полмонеты

      В коротких снах Мин-жи видит свои худшие кошмары — тихие, мутные и очевидно-катастрофические. Сначала было похоже на то, словно ее морально истязает какой-то неизвестный человек. А когда к ее лбу поднесли раскаленное железо, она с сорванным криком проснулась и, ослепленная ярким светом, снова зажмурила веки, судорожно ежась от холода. «Что это сейчас было?» — пожалуй, было очевиднейшим вопросом, от которого пострадавшая успела изрядно поднатаскаться. Слизистая ее горла слиплась, и она не смогла говорить. Голова шла кругом — было чувство, словно ее чем-то накачали, и она с трудом могла заставить себя прийти в сознание. Глазной нерв был готов лопнуть от светового напряжения, веки нещадно жгло. Впервые за долгое время было поразительно тихо.       Мин-жи не могла открыть глаза не только потому, что ощущала себя бражником, прибитым стаканом к столу, — все ее тело было совершенно обессилено, и ни один мускул на лице, покрытом холодной испариной, не шевелился.       «Да что вообще произошло? Где я? Может, я еще сплю и все это сон? Где Хань Шен? Где Чунтао?»       Но онемение в висках и чувство, будто ей пробурили дыру в черепе и выебали туда, вопили о том, что это не сон. Даже лежа голова весила тонну.       Как упрек, отбивает в ушах перезвон смутно знакомых фраз:       «Научных данных об этом подобии филярии почти нет, что неудивительно — это чистая мутация, созданная мной. Несомненно, я отнес данного червя к паразитам, хоть мы о нем почти ничего и не знаем, да! Его научное наименование — эндопаразиты. Пойми, для меня все тоже в новинку, но, чую, мы сработаемся. Готов поставить на кон свою жизнь», — слышно где-то на задворках подсознания параноидальный бубнеж призрака прошлого, пока слова не превращаются в намешанную грязными ручищами кашицу.       Недавние переговоры с чокнутым стариком удавлено всплывали одни за одним в медленно меркнущем разуме Мин-жи, и она чувствует, как ее тяжелая грудь приклеивается к спине, и все тело делается не толще листа бумаги. Она понятия не имеет, о чем трепался тот человек, но ее сознание фиксировало одни и те же слова: «филярия», «мутация», «червь», «паразиты». Она еще раз пробует открыть глаза. Свет льется душем на сетчатку неравновеликих зрачков, слезы устилают яблоки с тонкими веточками лопнувших сосудов. И вся картина перед глазами теперь являла собой обычное размытое пятно.       Мин-жи старается не обращать внимания на перешептывания старого хрыча ей в уши, которые с каждым разом становятся выразительнее и странно похожими на ее собственные. Даже не понятно: воспоминания ли это или просто неразборчивый бред подсознания. Это сейчас не важно, только с толку сбивает. Сердцебиение было нерегулярным и слабым, но по мере того, как действительность прояснялась, ослабленное сердце звучало увереннее.       Кажется, этого сучьего пса и след простыл, думает Мин-жи.       В лаборатории было светло, как в круглосуточном магазинчике, открытом в ночное время. Стояла полнейшая тишина без признаков человеческого присутствия. Без внимания не оставлял только голос в голове, от которого хотелось выцарапать себе что-нибудь. Например, то отверстие в черепе, где сейчас должен был сидеть какой-то червь и подчинять себе тело Мин-жи. В подобные странно приукрашенные слова крайне трудно поверить, они вообще не обретают для нее никакого смысла, никакой живой оболочки. Бутафорная чушь, так ведь?       Вспышки света проецировали ужасающие, тревожащие картинки перед глазами. Мин-жи казалось, что она не пойми каким образом оказалась на съемках запредельно жуткого фильма, где прекрасно отыгрывающий свою роль маньяка персонаж по имени «доктор Уджико» степенно вытирал о тряпье кроваво-черные руки: «Хо-хо! Я проводил исследования еще на пике своей карьеры! Путем проб и ошибок вышел на твою семью. Ну, не будем о скучном. Терпеть не могу объяснения, но без них мы с тобой, душа моя, далеко не уплывем. Послушай вот что: этот паразит относится к многоклеточным, а бактерия, как ты знаешь, — к классу одноклеточных, и она не способна размножаться делением клеток. Что же касается вирусов, то они состоят лишь из молекул ДНК и оболочки. Вот, навел справки, хо-хо! Как видишь, ничего сложного, а?» — продолжал без конца трындеть старик где-то в черепных туннелях в своей обыденной, нарочито-увеселительной манере. И голос его контрастировал с видом натянутых перчаток, их раздражающего шелеста и колющего на фоне инструмента, которого он собирался пропихнуть ей как можно поглубже, извлекая собственноручно вставленные титановые пластины. Он был похож на ребенка-переростка с болезнью преждевременного старения, возившегося с новой игрушкой.       Из воспоминаний можно было понять только то, что прекрасно играющий роль маньяка доктор в смехотворных очках отважился по-новой вскрыть черепную коробочку своей новоиспеченной пациентки. Хотел удостовериться в сохранности так называемого «модифицированного гнезда» для червя-паразита, да и что этот червь теперь из себя представляет, когда его хозяин — единственный выживший испытуемый из семерки неудачников — теперь живее всех живых. В голове Мин-жи это и впрямь звучит, как репетирование сценария перед выходом на съемку какой-то жуткой костюмной киноленты — Чунтао бы точно ответила что-то в таком духе. Зная Чунтао, даже в сцене крупного плана засовывания медицинскими щипцами — или чем бы там ни было — паразитарного червя в раздробленный человеческий череп, она бы отыскала кинематографический изъян.       Чунтао, бесспорно, всегда безупречно отыгрывает свою роль.       Но это не съемки кинофильма, а реальный факт убийства! Вся эта безалаберная словесность, переплавленная и наполнившая закипающую кровь, пробудили новый лик отчаяния. Вызвали странную игру фантазии, смутную и неясную, точно ожившую и повторяющую:       «Мин-жи, он вскроет нам череп! Мин-жи, Мин-жи, Мин-жи, Мин-жи, Мин-жи, Мин-жи!»       «Заткнись! Закройся к чертовой матери!» — хотелось ей завопить, ощущай бы она свой язык в этот момент, но его попросту не было. Быть может, она могла случайно его проглотить во время сна, о, она никогда еще так не тосковала по прикосновению к своему скользкому языку; по тому, с какой легкостью он щекочет ее волнообразное нёбо, и как он влажно щеголяет по холмам ее острых зубов. Приятно навевает воспоминания о вэньшаневских одиноких горах. О горах, но не о доме. Даже будучи погребенной у маньяка-психопата, она бы под предлогом смерти не вернулась в ту ветхую халупу, где царит лишь смрад, смерть да мерзкий, поднимающийся от ковра пар перевернутого ужина.       Мин-жи наконец заметила, что сама лежит в медицинском кресле-раскладушке. Заляпанное хлопковое полотенце почти не скрывало по-прежнему нагое молодое тело, усыпанное лилово-кровавыми гематомами, будто ее неоднократно дубасили бейсбольной битой. Чувства были паршиво-знакомыми. Она знает, какие именно следы оставляет бейсбольная бита. Вряд ли этот человек пользовался помощью хоть каких бы то ни было посторонних предметов, чтобы вырубить ее — очевидно, ему хватает и своей опасной причуды, а то их было и больше. Синеватые конечности, утянутые в ремнях, воспринимались как чужие, точно кто-то намеренно их пришил и заставил верить в свою натуральность.       Все чувства и ощущения были парализованы, в то же время она осознавала собственную наготу.       Мин-жи готова поклясться: на долю секунды там, где ремни безжалостно впивались в набухшую, красную от потугов кожу, усыпанную лопнувшими шарами-мозолями, она увидела не свои руки и запястья, нет, — деревянные шарниры. И толстые, плотные силиконовые нити, неведомо куда уводящие рассредоточенный взор. Паника сдавила горло и тотчас же вызвала странное чувство усиления или буйства света и теней.       Рывок — мгновения было достаточно, чтобы вызвать предобморочное помутнение, прежде чем свалиться рядом к некогда привязанному медкреслу. Вырванные с корнем ремни, кажется, никак не откликались в мозгу Мин-жи. Будто все прочие выжившие импульсы в мозгу, отвечающие за логику, одномоментно потухли. Реальность расслоилась — и больше ничто не причиняло жуткой боли.       Отчего-то окружающий пейзаж стал каким-то образом преображаться. И ребенком, и уже взрослой Мин-жи имела возможность наблюдать подобные метаморфозы окружающего пространства бессчетное количество раз. Реальность расслаивалась у нее на глазах и пространство искривлялось так, будто девушка находилась между стеклами линзы. Погибший под завалами в шахте дедушка оставил Мин-жи еще кучу разных книг в их винных шкафах, семейном погребе, ящиках, чулане, чердаке со старьем и беспонтовыми безделушками, в сюжетах которых, в основном, фигурировали персонажи с отклонениями. Серьезными отклонениями: шизофрения, неизлечимая форма мании, истерия, психоз… Книги позиционировали себя как «ужасы», но у Мин-жи вызывали только слезы жалости и непотопляемую горечь на сердце.       Еще парой минут ранее те же накопившиеся эмоции лежали на сердце непомерно тяжелой ношей, и тут же их изгрызло это сладкое ощущение прилива новой силы. Все правильно: сейчас они совершенно ни к чему.       Один только собачий холод пробирал насквозь, поэтому она крепче вцепилась в размякшее от пота и крови полотенце, усердно растирая кожу. Понемногу привыкая к отзывчивости своего тела из плоти и костей и покалыванию теплого языка. И только сейчас, после взрыва целого коктейля мироощущений, до нее дошло, что какая-то липкая гадость приклеилась к ее зубам, и язык ощущал что-то вроде резиновой ленты, приставшей к нёбу. Она выплюнула нечто и стала рассматривать.       Это был кусок какой-то ткани, а когда она поняла, что это человеческая кожа, то вспомнила, что кусала чью-то ладонь, затыкающую ей рот. Подумать только, в ней еще оставались какие-то силы вонзать зубы в плоть, укрытую латексом, все в таком тумане…       «Вон она, вон там лежит», — заговорил еще один человек внутри Мин-жи.       «Что лежит?» — в непонимании сводит брови Мин-жи, продирая глаза освободившейся рукой и другой прикрываясь пеленкой.       «Одежда наша лежит! Я ее давно приметила, еще как зашла сюда. Нужно просто добраться, только осторожно. Неизвестно, откуда вылезет эта старая кошелка. А он, как назло, и инвентарь свой утащил».       И голос не соврал: на обшарпанном табурете, навалившись, в углу этой то ли исследовательской, то ли пыточной лаборатории и впрямь возлегала минжиновская брендовая одежда. Точно, Чунтао. Подарки Чунтао. Даже обувь рядом стоит — ждет ее. При мысли о Чунтао у Мин-жи все затрепетало и свернулось. Перед глазами возник ее образ, ночью и днем не находящий себе места, в полном одиночестве в ожидании звонка или новостей с полицейского участка. Как томно щемит в груди. Чунтао, скорее всего, поставила все следственные комитеты региона Канто на уши. Если верить этому подземному червю, Мин-жи была в коме (в самом деле, не могла же она быть мертва!) целых два месяца. Два месяца от нее никаких слухов. И от тех людей, на телах которых она проснулась тряпичной куклой. Возможно, их — всех семерых — уже успели почтить доброй памятью.       Главное, чтобы кто-то смог позаботиться о Хань Шене — сейчас это единственное, что имеет значение.       Мин-жи догадывалась: стоило почаще предупреждать Чунтао о возможной опасности вне стен их дома, крадущейся за ней и ее братом попятам. Все это происходит взаправду, а не в чьем-то сне: похищение людей международными группировками, пытки, подбрасывание запрещенных веществ подкупными органами службы, террористические акты, продажа людей экстремистскими политическими синдикатами… Люди постоянно оказываются втянутыми в какие-то невероятные истории. Но Мин-жи никогда не придавала отдельного значения тому, что в ее жизни может происходить что-то такое, чего не происходит в жизни иных — в этом просто не было никакого смысла, это безвкусица. Пошлость. Единственное, что было критически важным, как только ей стукнуло восемнадцать, а Хань Шену едва перевалило за четыре года с момента его острой болезни — госпитализация брата в районной онкологической больнице Токио. Похвастаться тут было нечем — все-таки донорский банк крови в Японии крайне скуден, если сравнивать его с далекой Германией или хотя бы Польшей, но Мин-жи и тут не давали выбора. Она была благодарна даже за то, что нашелся один-единственный неродственный донор костного мозга, а семья Чунтао взяла на себя все убытки.       «Если кто-то из Чидараке¹ придет за мной, позаботься о Хань Шене», — захмелев от возбуждения, прошептала Мин-жи, клевками прикасаясь к ладоням Чунтао, когда они ласкали друг друга, лежа на одиночном футоне посреди пустынной комнаты с голыми стенами. Подобные заявления для Чунтао всегда звучали неким конечным ультиматумом в их отношениях, вот-вот — и поставят жирный крест на всей совместной жизни. Неужели она, Мин-жи, до сих пор бредит этой безосновательной манией преследования?       На тот момент прошло лишь полгода с их момента заключения фиктивного брака, то есть с самого момента совершеннолетия Хань Мин-жи. Она без сожалений получила японское гражданство, ее отец теперь в международном розыске, и Мин-жи может быть спокойной за то, что осталась единственным опекуном Хань Шена. И теперь она, Мин-жи, говорит: «Нас преследуют».       Да и что это вообще за синдикат такой? «Чидараке». У каждого уважающего себя гражданина давно отложено в мозгу: что якудза, что китайская триада — в наши дни устоявшейся геройской системы они больше не голова преступной деятельности, тем более подпольной! Но для Мин-жи каждый день в Японии, когда Хань Шен все еще госпитализирован, а не живет с ними и не ходит в обычную школу, как все дети, — приговор. Ему восемь лет, а он света белого не видит за стенами больницы. С переездом все сосредоточие мира пало на жизнь младшего брата. Мин-жи даже не успела научить его японскому, а теперь ее даже не пускают к нему в медицинскую палату-бокс во избежание попадания инфекции. Невозможно дышать, когда он один, беспомощный, заточенный в далекой больнице, под химиотерапией, блюет, не ест, а они с Чун наслаждаются размеренной жизнью в одном спальном районе Токио — Нэрима, где они купили свой отдельный участок. Точнее, недвижимость покупала Чунтао, частично за отложенные средства своих родителей.       Как она, Мин-жи, может быть спокойна, когда теперь все ее опасения были не напрасны, и жизнь семьи под угрозой? Да и человек этот не лыком шит — он хитер и осторожен, знает цену своим знаниям.       «Зашел так далеко. Либо знаком лично с отцом и его группировкой, либо все куда серьезнее, и этот человек ведет игру дьявола, которую мне не понять». — По мере того, как кричали в изнеможении ее мышцы, Мин-жи прихрамывала к своей найденной одежде, слепо придерживаясь за попадающиеся на пути жестяные тумбы или ящики, пока один из них не покачнулся. Раздался грохот, когда все его содержимое повалилось на пол, дополненный шумом от падения самого ящика. Она мысленно успела себя наказать и всеми нервами уже ощутила, насколько сильно укоротилось ее время «прохлаждения».       Присев на корточки, Мин-жи рыскала среди разбросанной на полу макулатуры то, что поможет ей каким-то образом связаться с внешним миром, хоть какие-нибудь номера, банковские счета, водительские удостоверения, лицензии, любые рабочие патенты…       На глаза попалась только потасканная бледно-телесная папка с выгравированными надписями: «МИН-ЖИ/МУКАЙ?». Начирканные подписи от руки спешащего человека, а внутри — беспорядочное сумасшествие из множественных распечатанных рентгенов, обведенные пометки, красные маркеры, офисные стикеры, подписанные второпях трудно различимые вопросы: «прижитый геном?», «последствия?», «отторжение?», «регенерация костно-мышечной структуры?».       Следовали и пометки о том, что, будучи на границе Сингапура и Малайзии, была произведена большая закупка у военнослужащих индонезийцев, промышляющих всякими химическими и металлургическими отходами, которых служащие обычно сбагривали на перерабатывающие производства. И далее жирный грифель карандашных набросков с зарисовками внутричерепной гематомы, кровоподтеков и внутреннего кровоизлияния; расположение титановых пластин внутричерепной структуры; ушиб легкого, легкие наполнены жидкостью из лопнувших сосудов; большеберцовый перелом, перелом ноги… Нескончаемый список продолжался и продолжался.       От набора иероглифов голова пошла кругом, и Мин-жи с отвращением отпрянула от папки, как от вонючего дерьма. Быть может, и лучше было, если б она нашла кусок свежего дерьмеца, кишащего червями, чем это.       Нет, этого быть не может. Человек с перечисленными симптомами просто не жилец. У этого деда окончательно снесло крышу, если он и вправду верит, что Мин-жи «восстала из мертвых» после его экспериментов. Таких полоумных, как он, во всей Японии пруд пруди. Мин-жи уже натыкалась на одного в автобусном транспорте, когда возвращалась с поздней рабочей смены с кафе в Синдзюку. Сначала он пытался придвинуться к ней все ближе и ближе, будто пытаясь зарыться носом в ее волосы, потом резко запустил руку себе в штаны и стал при всех наяривать член так, словно его моментально окатило приступом сильного сексуального возбуждения. И мастурбировал он так яростно, будто вот-вот — и с его эрегированного пениса слезет старческая кожа. Тело его тряслось, как при постоянном ударе в двести двадцать вольт, или у больных эпилепсией, а несло от него еще похлеще, чем от помойного бомжа, нажравшегося тухлятины.       Мин-жи была свидетельницей тысячи подобных историй, но, на счастье себе, они не вызывали у нее прилива горячего стыда или отвращения к себе. Они не вызывали от слова ничего. Это стало само собой разумеющимся и потому вошло в привычный рутинный обиход и не вызывало удивления. То, что действительно сейчас было непостижимым к пониманию, так это содержимое папки с ее именем.       Рядом находились еще шесть точно таких же — пустых.       Ее имя — не Мукай. Она Хань Мин-жи — первенец какого-то обезумевшего от войны самозванца по имени Хань Фэн Ю из маленькой провинции на юго-востоке Китая. Она цепляется за свое имя, ведь, если хоть немного ослабить хватку, она потеряет себя.       — Гю Ян. Иванай. Ранкоши… Кто все эти люди? Должно быть, они мертвы, — шепчет Мин-жи одними губами, вдумываясь в свой совсем не звучный, рассредоточенный голос, будто кто-то говорит вместо нее.       «Ну, мертвы — и хрен с ними! Наша жизнь сейчас важнее. Дура ты долбанутая, мобильник — мобильник проверяй! Должна же здесь связь ловить, я не знаю, или что-то еще… Обычно в таких местах ставят глушилки или вроде того… но в любом случае придется проверять! Надо копов вызвать или послать какой-нибудь сигнал! Быстрее, пока нас не хватились. И острое — острое что-нибудь найди!»       И правда: белый смартфон и впрямь выпал то ли из рукава, то ли из кармана черной толстовки-оверсайз, как только Мин-жи принялась напяливать на себя пропахшую невесть каким дерьмом одежду, однозначно убеждаясь, что шмотки все-таки принадлежали ей. Совместная жизнь с Цун Чунтао в Японии особенно предполагала частые дорогие одаривания без повода или походы в рестораны итальянской кухни в районы, о которых она, Мукай, — нет, Мин-жи! — ни слухом ни духом, чувствуя себя не в своей тарелке. В отличие от привыкшей к желанной богатой жизни Чунтао, Мин-жи не видела нужды в подобных материальных усладах и кулинарных изысках и потому вполне могла обойтись без супа из акульих плавников на ужин или ланча из тибон-стейка и сухого вина «Барбареско» нового урожая. Модой она никогда не интересовалась. По ее мнению, те, кто щеголяет в расписных платках «Селин» или кичится новой сумочкой «Луи Виттон», ремешком «Шанель» и духами «Роял Армс», просто-напросто лишены чувства собственного достоинства. Да и люди, которые покупают только известные марки одежды и обуви больше ничем и не могут выделиться. В глубине души родившаяся в незажиточной семье китаянка подозревала, что приобретение дорогих модных вещей на примитивнейшем уровне могло послужить такой попыткой «исцелить душевные раны».       По крайней мере, так ей казалось до того, пока эта рогатая взбалмошная девица, себе на уме, не перевернула ее мир с ног на голову, всколыхнув привычное озеро устоев и потянув за собой — туда, к переменам, вокруг которых Мин-жи старательно возводила купол неприкосновенности.       Совершенная улыбка, берущая в плен своего очарования того, кто взглянет на нее, решила тогда Мин-жи. Цун Чунтао хоть и вела образ блистающей в роскоши и неиссякаемом внимании кинозвезды, ею не являющейся, ни на йоту не производила впечатления дурномыслящей проститутки, возомнившей себя лучше других. Она являла собой благоговейное создание, расплывающееся в сознании, как сироп. Окутывающее каждый нерв. Обессилевающее его.       В голове Мин-жи образ Чунтао насмехался в лице святой Девы Марии, и образ этот был неказистым, кривым, неустойчивым. В объятьях своей одежды Мин-жи скрывала тело избитой псины, как прячут свои сокровенные тела женщины Арабских Эмиратов в парандже. И принимает новую себя.       Черное зеркало экрана было вдребезги разбито, осколки можно было всковырнуть некоторыми оставшимися ноготками, и Мин-жи задается вопросом: как вообще старику посчастливилось оставить здесь ее мобильник? У такого человека должны быть совсем мозги набекрень, если он оставляет все необходимые вещи своей жертвы на видном месте, только если не добивается этого нарочно, либо же настолько уверен в том, что повторные медицинские процедуры меня испугают, что я потеряю себя и поврежусь в рассудке, как герои дедушкиных книг, думает Мин-жи. «Но я не такая простушка, нет, меня не так легко поймать, кусок ты дерьма».       Включенный дисплей расходится по микротрещинам, показывая разряженную батарею, и в груди поугасли зачатки надежды. Мин-жи показалось это почти странным, но весь страх будто растворился в ней, как молотый кофе в кипятке. И на смену страху пришла поедающая изнутри, выжигающая свое имя злость. Ее просто разносило, обуревало жгучей ненавистью, будто в нее вселился маленький черт из дьявольских глубинок, и природа этих чувств была первородной. Она как будто видела гнев — единственную вещь, которую не могла пережить, против которой была бессильна. Как будто она видела, как ярость пенится и ползет от пальцев ее рук и ног к сердцу и мозгу. Хотя зачем это надо, спрашивала она себя, зачем нужен этот глупый поток гнева, если бог дал время пораскинуть мозгами и сыскать какой-нибудь выход?       Были времена, когда, медленно доходя до роковой черты, он наконец рвался, как резиновая лента, а бывало, что все происходило без предупреждения, как сейчас, будто нити, сковывающие поток гнева, обрезали ножом.       «Всегда происходит что-то ужасное, когда я в таком состоянии, — думала она. — А когда все заканчивается, я чувствую себя настолько больной, что хочу умереть. Ненавижу это. Ненавижу, но мне никогда не хватает сил, чтобы это остановить, а это, может быть, как раз то, что мне действительно нужно. В гневе я хочу разрушить все, что вижу, — и людей, и вещи, и себя саму, сжечь все до основания. Рано или поздно этот человек сделает еще что-то, что сорвет меня с тормозов».       Клубок мыслей разворачивался вокруг одной и той же картины: ее хватают со всех сторон, будто пытаясь четвертовать, сбривают оставшиеся клочки любимых темных волос, а странная мутная субстанция затыкает рот с такой силой, что едва не выбивает зубы. Там был кто-то еще. С этим любителем поговорить о «культуре высокой биологии» или как он это называл. Безобразное создание легло жирной кляксой в памяти, но не воспроизвело точного представления; оно, возможно, и к лучшему.       Прежде чем Мин-жи успела одуматься, смутная фигура, сотканная из бледной тьмы, проплыла ночным коридором, как бог разрушения и потери. И, быстро спохватившись, топотом вбежала в освещенное помещение.       Отчего-то на Мин-жи снизошло такое облегчение, что это был все тот же любитель паразитов и червей, а не, скажем, группа других маньяков в халатах, которых она видит впервые. Особенно, если бы это оказались китайцы. Чунтао по этому поводу все шутки шутила, но вот Мин-жи… Мин-жи боялась их чрезвычайно! Нарваться на ее земляков в Японии не сулило бы ничего хорошего — такие ребята могут утянуть к себе в бизнес, особенно на увеселительных кварталах Кабуки-тё или, скажем, Роппонги, что потом долгов не оберешься. То же касалось незаконно иммигрированных кубийцев, сунувшихся в Кабуки-тё устраиваться местными «зазывалами» на улицы напротив садо-мазо баров или хост- и хостесс-клубов, утягивая иностранцев к себе в заведения. У таких только одно на уме: напоить постояльцев до белой горячки и обокрасть до нитки.       Но нет, это было все то же мерзкое, обремененное на обыкновенность лицо. Лицо, не поддающееся никакой геральдике лиц, да и годное разве что на какую-нибудь нелепую модель к позорной, заурядной медали. Подземный червь. Нелепо расставленные руки, нет, даже не руки, не части тела, а паразитирующие, самостоятельные существа, сросшиеся, привинчатые к латексным кистям. Выражение победителя.       Он еще долго распинается о том, как его радует скорейший результат процесса регенерации, и пускается в объяснения, что готов спустить с рук проступок прошмыгнувшей под носом тихой «мышки-китаяночки» по имени Мин-жи.       Или Мукай?       Вся эта обстановка полного раздрая и разрухи несомненно повлияла на нее. Она как бы эмоционально отупела. Как будто в ней сломался фильтр, способный перемалывать человеческую речь извне в удобоваримые мысли. Ее уже не столько волновал вопрос, на какое имя привычнее отвлекаться, но все-таки Мукай оставляло на языке сладковатое послевкусие, такое знакомое, ассоциировавшееся с домом. С ее нынешним домом на Нэрима, в котором даже больше нет никаких голых стен, одиночного гудящего котацу посреди комнаты и тесного футона на двоих.       — Вам, — прерывает Мин-жи затянувшийся монолог дедка и тянется отчего-то трясущейся рукой к найденным папкам, пригрожая пальцем на усохшего старичка перед ней, — вам следовало бы многое мне объяснить. Я хочу знать правду. Я всё хочу знать.       Но страха больше нет.       Одутловатая физиономия старика, именовавшего себя ранее «доктор Уджико», повеселела, и он зажевал густые гусеницы усов в таком темпе, словно то и делал, что ждал этого вопроса:       — Правду? Ну конечно! Это несомненно! Ты хочешь знать правду. Я понимаю, я все понимаю. Вопрос о доверии? Люди, зарекомендовавшие себя партнерами, должны соблюдать все учтивости. Пройдем в мой кабинет? Обещаю больше ничего… не пропихивать без спроса! — ехидничает самопровозглашенный «партнер», и его утянутая рука-существо в плотном латексе указывает на выход, а вторая подталкивает сзади в спину, приглашая пройти за собой.       Так ее однажды подзывал в бар на Гиндзе после ночной смены некий совсем молодой человек. А она согласилась, не зная, что собирается сидеть за одним столиком с любовником на содержании (которому только-только стукнуло двадцать) у хозяйки одного мотеля, где через дорогу продают острую якисобу и разъезжают на «мерседесах-Е класса». Он все это рассказывал с таким увлечением, что не заметил, как разговор зашел о ярком оргазме от анального секса. Мин-жи сразу поняла, что такие люди чрезвычайно одиноки и им нужно кому-то отвести душу. Но этот молодой любовник нечаянно поделился опытом о том, как переборщил со вживлением силиконовых шариков под кожу своего члена, и теперь тот стал похож на туго свернутый лист салата. Подобное откровение Мин-жи весьма позабавило. У нее и по сей день сохранились контакты этого мальчишки.       Ей больше не нужна кресло-каталка, чтобы передвигаться, но налитые свинцом ноги, безусловно, давали о себе знать. Мин-жи только по пути заметила, как же этот человек ничтожно мал, он едва доставал ее осунувшейся груди, надежно укрытой в оверсайз-байке.       Они, старики, — они же все до смеха жалкие сопляки! Чего стоит их толкнуть или чихнуть в их сторону — они посыпятся, как песок сквозь пальцы. А чего стоят их кости! Да стоит им упасть «не так, как нужно», и всё — те в крошку превратятся, как древесный уголь от удара молотком. И что мешает прикончить его прямо здесь и сейчас? Она слаба, но уж выцарапать ему глаза пальцами будет огромным шагом на пути к спасению…       Видимо, с их первой встречи она хорошенько вытянулась, и сейчас ее тело даже не достигло предела своего нового рассвета. Как же много у нее вопросов! Почему это место такое пустынное? Кто его сооружал? Японские правительственные органы вообще имеют хоть какие-то представления о том, куда уходят все эти необъятные порции электричества? Их ветром сдувает, что ли? А налоги?       Мрачный кабинет, куда коротышка завел едва соображающую Мин-жи, выглядел совсем запущенным, и той в голову не приходило ни одной мысли, чем еще здесь мог заниматься представший перед ней шизофреник. Этот любитель засовывать девушкам червей в мозг. В мозг ли? Насколько глубоко было сооружено это «модифицированное гнездо»? Черепная коробка хорошо защищает мозг от внешнего негативного воздействия, но Мин-жи почти ничего не знала о масштабных хирургических вмешательствах и какие последствия вызывают малейшие видоизменения привычной, данной природой структуры.       Причем ей много раз доводилось слышать про лоботомию — такую операцию, которая заключалась в том, что врач сверлит пациенту дырку во фронтальной части черепа через глазницу, засовывает туда специальный инструмент типа топорика для льда и водит этим топориком в разные стороны для того, чтобы расщепить нервные волокна в белом веществе. После нее пациент должен стать смирным. А слышала она это благодаря ежедневнику бабушки Фан Ши, куда та записывала все свои военные похождения тридцатилетней давности: о том, как группа военных врачей на границе в своих бомбоубежищах изучали нейрохирургическую составляющую людей с причудами, превращая тех в податливых овощей на всю свою жизнь.       В Китае такие знания противопоказаны для хранения. Все равно что хранить инструкцию по устройству взрывчатки для будущего использования в личных целях. А в Китае во время «Белого террора» врачи под шумок развлекались с мозгами своих пациентов кто во что горазд, именно поэтому у них такая сильная школа нейрохирургии. И все же лоботомия не то же самое, что, к примеру, трепанация, позволяющая намного точнее определить область хирургического вмешательства. Трепанация не вводит пациента в вегетативное состояние, превращая его в комнатное растение с легким уходом.       Именно поэтому Мин-жи, обмозговав все «про» и «контра», чувствует себя живее всех живых, чего бы не засунули в ее черепную коробочку.       Она, девушка с червем, не видела, с какой игривой ухмылочкой докторишка, переминаясь с ноги на ногу, щелкнул выключатель, но ее точно поразило количество компьютеров от стены до стены с погашенными экранами — это на кой черт ему столько? Он что, из этих — экстремистских организаций, работающий в подполье и развязывающий бизнес для якудзы? С такой техникой всегда проще вести какой бы то ни было грязный бизнес.       «Точно же, — осенило Мин-жи, — так-то в начале он и упоминал якудза, разве нет? Блестяще, меня продаст на услужение бандитам биолог-психопат…»       «Ничего подобного, девочка моя! То, что он большой любитель закупать технику в больницы для пыток еще не говорит ни о каких связях с якудзой. Чем зазря трепаться со мной языком, лучше бы побеспокоилась, что у него тут хоромы — будь здоров! — а власти ни слуху ни духу о его хобби забавляться с людьми, как душа велит. Такой человек, если захочет, — и партизанскую войну развяжет, и сухим из воды выйдет. У нас что, поголовно все в стране сумасшедшие придурки?» — снова пробудился голос.       Мин-жи хотелось думать, что это ее пробудившееся второе «Я». От осознания того, что она не одна вертится в этом чертовом бардаке, на нее снизошло невероятное облегчение. Ей столько всего хочется узнать об этом человеке!       «Ты правда думаешь, что полиция ничего не знает? Это ужасно!» — мысленно охает Мин-жи в ответ своей новоявленной знакомой.       Отблеск света, совсем не раздражающего глаза, отражался от лакированной поверхности древесного стола. Кроме настольной лампы и офисных принадлежностей, больше ничего не захламляло обзор. Сидящий за столом доктор, в чьем арсенале находилось столько дорогущей компьютерной техники, заиграл для Мин-жи в новом паршивом свете. Это не означало, что она готова была принять предложение присесть напротив — нужно быть в полной боеготовности. Да она лучше бы свалилась от усталости и уснула на полу, усыпанном битым стеклом, чем дала бы маломальскую осечку перед новоиспеченным врагом. Нет, никакие они не партнеры.       Не пойми откуда повеяло легким холодком. Мин-жи с непривычки провела вспотевшими ладонями по лысой, гладкой и покрывшейся холодной испариной голове и с усердием затянула веревочки громоздкого капюшона.       Доктор вскидывает брови в щедром удовлетворении, бубня куда-то в воздух: «Ты уж прости, прости, сама понимаешь — медицина!», затем начинает длинную тираду хриплым от перевозбуждения голосом, потирая руки и играя с прорезиненной тканью:       — Тебе, сдается, безумно интересно: а что же будет дальше?! Видишь ли, у-ху-ху, я так перевозбужден! Мне любопытны твои качества, если хочешь так назвать, «человеческая природа». Верь или нет — твое тело досталось мне непосильным трудом. Создать могущественного монстра с неиссякаемой силой по подобию Всемогущего оказалось проще пареной репы, орудуя опытом и доступными ресурсами, которые я могу преобразовать в талант. Дело шло вплавь. С живым человеком, не вызывающим подозрения, все гораздо муторнее; моя цель заключалась в том, чтобы не нарушить естественный ген-код, модернизировать его по своей прихоти, заставить его подчиниться воле паразита. Организм человека сразу замечает скрытую угрозу и пытается ее устранить. Но как устранить инородное существо, не воспроизводимое организмом, которое вовремя сумело бы подстроиться под твой индивидуальный код? Обычно подобная шоковая терапия оканчивается… м-хм, довольно прискорбно. Благодари судьбу, что дала тебе второй шанс — подумать только! Перезапустить сердце! Без постороннего вмешательства! Тебя могла постигнуть судьба предыдущих шестерых. О-о, если б я знал заранее, что это за люди! Зараженные собакоголовьем, в них не было и толики прозорливости, никакой гордости и связующего ума. Эти пройдохи в жизни бы не отличили Рембрандта от Руссо, или красношейки от снегиря. Они как были, так и останутся на всю жизнь жертвами. Такими жертвами обычно бывают те, в которых нет и зачатка сообразительности. Над ними можно посмеяться — будь здоров! Они пытаются сопротивляться, плачут у всех на глазах, пытаются удержаться на ногах, когда их бьют. Таких пешек можно превратить в рабов, можно заставить их жрать дерьмо или ходить на четвереньках, как собак. Они вынесут все. И это натолкнуло меня на определенную мысль, ведь твой организм поначалу вел себя точно так же, но стоило ему перезапуститься, как ты стала совершенно другим человеком! В чем забава: я, я не занимаюсь биохимией, не исследую химические процессы в головном мозге; моя специальность находится на стыке этих двух наук. Должен сказать, здесь, в лаборатории, где я работаю, больше времени способен уделять изучению и последующему обсуждению научных трудов, относящихся к периоду возрождения причуд. Можно сказать, мы с тобой, мы… мы сыграли в большую лотерею! В вашей деревушке когда-нибудь слышали, м-м, «байку», назовем так, о могущественном человеке по имени Все-за-Одного? Нет? Так вот я его большой поклонник! Он оказал неизмеримое влияние на мои исследования в области нейробиологии…       Бред. Когда она слушала его, ей казалось, что ее лицо облизывает кто-то вонючий, немытый, с ужасным запахом изо рта. Мин-жи не могла больше терпеть: «Да заткнись ты уже!» Он затормозил.       Его вытянувшееся лицо выражало полное удивление. Затем выражение переменилось, и теперь эта поросячья морда обвисла, как козье вымя. Он вскочил, как ошпаренный, со своего пригретого старческой задницей кресла и подбежал к не повевшей бровью Мин-жи, жадно схватил ее за оголенное предплечье и впился взглядом, ожидая бог знает каких чудес. Руку пронзила жгучая боль, а на лице старика заиграла зловещая улыбка.       Что происходит? Мин-жи не верит своим глазам, ей кажется, будто она наблюдает за своим двойником со стороны, скривившейся в муках, сжавшей челюсти от жгучей боли. От перенапряжения ее зубы могут в любую секунду посыпаться к ногам. Что-то выжигает ее кожу изнутри. Она не кричит, поглощенная невероятным зрелищем. Ее ноги отнимаются от земли, и единственное, что ее удерживает, — это крючковатые руки старика в смешных очках. На том же месте, где они ее держат, появляется маленький бугорок, почти незаметный, размером с рисинку, выглядывающую из-под кожи, похожий на подростковую болячку. За секунды эта рисинка вырастает до размера фасолины и начинает вытягиваться в длинный тоненький жгутик, извиваясь дикой змейкой. Сине-зеленоватые вены на бледных руках страшно вздуваются так, что от былого обличия их уже не узнать. По мере передвижения этой твари кожа слегка воспаляется.       «Жгутик» издевательски-медленно двигается прямо по направлению к венам, переправляется через кровяные разветвления, напоминавшие ствол разросшегося кровавого дерева. А доктор словно бы подзывает его к себе. Столько эмоциональных кивков, еще немного — его старая шея не выдержит и лопнет по швам, вместе со всеми обвисшими складками.       «Да, да! Наконец-то!» — вопит он, прежде чем таинственный жгут снова исчезает под кожей так же неожиданно, как и появился, оставив на память лишь обожженные участки эпидермиса.       Остолбенев, доктор пялится все в то же место на предплечье Мин-жи с такой же глупой улыбочкой, ожидая подвоха. И, не веря в исход, проморгав, бросается за свой стол с видом смертельно обреченного. От одного только его вида Мин-жи ликовала. Она не совсем поняла, что конкретно только что произошло. Как будто кто-то вставил в старенький, плохо работающий патефон пластинку резкой боли, и она больше ни на чем не могла сконцентрироваться, кроме успокаивающего голоса ее второго «Я» в своей голове, рассказывающей ей забавную историю о Чунтао. Вопреки этой палящей боли и сшибающей с ног усталости во всем теле, она едва сдерживала улыбку, как ребенок, наконец дождавшийся заветную сладость от родителей. В конце концов, она множество раз встречалась с такими умалишенными и научилась ставить их в тупик. Достаточно было лишь сделать незаинтересованный вид, как такие люди начинают вопрошать больше внимания и заходиться слюной в неудовлетворении. Одна мысль о том, как легко было бы манипулировать этим стариком, насыщала кровь неутолимым восторгом. Вот бы уловить этот момент, из-за чего он так напыжился!       «Да уж, Мин-жи, ты и впрямь думаешь, что, покричав пару обидных слов, можно ввести человека в ступор? Вместе с тобой я до сих пор чувствую себя в начальной школе, где все на утреннем приветствии сбиваются, но винить начинают именно слабое звено. Как того паренька с тяжелым пороком сердца, помнишь? Забудь, тебе далеко до совершенства Чунтао», — заговорил тот самый, еще один человек внутри Мин-жи.       «С чего ты вообще заговорила про начальную школу? Мне нужно как-то выведать из него что-то о моей семье! Этот идиот проговорился!»       Называя этого человека «идиотом», Мин-жи отпускала последние принципы благоразумия, твердившие ей, что врагов нужно держать близко. Она словно потеряла себя, не пойми от чего. Ей хотелось видеть, как мучитель ее свирепствовал, рвал на себе волосы от того, что не может подчинить себе игрушку, которую такими силами добивался! Хотелось видеть его лицо буйнопомешанного.       Особенно сейчас, когда реальность от переизбытка чувств постепенно начала откидывать шелуху. Мин-жи даже снова привиделся образ куклы в медицинском халате, восседавший за столом со сцепившими перед лицом руками, уставившийся на нее таким тошным взглядом, что блевать тянет.       «Это же самая настоящая марионетка! Да еще и в натуральную величину», — ахнула про себя Мин-жи, надеясь услышать в ответ какой-нибудь остроумный комментарий от своего нового друга внутри нее, имени которого она пока не нашлась возможности разузнать. Ну ничего, они обязательно вместе когда-нибудь нагрянут в кафе на Синдзюку, в котором Мин-жи проработала уже четыре года с момента переезда, протирая столы и орудуя шваброй, посудомоечной машиной и — за редким исключением — заменяя бариста.       На самом деле она вместе с хозяином заведения на Синдзюку вкладывали душу в обустройство этого никудышно расположенного кафе таким трудом, что ее и некоторых других, проявивших желание, работяг несколько раз в неделю после смены угощали за счет заведения пельменями гёдза из креветок или горячим шоколадом.       — Чего ты там бормочешь? — Но марионетка перед ней оставалась спокойной, как удав, изредка подергивая выступающей вперед силиконовой нитью изо рта во время болтовни.       Для всех его испытуемых, помимо экспериментов с паразитами-носителями причуды, было естественным задавать вопросы совершенно примитивнейшего уровня. Это заложено в человеческой природе и особенно характерно для совсем ничего не смыслящих. «Кто вы? Где я? Что со мной будет? Что будет с моей семьей?». Хоть доктору и не посчастливилось зафиксировать наблюдения погибших шестерых участников эксперимента, он отлично понимает химию мозга при попадании червя в организм. Однако, чем дольше он находился с новой, «переделанной» Мин-жи в одном помещении, тем больше в его ум закрадывались серьезные подозрения.       Сначала они были совсем крохотные и только щекотали мозг, но затем стали набирать обороты, и теперь достигли масштабов футбольного поля… Червь не просто так воспротивился переходить от «усилителя» к чужому гнезду. Шигараки Томура — единственный одаренный мальчик, которого никто не сможет переплюнуть! Никто, в том не было ни малейших сомнений! Не то чтобы Кюдай Гараки надеялся взрастить кого-то еще на уровне Томуры, нет, этому никогда не суждено случиться. Ему нужно было всего лишь наделить человека паразитом-усилителем, чтобы при взгляде на него заподозрить можно было бы разве что глупую кражу сигарет или сладостей нингё-яки из уличной лавки! Но при взгляде на Мин-жи ему хотелось чуть ли не плакать: все ее жесты, мимика, повадки, нелепые мычания себе под нос, как будто не принадлежит этому миру — она же производит впечатление умственно недоразвитого человека!       И, казалось бы, он же добился своей цели. Никаких подозрений о внешнем облике. Но червь! Теперь он так же недоразвит, как и его носитель! И дело тут не в неумении контролировать причуду.       Доктор Гараки нервно потирает вспотевшие виски, не сводя глаз из-под сверкающих линз с девицы, в чье тело он вложил потом нажитые труды: вроде стоит себе — и стоит, бог с ней, ну ведь обычный человек с виду! Но было в ней некое внутреннее уродство, все как-то не так, как-то неправильно! Почему она не пытается ничего делать? Где прежнее буйство гнева в глазах? Неужели ей не хочется расцарапать ему веки? Почему до рецепторов мозга до сих пор не дошли отложения паразита?       Выходит, каков носитель, таков и червь… Как же он, Кюдай Гараки, мог так глупо просчитаться? Можно только догадываться, что червь сейчас находится в зоне выработки эндорфинов, эту область можно указать с легкостью — она находится внутри клетки. Выходит, его перемещение попросту непредсказуемо. И присутствие его в организме Мин-жи уже тем или иным образом привело к полному расстройству всей системы нейронов, что вырабатывают эндорфины.       «По моим расчетам все должно было быть совершенно не так! Если я прав, отложения червя в его жизнедеятельности делают эндорфины просто… просто неуправляемыми! Должно быть, я просчитался… Уму не постижимо, у этой девки мозги, как у канарейки. Мне стоило догадаться. Я связал единственный прошедший испытания геном… с законченной дурой! Это полный крах! Ей не реализовать потенциал филярии!»       — А вы? Что вам надо вообще? Из какой вы группировки? Чидараке, да? — Мин-жи скрестила руки на груди. Внутренний человек (как оказалось, это была взрослая одинокая женщина, намного старше нее самой) говорила, что это показывает твой механизм самозащиты и выгораживает твои внутренние страхи и конфликты с собой, поэтому она не рекомендовала ей вообще выдавать себя хоть какими бы то ни было провокационными действиями.       Внезапно сидящая перед Мин-жи искусно сотворенная марионетка в виде старика засмеялась фальцетом, как Моцарт из некогда виденного ею «Амадея». Это ни к чему не приведет, думал он. Эту бесстыжую пустышку нужно немедля выводить отсюда, пока у него не сварились мозги — иначе черт знает что произойдет, если он не избавится от ее противного лепета.       Он придушит ее собственными руками, и пиши пропало его великому проекту по воздвижению к верхушке Шигараки Томуры. Все «усиление» пройдет насмарку!       «Нет, этого допустить нельзя. Девку нужно сохранить. Хотя бы на время. В ее мозгу стоит некий психический блокатор, это несомненно… Причем настолько мощный! Я больше не могу тратить поиски на новый геном, черт подери!»       Немой вопрос Мин-жи так и остался висеть в воздухе, и в метре от них материализовывается некое существо, размером не превышающее руку от локтя до кончиков пальцев взрослого человека. Мин-жи не находила слов, чтобы описать это маленькое дьявольское создание со странным куполообразным креплением, удерживающемся на том, что можно было бы назвать его «головой». А на тонюсеньких ножках красовались ботиночки, которыми хвастаются друг другу дети в начальных классах. Эта тварь появилась словно по хлопку, будто его сжало и вытолкнуло самим пространственным эфиром. Сгусток омерзения, гадливости, тошноты. Мин-жи серьезно поплохело от осознания, что эту дьявольщину кто-то произвел на свет божий.       — А вот и Джонни, мой славный-славный мальчик!       Такое отвращение она испытывала всего два раза в жизни.       — Мин-жи, дорогуша. Я уверяю тебя: все, что я скажу, возымеет лишь обратный эффект. Ты, я — мы же взрослые люди…       Первый раз, когда воткнула стеклянную иглу в паучье брюшко в период откладывания яиц.       — Нам нужно время, чтобы наладить контакты…       А второй — когда увидела, как собака несла в зубах дохлую кошку, кишащую червями.       — Ты поймешь меня, когда пройдет время. Иногда просто необходимо, чтобы оно прошло…       «Ты поймешь меня, когда станешь взрослее. Такие вещи начинаешь понимать только с течением времени», — это были слова ее отца. Было почти неожиданно, что они закрались к ней сейчас, хотя больше это звучало так, словно кто-то проговорил их вместо нее и ожидал ответную реакцию.       В такие моменты она едва находит силы, чтоб дышать, сдвинуться с места или даже моргнуть, точно боялась, что ее тело вот-вот распадется или растянется. Это не было воспоминаниями в полном смысле слова, скорее имело некую физическую природу и, съежившись, сидело где-то под кожей. Проявление этой внутренней силы Мин-жи ощущала особенно остро, стоило ей услышать некое заветное слово или почувствовать какой-нибудь запах или прикосновение. Еще чаще это случалось в присутствии Чунтао. Та, сама не понимая каким образом, навевала проклятые воспоминания об отце и родной деревне, этой навозной дыре. Чувства были двояки.       Все же какой бы она ни была навозной, Мин-жи уверена: лишь мысли о юньнаньской деревне пробуждали в ней то, что принято называть воспоминаниями. В такие минуты ей казалось, что она находится в огромной комнате, где нет ничего, кроме обогревателя, а все продукты одинаковы на вкус.       Даже это было лучшей опцией, чем не ощущать ничего.       — Я очень расстроюсь, Мин-жи, в самом деле, если тебе взбредет в голову доложить кому-нибудь — хоть кому бы то ни было — о том, что ты видела и слышала из этих стен. Полиция? Они тебе не помогут, — докторишка пытался всячески истязать мозг своей подопечной, задеть гнойные, огрубевшие рычаги влияния, выискивая на девичьем лице, которое уже не казалось таким девичьим, тени смущения, стыда, удовлетворения, скорби — да бог знает что он там искал!       Марионетка обменивается непонятными взглядами с маленьким созданием, опять едковато ухмыляется, что-то задумчиво вспоминает и снова шаркает ножками к Мин-жи, хватает ее обеими руками за узкое, костяное лицо и продолжает причитать, не прерывая упорного зрительного контакта:        — Ты же хроническая маньячка, склонная к самоистязанию! Ты больна! Тебя никто не воспринимает всерьез. Это еще не все, душа моя: забудь о том, что у тебя есть дом. Пока не выполнишь мои поручения, у тебя нет дома, нет Чунтао, нет брата, нет свободы, нет удовольствий, нет никаких искушений ни к кому и ни к чему, нет веры, нет стремлений к истине, нет знаний о государственном механизме, у тебя нет никого и ничего, — только долг перед своей гражданской позицией. Ты поняла меня? Теперь ты солдат, Мин-жи, солдат, который будет лучшего своего отца, хо-хо! Ведь такие, как ты, — такие, как ты, обреченные на несчастья, и горазды лишь на самопожертвования. Так доверь свою смерть нам, Мин-жи. Все-за-Одного, Шигараки Томура — мы на пути к миру, где ты будешь чувствовать себя среди своих. Будь же порабощенной или поработительницей. Или сдохни. Мин-жи, ты хочешь сдохнуть? Тебе уже не терпится, да? Вы же все, чокнутые, вы только и думаете, куда бы сунуться...       «Лучше отца? Быть лучше отца? Быть лучше отца? Быть лучше отца? Быть лучше отца? Солдат, который должен быть лучше отца. Лучше отца. Лучше отца. Я солдат. Солдат. Солдат. Солдат. Солдат...»       Но не завидев и тени изменений на лице Мин-жи, «шарнирная марионетка» вздыхает полной грудью сквозь путанные усищи, хлопая китаянку по плечам, чуть склонив голову к груди. Потом разворачивается, сцепляя руки за спиной, берет на руки своего черта по имени «Джонни», от которого исходили не то мерзкие повизгивания, не то кряхтения.       Монстр спрыгивает с его рук, как блоха с псины.       — Что касается меня, то я живу в однокомнатной квартире, за съем которой плачу чуть больше семидесяти тысяч йен. Я отправлю тебя туда, пока мы не придумаем, что делать дальше. Будь любезна, задействуй качества, о которых я распинался, иначе тебе не выжить! Думать, что можно стать сильным, соблюдая все правила и запреты — да это детский лепет! Сказки, Мин-жи, — это все для детишек, — и, не поворачиваясь к ней лицом, добавил во тьму, где пряталась уродливая гадина, сотворенная дьяволом: — Давай, малыш Джонни, подкинь ее к тому пустырю!       «Дьявол», подскочив, разевает уродливую пасть из-под стеклянного купола, и Мин-жи в беспамятстве засасывает в пучину.       Опомнившись, она понимает, что стоит под раскинувшимся ночным небом. Необъятное пространство поглотило ее без остатка, так, что она едва удержала себя на ногах, чтоб не грохнуться на спину посреди пустыря некой промышленной зоны. Неподалеку слышался шум автомагистрали. Стоя в образовавшейся низменности, Мин-жи не могла не нарадоваться запаху выхлопных автомобильных газов, а не протекающих канализационных труб.       Хоть силы и не вернулись, душа ее пела. Нет, — казалось, цикады всего мира собрались, чтобы спеть для Мин-жи. Это был гимн свободы. Оказаться здесь было поистине счастье. Потихоньку это счастье стали вытеснять воспоминания о далеком детстве, когда она случайно забрела с Кириком в уголок пустыря, на котором совершались какие-то незаконные сделки, и их почти атаковала пара местных гопников на мотоциклах, озверевших и начавших крушить окна рядом стоящих минивэнов.       Покрутившись на месте, Мин-жи проложила себе дорогу к оживленной трассе. По ее меркам, было ближе к полуночи. Даже самые отчаянные девушки или мальчики, работающие на автомагистралях, в местах близ пустырей заканчивают работу уже к одиннадцати часам. Обычно их не содержат агентства, они сами по себе. Мин-жи вспоминает того парнишу на содержании у хозяйки мотеля, рассказывающего ей о тонкостях мира проституции, и как чудесно будет его снова повидать!       Проезжающие машины миновали границу, где простирались старенькие холмистые коттеджи.       Указательные знаки гласили, что Мин-жи выкинуло на автомагистраль «Томэй».