Богоматерь цветов

ГДЕ ЛГУТ И СЕБЕ И ДРУГ ДРУГУ, И ПАМЯТЬ НЕ СЛУЖИТ УМУ, ИСТОРИЯ ХОДИТ ПО КРУГУ ИЗ КРОВИ — ПО ГРЯЗИ — ВО ТЬМУ. Игорь Губерман ------------------------------------------------------------- Буду погибать молодым, буду погибать Буду погибать молодым, буду погибать Слава КПСС — Пацанский флекс

Майенн сидел в кресле и читал газету, совсем свежую. В комнате пахло типографской краской, и жирные пальцы его были вымазаны черным, когда он поднял руку, отдавая приказ, и жирные щеки его при этом сладострастно тряслись. — Всыпьте ему побольше, мэтр. Пусть знает свое место. — Вы очень снисходительны, монсеньор. Я бы выбрал для этой цели не плетку, а бейсбольную биту, чтобы все кости этой дряни переломать. — Тогда вы его убьете, а я обещал мадам щадить жизнь этого таракана. Можете себе представить, кому-то интересна его тараканья жизнь. Рассмеялся, колыхая складки на животе. Поправил манжету, и она тоже испачкалась газетными словами. Герцог приглушенно выругался. Потом сказал: — Выньте у него кляп. Изо рта выдрали красный пластиковый шар. Спасибо, вы очень милы, месье. И спасибо, что в задницу не запихали. — Он будет орать, монсеньор, — предупредил мэтр Николя Давид. — Именно это я и хочу услышать. — Не дождетесь, — просипел он, собирая во рту пластиковую слюну. — Знаете, герцог, я ошибался, вы совсем не толстый. В масштабах этой вселенной, по крайней мере. И я уверен, что в вашем внутреннем мире таится много прекрасного. Пять гамбургеров с картошкой-фри. А воспитывали тебя методом кнута и пряника, поэтому ты вырос жирным извращенцем. — Нервно, отвратительно суетливо затараторил: — Я вызываю вас, будем стреляться, при таких объемах противника я в любом случае попаду в цель! Он дернулся безо всякой пользы и смысла, наручники впились в запястья; потный затылок, шея, голая спина; клубок скользких змей в животе, слои ужаса под кожей, он мог только говорить, трепаться, болтать, зубоскалить. — Освободите мне руки, монсеньор, и я обниму вас как брата. Ах, да, нельзя объять!.. Майенн раздулся, как жаба, лицо пошло рябью; бумага хрустнула, смятая, полетела на пол. — Необъятное! — Приступайте! Хлыст рассек мгновение накатившейся тишины, и в первые несколько секунд он ничего не почувствовал, а дальше чувствовал все. — Блядь! — Этому ловкачу мэтру Николя Давиду удалось выбить из его легких ругательство со сгустками воздуха, пропитанного болью. — Сука, сука! — Вот ты и орешь, — сказал Майенн. Свистнул хлыст, он вскрикнул и почему-то увидел чертову газету с заголовком, сочащимся репортерским медом, увидел дату «8 июня», увидел фотографию короля, пожимающего руку адмиралу Колиньи; оба улыбались, король застенчиво и ошеломленно, Колиньи принимал его обожание с бесстрастием древнего божества. Колиньи был бесстрастен и богоподобен, тучен и незыблем; из двух любящих один всегда подставляет щеку и делает вид, какой же я был кретин, пальцем деланный, хлыст свистел и свистел и свистел, она делала вид, я понял это, 8 июня. — Я вас урою, монсеньор, — просипел он сквозь кислоту в горле. — Вы заплатите мне за это. Слышь, кусок сала? — Ах, как страшно, — усмехнулся Майенн. — Мэтр, всыпьте ему еще. На глаза наползли белые пятна, бумажный король с Колиньи исчезли, и Майенн исчез, и комната. Смерть, подумал он, оставляет то же самое количество клеток в организме, с этой точки зрения в мире ничего не изменится. А я могу превратиться в миллиарды сверкающих фотонов и рассеяться по Вселенной, узнав шесть миллиардов имен Бога. Они говорят: главная проблема атеиста в том, что ты хочешь помолиться, а молиться некому. Неправда. Засуньте свои клише себе в жопу. Я не спорю с существующими религиозными доктринами. Не признаю эталоны. Не нуждаюсь в вере. Вот так просто. Его вытащили из темноты. Грубые руки тормошили и оживляли его. В лицо плеснули ледяной водой. Два размытых силуэта. Апостолы Петр и Павел у жемчужных врат. — Очнулся, мешок с дерьмом? Ага, апостолы мудак и мудак. Ответить он не может. Язык, плохо выструганный у него во рту, придавило тяжестью. Он лежит. Поначалу его приковали наручниками к настенному светильнику в очаровательных бронзовых завиточках. Завиточки пропали, к разодранной спине прилипала кровать. С потолка стекали подтеки желтой краски. Рассвет? А был вечер, он пошел на свидание, приволок букет роз размером с овцу, потому что был кретин, пальцем деланный. Она даже не пришла. Заманила его в свой дом, где его ждали. Его всасывала темнота с ровной белой чертой посередине, как автобан. Я пойду по ней вперед. Другие дороги теперь мне закрыты, с таким-то пятнышком в биографии. — Сдох? — спросил толстый голос. Слова пробились сквозь завывания крови в ушах. Снова вода. — Нет, монсеньор, всего лишь отключился. — Пропыхтел кто-то, усердно потевший. — Не беспокойтесь. — Я и не беспокоюсь. Когда он очнется, забейте его до смерти, я передумал. Этот сучонок задумал мне угрожать. Низкий гул. Мокрый хлопок по щеке. — Эй, шутник! Открывай глазки. Пей, в этом ведре полы мыли всего один раз. Смешно тебе теперь, ублюдок, смешно? Низкий гул, боль, вода в рот. Мыло и грязь смешиваются в тошнотворном вкусе. Они ржут, он хрипит и кашляет, омерзение выходит пеной на губах. Спазм скрутил живот, и он попытался перевернуться набок. — Поднимите его! — крикнул Майенн. — А то рвотой захлебнется. Силуэты, маячившие на грани восприятия, приблизились. Он сдержал дурноту страшным усилием и боднул преграду плоти головой в грудь, а другому врезал ногой в тяжелом армейском ботинке в район паха, сшибив его на пол. Чуть не свалился, но устоял. Они взвыли и дернулись в разные стороны, расчистив ему узкий коридор свободы. До окна было два шага, но он волок свое разбитое тело туда слишком долго, они почти успели схватить его. Он пнул кого-то ботинком по голени, и тот удачно упал на другого. Он вскочил на подоконник, не зная, с какого этажа ему придется прыгать. Вечером у дома на него сразу навалились дюжие молодцы, оглушили и потащили его внутрь. Его могут ожидать гостеприимные объятия асфальта, до которого он долетит покойником, потому что умрет от разрыва сердца раньше, чем его разотрет в кровавую кашу. Возможно, он ловит губами свои последние секунды, и это будет лучшим выходом из положения. — А ну, стой, урод черножопый! Стоять! Уйдет сейчас! Господи, если ты есть… А, я забыл, тебя нет. Какой позор, что я думаю об этом. Мне стыдно перед собой, потому что я не знаю других авторитетов. Если попытаться сгруппироваться… Скрежет его зубов полосует ночной воздух. Лицо стекает вниз — это вода, мыло и страх. Он не знает, закрыты ли его глаза. Через какое-то время он доволакивает себя к проезжей дороге. Кто-то появится и задавит его 8 июня, я забыл, какой сейчас год. Кажется, у него сломана нога. Толстая девочка не смогла выброситься из окна. А худая смогла! Смешно тебе теперь, ублюдок, смешно? Город стоит вокруг него, как холмы, дома слиты с небом. Электрические созвездия немы. Ровная черта посередине. Он берет чернила, красивое старинное перо и начинает выписывать на белой полосе своим великолепным каллиграфическим подчерком: «Герцог Майеннский — свиноёб». Бог улыбается ему из потоков мыслящего света. Свет превратился в две режущие щели, забившиеся между ресниц. Раздался визг колес, скрип тормозов и вопли. Звуки шли из колодца темноты. Он ощутил прибытие смерти, но она остановилась недалеко от него и принялась орать. — Блядь, блядь, бля! — сделала паузу в один выдох и завопила громче: — Мы кого-то задавили! Вы что там сидите? Распахнулась вторая дверца, из машины выбралось множество ног. — Вы что там сидите? — не унимался человек, хотя к нему уже подошли. — Где верные люди, которые всегда должны быть рядом со мной? — Мы рядом с вами, — сказал холодный голос. — Просто, когда вы под кокаином, за вами невозможно угнаться. — Тут покойник! — Какой покойник? — Ты что, слепой, Дю Га? Кровь Христова, какой ужас, правда? В последних словах пробилось болезненное восхищение. Он нелепо замахал рукой. Крестился. Едва не подпрыгивал на месте. — Ну, что там, Дю Га? Жив, мертв? Дю Га, отвечай! Дю Га! Какой омерзительный гнусавый голос. Если он не заткнется, я удавлю уебка. Его брезгливо потрогали кончиком ботинка, и он слабо застонал. И этого удавлю. Ботинком меня, сука, трогает! — Жив ваш покойник, монсеньор, — отвечал второй. Из одной компании мудаков сразу попал в другую. Он застонал, но уже сердито. Теснившаяся вокруг толпа тянула вперед шеи. На него обрушилось лицо в клочьях света автомобильных фар. Его обдало глубоким, сложносочиненным, сладко-пряным запахом; ночь раскатала по нему влажный вдох. — Ох, бедняга. Что с ним случилось? — Мы его не сбили, — сказал холодный человек. — Видимо, последствия драки. Нога не то сломана, не то вывихнута. Поглядите, как он лежит. — Пьяный, — сказал третий, источая презрение. — И полуголый. Подзаборная шваль. Нашли с кем возиться, монсеньор. — Нет, Сен-Люк, алкоголем не пахнет. Что до полуголых людей, — весь кокетливо завертелся, — думаю, мы не должны осуждать их, не так ли? Горстка гадких хихиканий, красный гуттаперчевый рот, хаос мелких морщинок. Словно резиновый. Лицо разгладилось и отвердело. — Помогите ему подняться. — Что за блажь, монсеньор? — возмутился кто-то. — Вы что, теперь собираетесь подбирать бродяг с улиц? — Куда вы его повезете? К себе? Он мебель перепачкает. — Я куплю себе новую. Пора избавиться от того уродливого лимонного кресла. — Это кресло подарил вам я, монсеньор. — В самом деле, д’О? — У него действительно жалкий вид. — У кресла? — Как бездомных псов подбирать. — Извольте исполнять, господа. Сен-Мегрен, д’О! Живо! Опять чужие руки, почти такие же грубые. Обильное дыхание недовольства. Откуда такая заботливость к подзаборной швали, монсеньор, или как там тебя? — Что произошло? — спросил его первый. — Тебя избили, дружок? Как ты здесь очутился? У тебя нога сломана, да? Вопросы зудели над ухом. Монсеньор назойлив как муха. — Кто вы? С немалым трудом он разлепил губы. — Горстка органических элементов. Фотон мыслящего света. Хуй знает. Он закашлялся. Слова царапали гортань. Один фыркнул у него из-за спины: — Я же говорил, что он пьяный! — Псих, — прокомментировал другой. — Господа, это прелестно! — взвизгнул первый. Он уставился на него с полубезумным видом. Огромные зрачки застилали глаза. — Этот человек глубоко страдает, — медленно сказал он, указывая на него пальцем. — Не только физически, но и духовно. Я вижу это, потому что сам знаю страдание. Ресницы приклеенные. Рожа размалеванная. Кого-то он мне напоминает. — Давайте я его прикончу, чтобы не мучился, — предложил холодный. — Иногда я не знаю, Дю Га, это сухой юмор, или у тебя каменное сердце. — Сухой юмор. И у меня каменное сердце. Вы прекрасно это знаете, монсеньор. Дю Га, Сен-Люк, Сен-Мегрен, что-то копошится в памяти… Неужели?.. Почему меня не подобрало более приличное общество? Пара сифилитичных шлюх, например. Мимо промчалась, разбросав огни, машина, оглушила и ослепила его. Он обвалился на державшие его руки. — Эй, эй, эй! — холодный втиснул окрик ему в уши. — Не падай! Его с силой встряхнули. Сколько неприязненных чужих прикосновений. Мир с жесткими краями. Я все режусь и режусь об него. Тошно. — Монсеньор, он едва живой. Если хотите что-то сделать для него, делайте это сейчас. Лично я оставил бы его тут. — Не сомневаюсь, — сказал первый без прежнего добродушия. — Несите его в машину, по дороге я решу. — Не надо, — прохрипел он, собрав последние крохи сил. — У вас самый отвратительный голос в мире, монсеньор. Если я услышу его еще раз, я сдохну. Поднялся возмущенный галдеж. Его встряхнули, и он больше не мог сдерживать рвоту, постаравшись, чтобы его стошнило на холодного. Тот разразился руганью, принеся ему первое удовлетворение за весь вечер. — Вот мерзавец! — Вряд ли он виноват в том, что ему стало дурно, Дю Га. — Да? Поглядите на эту физиономию. Очередной гасконский прохвост. Он завтра спалит Лувр. — Ну-ну, не будем выражать преждевременных надежд. Что вы застыли, господа? Ей-богу, какое-то стадо черепах. Почему за мной никто не поспевает? — Потому что за вами невозможно угнаться, когда вы под кокаином. — Ладно, ладно. Сегодня мы совершим благородное дело и спасем человеку жизнь! Накатила вторая волна тошноты. На спине пылала корка пожара. — Не хочу, — он едва выталкивал звуки изо рта. — Голос. Сдохну. Голос вдруг лишился вертлявых обертонов и суетливости. Насмешливый и спокойный, он пощекотал его щеку шепотком. — Значит, сдохнешь. Поехали.