Богоматерь цветов

Почему в нашей культуре нам приятнее видеть двух мужчин с оружием в руках, чем держащихся за руки? Эрнест Гейнс

Свист хлыста разрезал сон на неравные части, надерганные из прошлого, настоящего и несбывшегося. Там были зеленые поля и горизонт, изломанный кривизной гор, серая полоса реки и женщина с нежным, немного заторможенным лицом. Она держала на коленях сумочку с золотой пряжкой в виде оскалившегося зверя, жевавшего какую-то тварь помельче; ее руки были сложены скорбным жестом, словно в молитве за упокой. Он думал о ней: кроткая, но был не уверен, что это правда. Эта женщина предала его, но он не ненавидел ее. Ненавидеть женщин — отвратительная, позорная, немужская черта. Женщина развеялась, появился мэтр Николя Давид в белом костюме под ярким небом. Он шел по площади, на которой бил десятками струй огромный золотой фонтан. В толпе бежала девушка в разорванном окровавленном платье, на которую никто не обращал внимания. Он заметил глубокую царапину на ее голени и вспомнил, что у него была точно такая же в детстве, когда он полез на соседскую яблоню. Его лучший друг Жан стоял внизу и ловил в футболку яблоки, которые он бросал вниз. Спускаясь, он ободрал ногу о сук, было больно. Кажется, он впервые увидел кровь. Девушка бежала, протискиваясь между людей, напуганная и бледная. Он скован стыдом. В горле застряло мыло. Он хрипит: — Пить, пить… К губам что-то подносят. Ведро, в котором мыли полы. Всего-то один раз. — Спокойно, молодой человек, никто вас не отравит, — говорит кто-то с профессиональной уверенностью. — Полглотка, не больше, не надо мычать. И брыкаться не надо! Очень беспокойный больной, такие любят выматывать жилы себе и людям. Больше всего ему нужен крепкий сон. — Что в шприце, Мирон? Сделайте и мне укол, ха-ха-ха. Я, знаете ли, тоже неважно сплю и специалист по вытягиванию жил. Опять этот противный голос. Он слишком сладко пахнет, как девчонка. Из чего только сделаны девочки? Из предательств, пирожных и сластей всевозможных. Шприц ласково входит в вену, и к нему приходят пустые сны. Наружу его вытолкнула жажда. Он открыл глаза и со стоном зажмурился. В помещение набилось больше света, чем могли переварить его глаза. Белый день или хирургические лампы. Он распластан на кровати в неудобной позе и подоткнут со всех сторон чем-то мягким. Чтобы не шевелился и не заваливался на свою лоскутную спину. Нога торчит из-под одеяла, но не в гипсе. К лодыжке примотан пакет со льдом. Вероятно, он в госпитале. Пять минут, и им уже владеет зуд беспокойства: выздоравливать всегда мучительно скучно. Он занял себя подсчетом нанесенных ему ударов. — Восемнадцать, двадцать один… Я все верну вам с избытком, сударь, — шептал он. — Проценты-то со временем набегают. Он проваливался в дрему и считал. Круглую, лоснящуюся от самодовольства физиономию Майенна вымещало узкое нервное лицо с глазами, состоящими из зрачков и фальшивых ресниц. Без ресниц оно утратило театральность, выглядело бледным и юным. Растиражированные в журналах черты, как у звездного актера. Но это не актер. И он не в больнице. Кажется, мы больше не в Канзасе, Тото. — Привет, — жизнерадостно сказал герцог Анжуйский. — Очнулся? — Нет, — просипел он, растерянный и ни во что не верящий. — Я сплю и вижу кошмар. Чудовище с отвратительным голосом преследует меня. Можно списать его наглость на болезненный бред; он в горячке и мелет бог знает что, оскорбляя принцев крови. Улыбка принца стала остро отточенной. — Колючка, — сказал он. — И сволочь неблагодарная. Принц не так глуп, как о нем говорили. — Сволочь, — подтвердил Шико. — Воды бы. — Полить тебя, чтобы колючка расцвела? — Потоками своего остроумия польешь? Я засохну. Герцог, хмыкая, произвел какие-то манипуляции. Шико почувствовал пластмассовую трубочку у рта. — Пей, — сказал Анжу. — Медсестры тут нет? С пытливо выглядывающей из декольте грудью. — Я твоя медсестра. Твой жалкий вид пробуждает во мне внутреннюю Флоренс Найтингейл. Меня тянет заботиться о страждущих, надо же узнать, что это такое. — Герцог определенно веселился. — Радуйся, что высокая особа оказывает тебе услугу. Расскажешь своим внукам, каким я был милым. На это следовало ответить колкостью, но жажда победила. Он втянул жидкость через трубочку и чуть не плюнул. — Что за дрянь? — Dom Perignon вас не устраивает, сударь? Мое любимое шампанское! — Кислятина. Паршивый у тебя вкус! — Stronzo, — сказал Анжуйский восхищенно. — Валяется тут, плюется моим лучшим шампанским и притворяется, что не знает меня. Откуда ты взялся? Как тебя зовут? Игры кончились или только начались. Ему теперь безразлично. Хуже не будет. Он подтянулся на локтях и попытался устроиться так, чтобы лучше видеть герцога. На него взирало светлое иконописное лицо с большими блестящими глазами, в которых наследили отпечатки проститутских бдений и кокаин. Совсем мальчик, в чьей красоте уже сейчас было много поправок. В нем было что-то обездоленное, и это не вязалось с молвой, наделявшей его всеми привилегиями любимого сына королевы-матери и всеми пороками «золотой молодежи». — Я Себастьен де Шико, монсеньор. Извините, что с вами так непочтительно разговаривал. Предлагаю расстрелять меня. Из крупнокалиберного пулемета. — Он скрипнул обезвоженной глоткой. — Последнее желание приговоренного — дайте воды, и я за вас помолюсь, хотя не гарантирую успеха. Порыв выкачал из него силы, и он опустился на подушки. Наткнулся взглядом на серую футболку герцога с надписью «Dolce&Gabbana». Разумеется. Хотя постойте. «Dolce&Gabbana. Royal love». И красное сердечко. Герцог потер красивой белой рукой по черному контуру, въевшемуся в ресницы. Тонкие запястья сгибались под тяжестью браслетов. Не говоря ни слова, он налил в стакан воды из графина и протянул ему. Не стесняясь, наблюдал, пока он пил, сквозь задумчивый прищур, за которым что-то вызревало. Внезапно произнес без какой-либо интонации: — Я где-то видел вас раньше, месье. Шико приподнял бровь. — В аду? — Это стрип-бар на улице Сент-Оноре? — Он самый. — Или тот, где мучаются души грешников? — Этот тоже. — А, — герцог со вкусом отпил своего Dom Perignon. — Я провел там некоторое время и хорошо знаю окрестности. — А я новый житель. Ознакомите с диспозицией? — Хотите экскурсию? Но ведь вам отвратителен мой голос. — Я начинаю привыкать, монсеньор. Наступил момент скрещенных взглядов, когда за эфесы шпаг держатся особенно крепко. Белки глаз Анжуйского расчистились, будто ветер налетел и смел тучи. За миг. Ух ты, как он смотрит на меня, от него искры летят, а мою лоскутную спину обливает мурашками. По-моему, он не совсем нормальный. Может быть, мы все не совсем нормальные. Война продолжается в нашем мире дольше, чем я в нем живу. Сколько ему было лет, когда его бросили в мясорубку? Шестнадцать? О его победах слагали хвалебные песни, а, может быть, он кричит по ночам, как и я. И долбается наркотой, и малюет смазливое личико, и гонит, гонит по вертикали. В моей голове так много мыслей о нем, а я его почти не знаю. — Кто вас избил, Себастьен де Шико? — Резко и остро. Отхлестал своим вопросом по щекам. Шико вздрогнул. — Не ваше дело, монсеньор. И еще один сверкнувший миг, во время которого герцог в очередной раз сменил шкурку. Сколько всего их у этого юноши? — Может быть, я хочу помочь, — проговорил он мягко. Смущенный против воли, Шико покачал головой. Он пока не знал, к чему это может привести. — Вы слишком добры, ваше высочество. Каскад острых улыбок. — Это вряд ли, — сказал герцог, вдруг завибрировал, нервно дернулся и ушел, суетливо вытаскивая из кармана телефон, ритмично выстукивающий: «Она очень извращенная девушка. Из тех, кого лучше не знакомить с мамой». — Обо всем помню, — говорил он. — Выезжаю, конечно-конечно, я поддержу все, что вы скажете, матушка. Конечно, я тоже против войны с Фландрией. Я вообще всегда против войны, миру — мир. Никаких шуток, какие могут быть шутки? Лепетал, манерничал, шел вихляющей разболтанной походкой, и, казалось, все в нем врало, от макушки до кончиков отполированных ногтей. Шико спрятался от света в подушку и уснул. К нему приходили, лечили, кормили, вручили ему телевизионный пульт; в самой дорогой больнице не было бы такой возни с пациентом. Понизив голос, Мирон сообщил ему, что его высочество распорядился устроить в своих апартаментах импровизированную палату для близких друзей, если с ними вдруг что-то случится. Передозировка свинца в организме, предположил Шико. Анжу больше не появлялся, но мелькал на экране: после заседаний королевского Совета в обществе серых пиджаков, спеша смыться из кадра. Король не скрывал отвращения, расцветавшего в его взоре, когда он смотрел на своего брата с его слишком грациозным изгибом запястья, слишком блестящими когтями черных волос, скользящими движениями, перламутровой кожей, у которой, казалось, не было пор. Анжуйский прятал от него глаза, расцветая, только когда выходил на улицу. Толпа приветствовала его с бурлящим восторгом: он довольно многих убил при своих славных победах при Жарнаке и Монконтуре. Люди обожают молодых героев, устилающих трупами канавы. У толпы болезненная любовь к смерти, они готовы танцевать это танго вечно. Они любили Анжуйского, пока от него воняло мертвечиной, не замечая его искусственности. На третий день Шико устроил перепалку с Мироном, требуя разрешения встать. На четвертый день он достал его так сильно, что тот позволил. Ему принесли костыли, накачали таблетками, от которых реальность приобрела кривобокие очертания, и Мирон скрестил руки на груди, заранее покрыв физиономию толстым слоем злорадства. Шико поднялся, одолев впившиеся в него клювы боли, оглядел утомившую его комнату, сделал шаткое движение и упал. — А я говорил вам! — счастливо воскликнул обычно флегматичный Мирон. — Вы не сможете вставать по крайней мере еще пять дней. Шико поднялся через два дня, когда телевизионные люди начали вызывать в нем исключительно желание узнать их внутренности на вкус. Они все ему осточертели, католики и гугеноты в равных пропорциях. Однообразные, идущие по кругу разговоры на каждом канале. Бог, мораль, святая вера. С тех пор, как протестанты взяли власть, Бог снова стал популярен. О нем твердили повсюду, католики и протестанты доказывали, что их Бог вернее, устраивая публичные прения долгополых с одинаково зверски оскаленными ртами, проповедавших любовь к ближнему. Новости доносили, как колобродит Париж. Колиньи, этот истукан с бородой канонического Создателя, хотел войны. Свято брался аннексировать Нидерланды, подмяв своим неподвижным телом испанский авторитет. Отблески войны ложились на лицо короля, бросая краску на его бледные щеки, блестящие рыжеватой щетиной. Карл желал крови и одобрения своего названного отца. Война пока упиралась лишь в одну фигуру рыжей женщины в черном, рассылавшей всем любезные, остро отточенные красные улыбки, очень похожие на те, которые Шико видел на лице Анжу. Он доковылял до автоматических дверей и ввалился в соседнюю комнату, понятия не имея, что он там найдет и с кем встретится, щеголяя в чужом махровом халате неопределенного цвета, с перекошенной от усилий физиономией, напряженно пыхтя. В комнате за столом сидел Анжуйский в очках, колотивший по клавишам ноутбука с такой скоростью, будто ему жгло пальцы. Появление Шико он проигнорировал. Шико добрел до окна и увидел за раздвинутыми кремовыми шторами перламутровые края облаков, цеплявшихся за надменные верхушки башен. Все, что происходило, не должно было произойти. Может, он все-таки умер и попал в диковинный лимб с принцами, подбирающими нищих, с дворцами, где есть больничные палаты, с вывернутой наизнанку жизнью, правила которой ему неизвестны. К нему кинулась тявкающая собачонка, едва не сбившая его с ног, и ее Анжуйский заметил. — Фу, Нарцисс! Не кидайся на людей. Встали? Вам лучше? Я рад. Никакого перехода между репликами не было. Он не повернулся к Шико и не перестал стучать по клавиатуре. — Пробел пропущен в третьей строке, — сказал Шико. — «Синекдоха» в первом слоге пишется через «и». А «нахуй» — слитно. Ваше высочество, что я тут делаю? Герцог растерянно моргнул. — Судя по всему, учите меня правописанию. — Наконец, смотрит на него с неуверенным видом. Трет глаза за стеклами очков. Зрачки стандартных размеров. — У вас неплохо выходит. — Не припоминаю, чтобы меня брали на должность наставника принцев. Нарцисс лает, обдавая все вокруг щенячьей резвостью. Шико ощущает себя до крайности неуклюжим, его выбросило на незнакомый берег, и он безоружен. — Да ладно вам, — Анжуйский внезапно вскакивает. В его тело встроены пружины и безо всякого кокаина. Говорит быстро: — Вам стоять не тяжело? Давайте я вас усажу. Сен-Люк! — Вскрикивает так громко, что Шико подпрыгнул бы, если бы не нога и костыли. — Встань с дивана и пойди… куда-нибудь. Бордовый кожаный диван у стены, до того стоявший безмолвно, оживает, разражаясь чередой фырканья и закатывания глаз. — Ну, раз вам так угодно, монсеньор. Ему так угодно, бог его знает, почему. Чтобы разобраться в содержимом его черепной коробки, требуется знакомство подольше, а еще лучше — циркулярная пила, чтобы вскрыть ему голову и посмотреть на завихрения его мозгового вещества. Он почти не накрашен. Футболка сегодня белая. «Dolce&Gabbana. Prince. I was there». Шико спрашивает: — Зачем вы меня подобрали? Анжу садится прямо на пол, скрестив длинные ноги в бледно-голубых джинсах. Квадрат солнца из огромного окна за его спиной — как золотая мантия. — Не знаю. — Пожатие плеч. — Подумал, что мы вас сбили, стало жалко. — Пожатие плеч. — На все должна быть причина? Шико в этом твердо убежден. — Хорошо, монсеньер, вам стало жалко меня. Вы могли бы вызвать скорую или полицию. Этого вполне достаточно, чтобы чувствовать себя рыцарем. Поставили бы галочку в своем списке добрых дел. Но вы привезли меня сюда. Анжуйский нетерпеливо рычит, задирает рукав и ожесточенно чешется. На бледном плече розовый оттиск сведенной татуировки. — Ну привез и привез! — Почему? — Да почему нет-то, вашу мать? — Да потому, что это странно! И вашу мать тоже, храни ее Бог католиков и протестантов. Герцог, подобравшись, вспрыгивает на корточки. Ему трудно усидеть одну минуту в той же позе. Белки глаз опять мутные. — Мой дом недостаточно хорош для вас? Ваши хоромы просторнее? Ну и катитесь вы нахуй в таком случае! — Поднимается одним прыжком. — Пишется слитно! И знаете, что? — Что, — говорит Шико. Этот человек ошеломляет его. Какие импульсы посылает его мозг, чем пульсирует? — Срал я на добрые дела! Я совершеннейший эгоист и делаю все исключительно ради самого себя. Творю, что хочу, плюя на всех и каждого. Так и знайте! Тень Анжуйского пляшет, будто он танцует по битому стеклу. Нервные пальцы в кольцах расчерчивают золотистый воздух. Браслеты сдавливают запястья. Он очень красив, и нелеп, и совершенно беззащитен, и кажется, что это главное. — Что, крыть нечем, господин острослов? — радуется его высочество. Невозможно поверить, что это существо одерживало какие-то военные победы, заседает в каких-то советах. Кажется, кроме ведерка с песочком и лопатки, ему ничего нельзя доверить, и на детскую площадку выводить его надо под присмотром. Не исключено, что толпа вокруг него примерно этим и занимается. Впрочем, там тоже одни мальчишки, не считая холодного Дю Га, у того разворот корпуса наемного убийцы. Выставив вперед подбородок, Анжуйский победительно вышагивает назад к своему столу. Лопатки торчат из-под белой футболки, невыпроставшиеся ангельские крылья. Что он сейчас сделает? Заплачет, закричит, велит бросить меня в тюрьму? Пырнет кинжалом, оставив образчик художественной резьбы на моей худосочной плоти: «Prince. I was there»? — Вы псих, монсеньор. — Шико чувствует теплые переливы смеха в груди, и еще что-то теснится в сердце, вынуждая его говорить правду. — Вы мне нравитесь. Нарцисс лает на Шико. Анжуйский прикрикивает на них обоих: — Тихо ты! Ну, оставайся тогда до завтра, колючка. — А что будет завтра? — Вечеринка. — Я ее переживу? — Я еще не решил, — Анжуйский, звеня браслетами, крутанулся в кресле. — Уж больно ты дерзок. Склонился к клавиатуре, теряя к нему интерес. Ни следа улыбки в голосе. Говорят, его матушка травит врагов ядом. Может, это семейная черта? Шико, стариковски кряхтя, поднялся с дивана. Заковылял к выходу. В дверь просунулась голова Сен-Люка. Анжуйский поманил его. Интересно, что тут делает этот мальчишка? Просто лежит и украшает собой интерьер? На пороге Шико остановился. — Мне прийти на вашу вечеринку в халате, монсеньор? У меня тут больше ничего нет. Кроме попранной гордости. В нее и наряжусь. Губы Анжуйского, намазанные розовым блеском, изогнулись в улыбке. — О, да, это пижамная вечеринка, разве я не сказал? — Девочки будут заплетать друг другу косички, драться подушками и сплетничать о мальчиках? — Я смотрю, вы начали разбираться в обстановке. Не волнуйтесь, подберем вам что-нибудь приличное из моего гардероба. Мы с вами почти одного роста. Хотя вы длиннее. — Выше, — поправил Шико. Анжу фыркнул. — Будете придираться ко мне, останетесь голым. — Я трепещу, — сказал Шико. Он почти не соврал, теперь он обречен трепетать всю жизнь: на спине останутся шрамы, и всякий поймет, что его высекли, как холопа на конюшне хозяина. Похоже, Анжуйский подумал о том же самом. — У меня богатый выбор, — мягко сказал он. — Что вы предпочитаете? Armani, Chanel, Dior? Сен-Люк, вернувшись на бордовое место, следил за ними исподтишка. Нарцисс кусал кисточку на кремовой шторе. Идиллия дурдома. Еще бы пожрать дали, а то порции в этой эдемской больничке, как в самолете. Дворец называется. — Благодарствую, ваше высочество, вы чрезвычайно щедры. — Шико изогнул шею в верноподданническом восторге. — Сколько еще маек с надписями у вас есть? — У меня еще есть «Dolce&Gabbana. I am the king of my life», — гордо сказал Анжуйский. — Одолжить вам? — Если она с сердечком. Или с единорогом. Ничто так не к лицу мужчине, как могучий единорог. Как далеко я могу зайти по этой дороге. А, какая разница, разве у меня много вариантов? Это или автобан. Я лучше буду пинать принцев крови и всех остальных. Он чувствует азарт и желание проверить мир на прочность. Анжуйский мальчишески хохочет, поднимая веселый, веселый взгляд. — Ты собираешься втыкать в меня шпильки все время? — Я еще не решил, — Шико пытается срисовать его самоуверенное пожатие плеч. На костылях, в халате и в чужой жизни трудно хранить независимый вид. — Уж больно у вас влекущий мягкий живот. — Дурак, — Анжуйский смеется, схватывая аналогию на лету. Браслеты звенят, как бубенцы. — Ты прелесть, знаешь? — Э-э, — говорит Шико. Герцог поворачивается к своему ноутбуку и колыхает воздух мельканием пальцев. Шико перестает существовать для него. С бордового дивана ему недобро ухмыляется Сен-Люк. Шико читает его мысли: да, да, дружок, именно так всегда и происходит. Он может забыть о твоем существовании за пять секунд и больше никогда не вспомнить. Ты никто, и тебе лучше помнить об этом. За солнечным окном в крикливых красках летнего дня колобродит Париж. Впереди вечеринка, одинокое блуждание в лабиринтах толпы. Мой разум под угрозой. Ногу жевала боль. Он вздохнул и поковылял назад.