Мятные Конфеты / Боевые Шрамы

7 декабря, 1998 Дневник, Непостоянство — хорошее слово. Оно как-то чертовски здорово отражает, насколько люди нестабильны. Ненадёжны. Это жалкое слово — оно даже звучит жалко, и это так уместно. Люди непостоянны. Всё непостоянно. Каждый аспект моей жизни. Даже я сам. Я уверен. Но если реально, блядь, об этом подумать, можно ожидать от людей, что они будут непостоянными, и это сделает их менее непостоянными. Я могу рассчитывать на то, что на них нельзя рассчитывать. Контрмеры. Да, это может показаться ерундой, но это успокаивает меня. Мне нравится знать, чего ожидать, хотя бы, блядь, раз в жизни, и в данный момент я могу спокойно ожидать, что как только представится возможность, земля уйдёт у меня из-под ног. Вопрос: если бы вы могли изменить один выбор, который вы сделали за последний год, что бы это было? Слишком просто. Моё выступление в суде. Мать настояла на этом, но если бы я мог вернуться назад, то я бы признал себя виновным и принял все эти первоначальные обвинения. Азкабан кажется мне раем для одиночки. Драко 12 декабря, 1998 Прошло больше недели. Больше недели, и они не обменялись ни единым словом. Даже ни разу не встретились взглядом, не дышали одним и тем же воздухом. Мало того, что он пропустил большую часть их общих занятий, так ещё и в те редкие моменты, когда он всё-таки появлялся, то вёл себя так, словно ему было физически больно даже смотреть в её направлении. Она заставляет себя верить в то, что чувствует только что-то вроде раздражения. Да, она раздражена из-за того, что он ведёт себя как один из типичных глупых парней, которых она обычно не подпускает к себе. Единственное, несмотря на всё это, она знает, что она чувствует. Она чувствует себя ущемлённой. Раненой. Использованной. И также чувствует, что оказалась права, и она ненавидит оказываться правой в подобных ситуациях. Но всё это время в её голове звучал этот тихий голос, едва слышно бил тревогу в глубине её разума — говорил, что Малфой должен был это сделать. Не просто должен был. Практически нуждался в этом. Всё, что она знала о его старой натуре, доказывало то, что ему нужно было это сделать, и всё же... дело именно в этом. Его старая натура. Последние несколько недель она с каждым днём всё больше убеждалась в том, что его старая натура умирала. Давала путь чему-то новому, чему-то большему. Но, кажется, после всего, что случилось, единственное постоянное в Малфое — это его непредсказуемость. И девяносто пять процентов её не ожидали этого. Всё было впустую. Всё было впустую. Всё, в чём она призналась Джинни в пьяном тумане, сейчас кажется глупым ребячеством. Всё было впустую. — Гермиона, твой чай, — говорит Луна спокойно, в своём стиле, и Гермиона опускает взгляд, чтобы увидеть, как тот закипает в её маленькой аккуратной чашечке. Она немного успокаивается, и пузырьки растворяются. Когда она поднимает взгляд, то видит, что Джинни обеспокоенно смотрит на неё. В её глазах — очевидный вопрос, но Гермиона отказывается отвечать на него, вместо этого заставляя себя улыбнуться Луне. — Прости. Кажется, я немного отвлеклась. Они пьют чай в Астрономической башне; как выяснилось, Луна организовывает это каждые выходные. Джинни уговорила её прийти, и, к счастью, сегодня здесь только они трое, хотя Луна уже дважды упомянула, что обычно здесь также появляются Парвати и Падма. Гермиона равнодушно задаётся вопросом о том, могла ли она отпугнуть их. Кто захочет пить чай с угрюмой Грейнджер? Они переходят к обсуждению последнего выпуска Придиры, но Джинни всё равно то и дело поглядывает на неё, пока Луна говорит. — Всё ещё ничего? — спрашивает она позже, когда они спускаются по лестнице. Гермиона молча качает головой. Боится, что если она откроет рот, то вся её боль и злость вырвется наружу. Они проходят в один из главных коридоров, наполненный студентами, как это всегда бывает зимой в выходные дни. — Может, тебе стоит подойти к нему первой? — предлагает Джинни. — может, он ждёт... — Я не подойду, — тут же отрезает она. — Мне плевать, насколько это старомодно. Хоть один раз, я хочу, чтобы у меня всё было так же, как у всех остальных. Я не собираюсь бегать за — Она замолкает. Не может понять, что она видит. Но она чувствует, как Джинни бросает на неё взгляд, пытаясь понять, почему она остановилась, а потом смотрит в том же направлении. Малфой идёт под руку с Пэнси Паркинсон. Они находятся в дальнем углу, то теряются в толпе, то снова появляются, но она везде узнает его светлые волосы, как и её смех. — Гермиона... — говорит Джинни мягко. Предупреждает. Кто-то отходит в сторону, и она видит, как Пэнси поднимается на носочки и целует его в щёку. — Гермиона — Она бросается вперёд, сжимая руки в кулаки. — Гермиона, не — о, чёрт, — бормочет Джинни из-за её спины, но не следует за ней. И Гермиона пробирается сквозь толпу, тысячи различных проклятий готовы сорваться с её языка, она сжимает палочку, лежащую в кармане её юбки. Никто не удивится, если она проклянёт Драко Малфоя. Это — это то, что она должна делать. То, чего от неё ожидают. Она примерно на полпути к нему, когда он замечает её, и она видит, как дёргается мышца в его челюсти. Видит, как он напрягается, словно ребёнок, которого поймали после полуночи за пределами дома. Он говорит что-то Пэнси — она не может прочитать по его губам — а затем быстрым шагом направляется прочь по перпендикулярному коридору. И Гермиона проносится прямо сквозь ядовитое облако парфюма Пэнси, заворачивая за угол вслед за ним. Она держит глаза низко. Фокусируется на блестящих чёрных каблуках его заострённых классических туфель, следуя за ними по коридорам и поворотам, спускаясь вслед за ними на несколько лестничных пролётов. Следует за ними, пока поблизости не оказывается ни одной другой пары ботинок. Пока коридоры, по которым они идут, не оказываются совершенно пустынными. Она понимает, что он направляется в подземелья. В гостиную Слизерин. Его темп заметно ускорился, но он не бежит. Ещё нет. Она поднимает глаза — видит, как он бросает на неё взгляд через плечо, и когда он видит, как она близко, то, кажется, осознаёт, что вход в гостиную Слизерин станет для него тупиком. Он начинает паниковать и резко сворачивает в другой коридор, а затем спускается ещё на два лестничных пролёта. Она сжимает основание своей палочки. Малфой в последний раз поворачивает за угол, бросает ей отчаянное "Отвали, Грейнджер", а затем дёргает за железо настенной лампы, открывая потайную дверь. Он бросается внутрь так стремительно, словно думает, что она не успеет перескочить через порог вслед за ним. Но она успевает. Конечно, она успевает. Это было даже слишком просто. И дверь закрывается за ней, и он оказывается в худшем положении из возможных. — Что это такое? — спрашивает она, доставая палочку из кармана. Малфой поворачивается к ней лицом. Отступает назад и упирается в стол. Воцаряется тишина. — Это кухня, — говорит он. Гермиона колеблется — прокашливает и выплёвывает: — Нет, конечно, я знаю, что это — что это такое, Малфой? Что за игру ты ведёшь? Малфой проводит рукой по волосам, облокачивается на стол, смотрит куда угодно, но не на неё. Как он и сказал, они, действительно, на кухне. Здесь пусто. До ужина ещё несколько часов, и домашние эльфы, конечно, разбрелись по другим делам. Посуда разложена по рядам позади него — тарелки, кубки и сервировочные блюда — в соответствии с материалами, из которых они изготовлены. Здесь есть бронза, есть фарфор, есть хрусталь. Она на самом деле никогда здесь не была. Студенты не должны знать об этом месте, потому что иначе они бы наверняка пытались пробраться сюда для полуночного перекуса. Она задумывается о том, откуда Малфой знает дорогу сюда. Ей стоит задуматься о более важных вещах. Она собирается с силами и фокусирует на нём свой проницательный взгляд, надеясь вытянуть из него ответы. — Грейнджер, мы играем в какую-то игру, а я не в курсе? — спрашивает он в этом скучающем тоне. Она видит красный. — Не смей стоять здесь и играть в равнодушного — как будто ты не убегал от меня меньше минуты назад. — Я не убегал — Она поднимает свою палочку. Направляет точно ему в лицо. Он временно замолкает, но затем скрещивает руки на груди и отвечает: — Ты вообще представляешь, как охуенно пугающе ты выглядишь, когда гонишься за кем-то? Мерлинов правый сосок, Грейнджер, ты как ёбаный Гиппогриф! — но даже когда он якобы просто искренне возмущается, в нём остаётся немного нервозности. Она видит это в его глазах. Слышит это в его голосе. — и теперь ты направляешь мне в лицо свою сраную палочку. Гермиона не опускает её. — Вы с Паркинсон выглядели очень мило, — говорит она. И Малфой, словно дикая змея, отскакивает назад, а потом кусает, стараясь использовать как можно больше яда. — А, я понял. Ясно, понятно, ну конечно, Грейнджер. Ну конечно. Ты ревнуешь. Ты думала, что это будет что-то грандиозное — когда ты лишишься девственности. Что-то чертовски значительное. Так думают гриффиндорские девчонки? Что — ты думала, я появлюсь на пороге твоей комнаты с цветами? Приглашу тебя на прогулку? Напишу тебе пару любовных записочек? Ты реально рассчитывала на это, когда решила потрахаться со мной? Проклятье беззвучно вылетает из её палочки, разбивая полдюжины хрустальных кубков на тонких ножках примерно в дюйме от его локтя. Он отскакивает в сторону. Шипит и смотрит на своё предплечье, вытаскивает попавший в него осколок. — Ты снова это делаешь, — спокойно говорит она. Отказывается показывать свои эмоции, хотя они пульсируют прямо у неё под кожей. — Делаю что? — он усмехается, но она не смотрит на его лицо — не может. Вместо этого она смотрит, как рубиновая струйка крови стекает вниз к его запястью. — Играешь в жестокость, — бормочет она. — притворяешься. И когда она наконец, поднимает взгляд, его губа изгибается — по-злому. — Всегда так уверена в себе, Грейнджер? Всегда так уверена в своей правоте, — он отталкивается от стола, делает два уверенных шага ей навстречу. Её рука, держащая палочку, напрягается. — Когда-нибудь думала о том, что ты можешь ошибаться насчёт меня? Может быть, всё-таки так получилось, что я гнию внутри точно так же, как и снаружи. Она прищуривается, и ещё одно бессловесное проклятье уничтожает фарфоровое сервировочное блюдо сразу у него за плечом. Он фыркает. — Да, очень хорошо, Грейнджер. Разбей ещё одну. Её глаза распахиваются. Она шумно выдыхает. А потом взмахивает своей палочкой, уничтожая стопку прозрачных стеклянных тарелок. — Не так, — говорит Малфой, и прежде чем она успевает как-то отреагировать, он обхватывает её палочку. — Как ты сме— Он вытаскивает её у Гермионы из рук, словно нож из тёплого масла. Её пальцы вздрагивают. — Не так, — снова говорит он. Отбрасывает её палочку в сторону — она слышит полый стук, но не видит её. Она смотрит прямо на него, и в его взгляде кроется что-то непостижимое. Неизвестное. Загадка, которую нужно разгадать. Малфой делает несколько шагов назад. Приподнимает брови, словно бросая ей вызов, прежде чем отвернуться к столу. — Смотри. Вот так. А потом он берёт большую хрустальную чашу и запускает её в стену. Гермиона вздрагивает. Поднимает руку, чтобы прикрыть свои глаза, когда микроскопические осколки разлетаются по комнате. — Видишь? — с гордостью в голосе говорит Малфой. Он берёт сразу три фарфоровые тарелки и быстро бросает одну за другой на пол, рядом с её ногами. Она подпрыгивает. Отступает от разлетающихся осколков, её плечи напряжены, руки сжаты в кулаки. Она дрожит, но совсем немного. Их взгляды снова встречаются. Малфой утягивает с угла стола широкую фарфоровую миску. Подходит к ней, стекло хрустит у него под ногами. Он суёт миску ей в руки. — Попробуй, — командует он. Она неуверенно выдыхает. Её пальцы сжимаются вокруг холодного закруглённого края миски. — Ты знаешь, что хочешь этого, Грейнджер. Вперёд. Сделай это. Он наклоняет голову, совсем немного, заставляя их взгляды встретиться. Лёд и земля. Он прищуривается, и эта недавняя едкая улыбка исчезает, её сменяет нахальная усмешка. — Сделай это. Она раздражённо рычит. Стискивает зубы и швыряет миску в пол. Что-то почти эротичное распускается в её напряжённых мышцах, когда она слышит, как та разбивается, когда видит осколки, разбросанные вокруг их ног. Губы Малфоя растягиваются в широкой улыбке, подчеркивающей остроту его подбородка. Он не говорит ни слова. Зато берёт её за запястье и тянет её вперёд — к столу. Он проскальзывает ей за спину, и по её коже пробегают мурашки — то ли из-за беспокойства, то ли из-за чего-то ещё. Она не уверена. Но её мысли дрожат и путаются, когда его свободная рука находит второе её запястье, подбородок упирается в изгиб её шеи; у него холодная кожа. Он подаётся ближе, его грудь прижимается к её спине. У неё перехватывает дыхание; он направляет её руки к другой стопке фарфоровых тарелок. Управляет ею, словно марионеткой, заставляя её пальцы коснуться гладкого стекла и отпуская её, только увидев, как она сжимает их. Он отступает назад, когда она запускает две или три в стену справа от них. Она охает, когда они разлетаются на части. Прячет улыбку. Малфой низко смеётся у неё за спиной. Затем он уходит прочь вдоль стола, собирая кубки, держа их за ножки. Он вертит один в руке — швыряет его в потолок, отходя из-под дождя из осколков. Смеётся громче. Начинает жонглировать ими, разбивая их друг о друга. Гермиона неожиданно для себя поднимает оставшиеся тарелки — прижимает тяжёлую стопку к груди и отступает назад, чтобы позволить им лениво выскользнуть из её рук, создавая гору из расколотых четвертей и половин у неё под ногами. Она смеётся. Смотрит на Малфоя, раскрасневшаяся; он вытягивает руки перед собой. Три раза хлопает ей в ладоши. Коротко. Резко. Аплодирует. Теперь она не может остановиться. Она направляется в дальний угол, находит шкаф с фарфором — распахивает его дверцы, чтобы вышвырнуть из него аккуратные ряды соусников и чайных чашек, слушает, смеясь, как они разбиваются. — Блестяще, Грейнджер — охуеть, просто блестяще, — хрипло кричит Малфой, выбирая очередную стопку тарелок и по очереди разбивая их о край стола. Она опустошает шкаф и принимается за стоящий рядом с ним, разбивая кубки и миски всеми возможными способами. — Грейнджер, вот — вот эту, — Малфой привлекает её внимание, манит её видом большой хрустальной вазы. Он бросает её ей через стол. — Как я должна..? — спрашивает она. — Смотри, — он указывает на небольшую люстру у них над головами. — вот так. Она снова смеётся и берёт вазу за тонкую шейку, замахивается, чтобы швырнуть её в хрупкую люстру. Они смеются вместе, когда та опасно кренится в сторону. Смещается и падает на стол. У Малфоя горят глаза. — Иди сюда, — говорит он и затем смахивает со стола не меньше пятидесяти чашек с блюдцами, чтобы запрыгнуть на него. Протягивает ей руку. Она даже не колеблется. Берёт его за руку и позволяет ему усадить её рядом с собой. Они вместе смотрят на длинное пространство стола, всё ещё заставленное уцелевшей посудой. — Кто первый до конца? — выдыхает запыхавшийся Малфой. Она смеётся. Кивает. — На счёт три! Один— Она бросается вперёд на "один", смеясь и прорывается сквозь ряд кубков, когда он кричит ей вслед: — Ты жульничаешь, стерва! Но он смеётся и быстро догоняет её. В абсурдном унисоне они проносятся по оставшейся части стола, пиная тарелки и миски в стены. Ободряюще прикрикивая друг на друга. Смеясь так, как она вряд ли когда-то смеялась. Пол покрывается крошечными осколками хрусталя и большими осколками фарфора, на нём вовсе не остаётся свободного места. И в какой-то безумной лихорадке они оба спрыгивают со стола. Смеются, кричат и прыгают вокруг, словно плещутся в лужах под дождём. Прыгают, пока практически не теряют возможность дышать. Пока они не останавливаются, запыхавшиеся и покрасневшие. Гермиона закрывает глаза. С улыбкой выдыхает воздух куда-то в потолок. Потом она пробирается сквозь весь этот беспорядок, чувствуя, как острые края осколков задевают её лодыжки, и совершенно об этом не беспокоясь. Она пинает в сторону те из них, что лежат у стены, и садится на пол, съезжая вдоль неё. Малфой вскоре присоединяется к ней, садится рядом и откидывается на холодный камень. Постепенно их дыхание успокаивается. Становится тихим, синхронным. — Это приятно, да? — бормочет он, играет ногой с половиной разбитой чашки. — ломать вещи. — Да, — тут же отвечает она. Она не может ясно мыслить в данный момент. Не хочет. Она не чувствовала себя такой свободной уже очень долго. И примерно десять минут они сидят в полной тишине. И чувствуют себя комфортно. Не чувствуют потребность в том, чтобы разрушить её, как и всё остальное. А затем она смотрит, как Малфой наклоняется вперёд. Берёт что-то из одной из гор стекла. Это каплевидная хрустальная подвеска с люстры, разбитая пополам, так что теперь она больше похожа на полумесяц. Он какое-то время крутит её в руках, изучая. Затем он достаёт из кармана свою палочку, и она смотрит, как он превращает этот осколок в подвеску для ожерелья, создавая прикреплённый к нему соответствующим образом чёрный кожаный шнур. Он снова откидывается на стену. Ещё какое-то время крутит подвеску в руке, прежде чем протянуть ей. — Держи. В её груди пульсирует что-то приятное и чрезвычайно болезненное. — Разве ты не должен отдать это Паркинсон? — спрашивает она холодно, не пуская эмоции в свой голос. Малфой усмехается. Совсем не так, как они смеялись вместе. Холоднее. — Думай обо мне что хочешь, Грейнджер. Я не могу тебе помешать. Он замолкает. А затем он добавляет: — Но представь, ненадолго, каково это — быть мной. Если у тебя вообще получится, — ещё один смешок, этот — тёмный, удручённый и жалкий. — Представь, что ты проебалась так сильно, что теперь ожидаешь провала буквально во всём. Представь, что каждое утро ты просыпаешься, зная, что когда ты выйдешь из спальни, люди будут смотреть на тебя так, словно они хотят тебя убить. Будут искать тебя и повторять имена людей, которых, по их мнению, ты убил. Просто повторять их снова и снова, при каждой возможности, даже если ты вообще, блядь, никак не относишься к смерти Лаванды Браун. Или Фреда Уизли. Или Криви, или Боунс. Представь, что это преследует тебя каждый ёбаный день. А потом представь, что ты как-то совершенно случайно сталкиваешься с чем-то, что, может быть, может быть, может облегчить для тебя выход из комнаты по утрам. Она обнаруживает, что затаила дыхание. — Да? Чувствуешь? А теперь представь, что ты очень сильно нуждаешься в этой вещи. Так, блядь, сильно. Представь, что ты так охуенно горда, что тебё удаётся получить эту вещь. Выиграть её. Представь, что ты так горда, что просто не можешь, блядь, дождаться, пока весь мир об этом узнает. Капелька пота скользит вниз по её шее. — А потом представь, что эта... вещь чувствует что-то похожее по отношению к тебе. Только вместо того, чтобы гордиться, она стыдится. Ей так стыдно, и она так сильно жалеет о тех же вещах, благодаря которым ты ещё в состоянии подниматься с кровати по утрам. Она сильно прикусывает губу. Чувствует, как его взгляд перемещается на неё. — Теперь посмотри мне в глаза и скажи мне, что ты бы винила себя за желание получить чьё-то внимание. За желание выглядеть так, будто кто-то всё ещё любит тебя, или хотя бы просто хочет быть рядом. Она неохотно переводит на него взгляд; слёзы, стоящие в глазах, размывают его образ. — Про Пэнси много чего можно сказать. Но она не стыдится. А потом он роняет кулон ей на колени. — А это... — он указывает на него. — это для той, кто сказала, что выбрала бы меня из сотни. Если она однажды решит, что действительно имела это в виду. Стекло звенит — скользит по каменной плите, когда он поднимается на ноги. — А до тех пор, — говорит он, — прости, что я впитываю всё внимание Паркинсон до последней капли. Ты не представляешь, насколько я в этом, блядь, нуждаюсь. А затем он взмахивает палочкой, заставляя горы осколков стекла и фарфора раствориться в воздухе, и уходит, оставляя её одну в пустой комнате.