Мятные Конфеты / Боевые Шрамы

11 января, 1999 Он не двигается. Ни на дюйм. Его глаза холодные, выражение его лица скрыто за маской равнодушия — она не может его прочесть. — Ты знал. Ты знал. Ты спланировал это. Его согревающие чары рассеиваются, и их накрывает ледяной порыв ветра. Она едва замечает это. — Спланировал — это слишком сильное слово, — говорит он, и в его голосе нет эмоций, вообще. Ничего. Пустота. — но всегда можно рассчитывать на то, что Уизли не закончит свою работу вовремя. — он щёлкает костяшками пальцев. Поводит плечами. Спокойный. Всегда такой чертовски спокойный. — так что, нет — не то чтобы план, но правильное предположение. — Ты уже закончил этот проект, — это всё, что она может сказать. Ему хватает смелости пожать плечами. Она думает, что её сейчас стошнит. Прямо здесь. На пол. Чувствует, как желчь поднимается в её горле. Но нет — нет, она не даст этому произойти. Она не будет такой жалкой. Она отказывается. Нет, её не стошнит, ей просто нужно...ей нужно — Гермиона делает шаг вперёд и собирает всю свою силу. Бьёт его по лицу. Его челюсть — холодная, твёрдая каменная плита, разбивающая чувствительную, тонкую кожу её костяшек. Её руку пронзает горячая острая боль. Она слышит оглушительный треск. Малфой не издаёт ни звука. Её удар заставил его повернуть голову, и пару секунд он так и стоит, позволяя ей смотреть, как яростная краснота распускается на коже его щеки. Его глаза напряжены, когда он снова переводит на неё взгляд. — Ты больной, — выдыхает она, чувствуя, как закипает её кровь. — больной и ненормальный, — она не удовлетворена этим. Она не уверена, что сейчас её хоть что-то может удовлетворить. Но лёгкое изменение его выражения — трещина в его каменной маске — это начало. Тем не менее, ей больно даже просто смотреть на него. Она не может. Ей нужно уйти. Нужно убежать. Она — Рон. Рон на первом месте. Рон. Малфой всё ещё, чёрт возьми, разговаривает. — Может быть, Грейнджер, — он снова пожимает плечами. Снова. И яд, закипающий в её венах, прорывается наружу. Заставляет её скривиться и сказать это. — Я ненавижу тебя. И нет. Нет, этого недостаточно. Это недостаточно больно. Должно быть больнее. Так же больно, как ей. — Ты ничто. Вот оно. Это боль, которую ей нужно было увидеть. То, как воздух выходит из его рта на выдохе и то, как с ним опускаются его плечи. То, как приоткрываются его губы и тускнеют его глаза. То, как он моргает. Это даёт её ногам силы двигаться. И она бежит. 11 января, 1999 Дневник, Никто не учил меня. Никто не усадил меня и не объяснил. Не объяснил, блять, что я должен чувствовать. Что я должен делать. Как я должен себя вести. Мать и отец никогда не говорили мне: "Да, Драко, это будет так больно", или "Доверять будет так сложно", или "Вот что ты никогда не должен делать. Никогда. Вообще." Никто не провёл для меня, блять, эту линию. Никто никогда не готовил меня к тому, каково это будет. К тому, насколько всё это будет бессмысленно. К тому, как она начнёт смотреть на меня, и разговаривать со мной, и ждать чего-то от меня. Чего-то в духе поддержки. Или безопасности. Какого хуя я должен был, блять, делать с этим? Серьёзно. Серьёзно. Я попросил её, блять, доказать это, а потом она, блять, это сделала. Здесь две, блять, стороны. A: Это ёбаная Грейнджер. Грейнджер, которая, которая никогда, блять, не выходит из своей зоны комфорта, если только не ради Святого, блять, Поттера. Грейнджер, которая никогда бы не поставила себя или свою репутацию под угрозу ради меня. Я бы поставил на это деньги. Но, кроме того, Б: это ёбаный я. Когда, чёрт возьми, за последние восемь лет, нет, за последние восемнадцать лет, что-нибудь прошло так, как я хотел? Так, как я просил? Поэтому нахуй Грейнджер и её ёбаный великий жест. Я думал, что, может быть, я справлюсь с этим. Я думал, что, может, эти, эти ёбаные близняшки Патил, или Уизлетта, вернутся с каникул и хотя бы подпрыгнут от радости при виде неё. Но Грейнджер, блять, распяла себя за меня. И вдруг настало время для моего хода. Настала моя очередь доказать что-то. Моя очередь доказать, что я не являюсь тем, кем она считала меня. Моя очередь чем-то пожертвовать. Что-то потерять. И я не знал, как. Я всё ещё не знаю. Поэтому, блять, извините меня за то, что я попытался выбрать что-то удобное. Что-то знакомое. Что-то из того, к чему я привык. Во всяком случае, в своих чувствах к Уизли я блядски последователен. Мерлин, видели бы вы его лицо. Я хочу, чтобы портрет с этим лицом висел у меня в комнате целую ёбаную вечность. Это было всё, на что я надеялся, и даже больше. Я помню, "Да, Уизли, смотри на меня. Смотри, как я трахаю её. Смотри, как я трахаю девчонку, которая, как тебе казалось, должна была вечно быть твоей. Она не твоя." Это было, блять, безупречно. Но потом — её лицо. Она должна была взять и испортить всё своим лицом. Она всегда портит всё своим ёбаным лицом. Она посмотрела на меня так, словно вовсе не знала меня. И я не знаю, что с этим делать. Я ненавижу это. Я ненавижу это. А потом она сказала — Блять, я просто хочу — мне нужно — Ёбаная мерлинова грудь, нахуя я вообще с вами разговариваю? 11 января, 1999 Посмотрев в Большом Зале, во дворе и даже на чёртовом поле для квиддича, она решает, что должна принять это. Он ушёл в худшее место из возможных. Туда, куда она больше всего боится идти. И когда она, наконец, набирается смелости, чтобы пройти до конца этого коридора, даже Полная Дама смотрит на неё как-то странно. Хотя, на самом деле, это скорее связано не со сплетнями, а с её измученным видом, но сейчас Гермиона не в состоянии это осознать — поэтому первая слеза скатывается по её щеке, ещё когда она выдыхает пароль. Она стоит в тёмном коридоре между портретом и гостиной в течение нескольких невероятно долгих минут. Слышит голоса — голоса Рона и Симуса, но не может разобрать, о чём они говорят. Она знает, как это будет больно. Не нуждается в Боггарте, чтобы вспомнить, как сильно она боится боли. Тем не менее, она также знает, что чем дольше она будет стоять тут, тем выше вероятность того, что она потеряет самообладание. Что она потеряет Рона...потеряет Гарри, навсегда. И этот страх гораздо сильнее. Сжав руки в кулаки, она сглатывает ком в горле и делает несколько шагов вперёд. Тёплое сияние камина кажется ей почти враждебным, потому что оно не даёт ей спрятаться в тени. Но её присутствие замечают не сразу. И она может только смотреть. Рон... Рон в слезах. Он сидит в одном из кресел, запустив руки в алые волосы, и слушает Дина, который пытается что-то ему сказать. Пытается поддержать или дать какой-то совет — что-то из этого. Его глаза покраснели, его дыхание частое и прерывистое, а на щеках видны влажные дорожки. Она... она видела, как Рон плачет, только один раз. После Фреда. Это зрелище выбивает из неё шумный вздох, который выдаёт её присутствие. Все головы поворачиваются в её сторону — словно стая волков, заметившая угрозу — и она действительно колеблется. Колеблется. Отступает на шаг назад, испугавшись силы их взглядов. Выражений их лиц. Разъярённые. Готовые защищать. Готовые к бою. Словно она опасна. Кроме Рона. Его взгляд сломан. Ушли всё насилие и агрессия, которые она наблюдала в течение последней недели. Исчезли отвращение и ярость. Но то, что заняло их место, ещё хуже. Гораздо хуже. Потому что он выглядит как ребёнок. Как растерянный, обиженный маленький мальчик, который не понимает. Не понимает, не может понять, и он выглядит отчаявшимся. Отчаявшимся и преданным. — Тебе нужно уйти, — огрызается Симус, и неожиданно он закрывает ей обзор. Встаёт перед Роном. И вот — вот эта гриффиндорская смелость, вот только она никогда не думала, что эта смелость однажды будет направлена против неё. — Мне нужно поговорить с ним, — говорит она едва слышно. Шёпотом. Это всё, что у неё получается. — Нет. Нет, тебе не нужно. Тебе нужно уйти. — Симус, пожалуйста... — как она до этого дошла? Почему она умоляет? Умоляет Симуса Финнегана разрешить ей поговорить с её самым близким и дорогим другом? — Уходи! — Симус... Голос Джинни. Голос Джинни это — это словно целебная мазь против ожога третьей степени. — Уйди с дороги, — говорит она. Гермиона не видит её за ним. — Ты шутишь. — Да ладно, Симус. Просто... просто отойди. Симус морщится и ещё пару секунд зло смотрит на Гермиону, прежде чем вскинуть руки и отойти на несколько футов, к одной из книжных полок. И она снова видит измученное лицо Рона — а также Гарри и Джинни, что стоят позади него. На лице Джинни можно увидеть сложную смесь жалости и неуверенности, а лицо Гарри — оно пустое. Она знакома с ним достаточно долго, чтобы знать, как хорошо он умеет скрывать свои эмоции. В отличие от Рона. Её глаза снова неохотно находят его — она боится, боится боли, которая расцветает в её груди. — Рон... — говорит она. Почти хнычет. Она неосознанно делает несколько медленных шагов вперёд, но её пульс учащается, потому что она слишком ярко чувствует недружелюбное настроение собравшихся здесь гриффиндорцев. Как чёрное облако. Она проталкивается сквозь него. Встаёт перед креслом Рона. Его руки выскальзывают из волос и проходятся по щекам, искривляя черты его лица, прежде чем он складывает ладони перед своим носом, словно в молитве. — Ты... — начинает она, но её голос ломается. Заставляет её начать снова. — ты никогда не должен был это увидеть, — она пытается сдержать слёзы, но они оказываются сильнее. Скатываются по её щекам. — Я...я не хотела, чтобы ты это увидел. Рон тяжело моргает, глядя на неё. Один раз. Два раза. Она никогда не видела его глаза такими. — Зачем ты это делаешь? — шепчет он в свои ладони. — Зачем? Зачем ты это делаешь? Зачем? Она отчаянно качает головой — слёзы скатываются с её подбородка. — Я не — я не выбирала это. Клянусь, я никогда этого не хотела. Я пыталась...я пыталась тебе сказать, я не могла выбрать— — Ты разбиваешь мне сердце, — проговаривает он. Его руки сжимаются в цепкий замок. И с её губ срывается нервный всхлип. Она давится им. Подавляет другой. — Нет, я не хотела — мне жаль. Мне так, так жаль. Рон — я не могу, мне очень жаль. Я никогда не хотела— Он вскакивает с кресла так внезапно, что она отшатывается, чуть не заваливается назад. — Он не любит тебя! — кричит Рон, взмахивая рукой — пугая её. Пугая всех. — Не любит! Он никогда не будет любить тебя. Я — я тот, кто тебя любит, — и он с такой силой тыкает пальцем себе в грудь, что это должно быть больно. — я всегда любил тебя! Она упирается в кресло напротив, больно ударяясь бёдрами о подлокотник. — Рон, я, — она ничего не видит сквозь слёзы. — Почему я недостаточно хорош?! — кричит он. — что у него, блять, есть, чего нет у меня? Что он — почему он получает — почему... — он не может даже закончить предложение. Его слова прорываются между отчаянными, шумными вздохами. Его грудь часто вздымается, и он паникует. Он... — что со мной не так? Что со мной не так? Почему не — почему — почему не я, я не — Она не успевает остановить себя. Она бросается вперёд и дёргает его в свои объятия. Прячет лицо в его горячем плече и слышит, как он издаёт тихое болезненное мычание — чувствует, как оно вырывается из его груди. А потом его руки сжимают её кудри, он утыкается носом в её макушку и плачет. Он просто плачет. Она обнимает его, и он плачет, и он держится за неё так, словно провалится сквозь пол, если отпустит её. Вокруг них всё погружается в мёртвую тишину. Словно здесь только они двое. Только их рваные всхлипы и сбитое дыхание. Она сжимает в пальцах ткань его вязаного свитера, мочит его грудь своими слезами. Она не знает, что будет, когда она отпустит его. Не знает, сможет ли однажды почувствовать это снова. Поэтому она не отпускает. Не отпустит. Держится за него, вжимается в него и вдыхает его запах — его тёплый, сладкий, мускусный запах, который она так хорошо знает, по которому она так скучала. Так проходят минуты. Она не знает, сколько. Не знает, как долго они стоят так. Но они остаются так, пока дыхание Рона не успокаивается и его плечи не перестают дрожать. Когда она чувствует, что он начинает ослаблять свою хватку, то начинает паниковать. Не может отпустить его, пока не уверена, что он знает — что он понимает. И она поднимает голову, встаёт на цыпочки и проговаривает ему на ухо: — Я всегда буду любить тебя, — она берёт его за плечи и немного встряхивает. — всегда. Знай это. Ты должен это знать. И затем она отпускает его. Её пальцы сразу начинают ныть — это ощущение пустоты кажется болезненным. Её лицо опухло и покраснело, и в глазах жжёт. У неё болит голова. Она заставляет себя отступить на шаг назад и сфокусироваться на происходящем вокруг. Рон всё в том же состоянии, его лицо влажное от слёз. Но его брови приподняты, и он смотрит — грустно. Душераздирающе грустно. Но не зло. Все смотрят на них. Неуверенно топчутся на месте и шепчутся, явно не знают, что делать. Что сказать, нужно ли вообще что-то говорить. Она тоже не знает, что сказать. Как и Рон. Но она неожиданно для себя переводит взгляд на Гарри. И его лицо больше не пустое. Она видит грусть, растерянность и неуверенность, но также замечает слабый проблеск чего-то похожего на надежду. Может быть. На опасную, неопределённую надежду. Этого достаточно. И этот вид наделяет её достаточным количеством силы, чтобы сказать: — Я пока пойду. Я пойду. Она оставляет позади затихшую башню Гриффиндор — более тихую, чем когда-либо — но в этот раз, когда Полная Дама встаёт на место позади неё, это не кажется концом. Не кажется чем-то перманентным. Этой ночью она спит на жёсткой койке в Больничном Крыле, с полным животом Усыпляющего зелья и с беспокойным сердцем.