Forgotten but not Forgiven

— Знаешь, вещь просто крышесносная. Отвечаю — жизнь станет на порядок приятнее, — Саймон, местный дилер, первый барыга Лос-Анжелеса, держал в руке цилиндр со светящимся синим диодом, впихнутым в центр. Никто в здравом уме ему бы не доверился, особенно сейчас, когда речь шла не о чём-то привычном, не о героине, не о таблетках — о технически модернизорованном дозаторе — если это был дозатор, конечно же; по форме он напоминал баллончик аэрозоли, весь из себя до жути навороченный, и любой другой человек подумал бы, что Саймон просто спёр какой-нибудь распылитель с чьего-нибудь склада — с непонятным веществом внутри. Любой подумал бы о самом плохом и покупать однозначно ничего бы не стал. Любой, но только не Дэйв, окончательно потерявший трезвость мысли, ровно как и способность эту самую мысль производить; голова у него после запоя была пустая, трещала, будто его очень сильно по ней ударили, причём даже не один раз. Единственное, что родилось в его мозгу сегодня утром — короткое «пойти к дилеру». Ещё родилась мысль о продаже одной из гитар; с этим он совладал достаточно быстро, а после утешал себя мыслью о том, что имущество не расточает, что ему никто за это ничего не сможет предъявить, ведь гитары — собственность группы, а группа эта — его. Однажды он уже столкнулся с «претензией», а после долго её вспоминал, уходил в запой... сейчас всё было от того же. Недавно его бывшая группа выпустила чёрный альбом, а его — на данный момент — собственная простаивала, и не было ни идей, ни желания что-либо писать — только недавно он собрался с силами и выжал из себя не особо светлых настроений стишок, на большее его не хватило. На фоне тех мерзких — впрочем, новый басист был неплох — болванов, гребущих теперь деньги лопатой, Дэйв ощущал себя не так, как привык — не хозяином положения, а человеком, от положения зависящим, не имеющим никакой способности изменить ход событий. Он воспринимал обычное сравнение как соревнование, а теперь, после осознания конфликта воспринимаемого и действительного, находился здесь, в подвале заброшенного офисного здания, рядом с человеком, объявленным в розыск в четырёх штатах. Невольно опять захотелось сравнить, и он подумал о Ларсе и Кирке — те, как знали уже абсолютно все люди, смотрящие хотя бы изредка телевизор, нюхали кокаин, причём регулярно, судя по тому, что появлялись в почти каждой программе уже под кайфом. Дэйв представил, как им с Ларсом приносят зеркало в номер, как те рассыпают на нём порошок, стоящий добрых четыреста баксов за грамм, и делят его кредитками, а последних у них, наверное, хватит на постройку новой пизанской башни, — хотя бы если смотреть суммарно по длине. — Ну так что, брать будешь? — Саймон смотрел на него в упор, становилось и страшно, и противно. Дэйв едва мог говорить, поэтому только кивнул. — Значит так... смотри, эта вещь только на один раз, после она будет бесполезна. Когда будешь готов, поднеси лампочкой к глазу и нажми вот на эту кнопку. — Диодом, — резко перебил рыжий. Реакция была заторможенная донельзя, и полные опасений мысли зародились под макушкой только сейчас. — Оно впрыснется мне в глаз, да? Как спрей какой-нибудь? Саймон покачал головой и ухмыльнулся; точно имел при себе какой-то козырь. С ним всегда так: вот, сейчас он его выкинет, и Дэйв сразу пихнёт деньги ему в руки, — по сути, тоже выкинет, потому как обычно товар после приобретения почему-то переставал приносить радость, и получались от него в итоге только одни проблемы. — Это вообще с химией никак не связано, там всё круче, по-современному. Эта хрень, парень, избирательно стирает память. Он так заулыбался, будто сам себе поверил. Дэйв усмехнулся. — «Избирательно»? Ба-а, какие слова знаем, — Мастейн знал, что Саймон не обидится — тот действительно не получил никакого образования, только научился говорить по-английски и считать деньги; в сравнении с ним даже сам Дэйв, окончивший семь классов школы, был, пожалуй, интеллектуалом. — И каким же это образом? Продавец замялся. Конечно, объяснять, что и как работает — не его дело, да и внятного ничего сказать он не сможет... впрочем, он всегда найдёт, что ответить. — Оно блокирует неприятные воспоминания так, что потом хрен разблокируешь. Представь себе, один раз засветил в глаза — и никаких тебе загонов, никаких тебе проблем. Тебе давно следовало бы это попробовать, пил бы, может, меньше. Саймон засмеялся в рукав. Между тем послышался скрежет, будто в подвал кто-то спускался; и покупатель, и дилер разом обернулись — один боялся полицейских, второй — Джуниора или, что было бы ещё хуже, Марти. Если бы первый его тут обнаружил — было бы ещё ничего, он бы понял, а вот второй... Марти — славный парень, но вместе с тем и жуткая зануда. — А если я себе только хуже сделаю? Вот возникнет проблема, а я не вспомню, из-за чего. Как мне жить после этого, а? — Дэйв утрировал; по глазам уже было видно, что он собирается это купить. Его даже не смущало, что звучит описание функции этой чудодейственной приблуды как чистейший, рафинированный бред. Стоила она смешных денег — двести пятьдесят долларов; даже если она окажется пустой, Дэйв просто поставит её на тумбочку, а после, наверное, будет по-доброму усмехаться своей наивности всякий раз, смотря на неё. Накатила внезапная радость — такая всегда подступает, когда-собираешься что-нибудь купить, осознавая целиком и полностью, что берёшь это самое что-нибудь не для дела, а только по собственной прихоти; когда знаешь, что можешь себе позволить потратиться на себя любимого. Дэйв не искал такого состояния, скорее даже наоборот — оно настигало его очень не вовремя, и не будь бы в Мастейне к нему склонности — он сэкономил бы тысячи долларов и ещё чёрт знает сколько нервных клеток. — А когда тебя вообще волновали последствия? Да и потом, парень, — Дэйва от такого обращения всегда коробило; Саймон был на четыре с лишним года младше него, — тебе и враги нахер не нужны: ты сам себе такой враг, какого никому не пожелаешь. Не про всякого, знаешь ли, можно сказать, что он лично себе сделал все свои проблемы. Мастейн снисходительно закивал головой, лукаво улыбнулся и протянул дилеру несколько смятых купюр. Как раз в этот момент шаги послышались снова, на этот раз — вместе с руганью, жёсткой, но произносимой между тем каким-то высоким, мягким голосом. Дэйв не сразу признал Эллефсона, а уж тем более Фридмана, идущего за первым молча. — Чувак, да иди ты на хер, твои, что ли? — Саймон глянул на спускавшихся с опаской, но, признав Дэвида, облегченно вздохнул. — Мои, чьи ещё. Давай эту штуку сюда, — он почти вырвал её из рук дилера, силясь побыстрее придумать, куда её спрятать и что сказать парням, если они вдруг её увидят. — Забирай деньги и проваливай. Между тем Эллефсон почти спустился, за руку волоча с собой Марти. — Благослови тебя Господь, — дилер сложил руки в молитвенном жесте, поклонился и мигом двинул в глубь подвала. Между тем Дэйв попытался обернуть приобретение курткой. Получилось ужасно, и тогда же он, осознав, что на него смотрят, сделал вид, что этой самой курткой просто протирает металлическое покрытие. Дэвид был этим явно возмущён, да и не только этим — всем, что происходило с восьми часов этого дня, и потому своё возмущение поспешил высказать сходу. — Дэйв, знаешь, кто сегодня торчал на дежурстве в студии? — он знал, что Мастейн навряд ли вообще помнит о существовании за ними такой обязанности. — Знаешь, кто просматривал сессионщиков? А кто кадры для тура подбирал, знаешь? Я, Марти и Ник. Тебя вообще не бывает с нами, как будто мы к тебе на побегушки устроились. Марти в это время молчал. По нему было видно, что не спал он очень и очень долго, и кивать у него получалось непроизвольно — не столько от согласия со сказанным Эллефсонном, сколько от тяжести собственной головы. — Дэйв, я этим сыт по горло. Мало того, что ты сегодня умудрился сплавить почти новый дин, так нам с Марти ещё и пришлось выкупать его на своё жалование, чтобы тебе, балбесу, было на чём играть. Помнишь, куда остальные гитары дел? — Дэйв решил притвориться пьяным и непонимающе на них уставился; сам, конечно, хорошо помнил, что этими гитарами и обеспечил себе запой. — А эту на что потратил? Ну-ка, покажи... Дэвид шагнул вперёд, протянул руки к замотанной железяке и даже успел обхватить её ладонями, прежде чем Мастейн развернул корпус, обхватив банку всей длинною руки. — А ни на что. Это — очень полезная вещь, как психотерапия, только в тысячи тысяч раз быстрее. Дэвид непонимающе на него уставился. До Дэйва внезапно дошло, что лучший способ скрыть правду о функции этой штуки — если это, конечно, правда — её же и сказать. — Это — стиратель памяти, как в том фильме были, но он круче — он избирателен. Я с его помощью планирую вообще всё вредное бросить, — конечно, о намерении он нагло солгал, но такой побочный эффект, наверное, тоже имел место быть. — Себя любимого не бросишь, — почти шёпотом буркнул Фридман, заваливший уже голову набок. Дэвида почти пробило на смех, но он старался сохранить претенциозный вид. Вместе с тем, наверное, подумал, что Дэйв уже чего-нибудь употребил — начал вглядываться ему в глаза, ожидая увидеть в них неестественно расширенный или, того хуже, неестественно суженный зрачок. — А теперь серьёзно. Что там, Дэйв? Что внутри? Эллефсон по-страшному нахмурил брови и почему-то сжал кулаки. То, что вещал обоим Дэйв, первого доконало, а вот второго заметно рассмешило — Марти легко улыбнулся и сощурил глаза. Обоих нужно было добить, и вот тогда Дэйв освободился бы и от их импровизированного допроса, и от давящего антуража подвала. — Чи-и-истая энергия. Она тут светит небесно-голубым, — он слегка приподнял куртку и ткнул пальцем в диод. — Это — чистое благо, Ци, квинтэссенция живой силы, освобождающая умы, путь к духовному исцелению... У Дэвида задёргался глаз. Марти от беззвучных смешков скрючился, упёрся подбородком себе почти в грудь, и физиономия его ожидаемо скривилась — появились ямочки на щеках, складки на лбу. — Вот об этой своей энергии Ци в клинике и расскажешь, — Дэвид часто грозил ему больницей, от обычных консультаций у нарколога вплоть до сдачи правительству на опыты, но ничего подобного сделать никогда бы не смог. — Придумал же... Пошли, чего встал. Нам сегодня нужно хотя бы попытаться что-нибудь набросать. Мастейн усмехнулся про себя. Нет, не придумал, просто где-то слышал, даже вроде и по телевизору про всё это мракобесие недавно передача шла — про монахов Тибета, их святого и целительную силу изображающих его статуэток, про всех этих верующих буддистов. Тут же Дэйву вспомнилось, что Кирк — тоже буддист, один из этих чокнутых фанатиков. — Тьфу, — он потряс головой и, встретившись взглядом с Марти, стоящим уже посреди лестницы, поспешил подняться из подвала.

***

По возвращении на репетиционную базу, которую четверо музыкантов от малой грамотности называли студией, Дэйв застал спящего возле ударной установки Ника, гору хлама на столике и почти пустую стену с торчащими штырьками для гитар — только его дин, тот самый, с которым он распрощался утром, одиноко стоял у этой же самой стены, создавая контраст между синюшностью корпуса и серостью потрескавшейся краски. Гитара Марти стояла у противоположной стены в открытом чехле; на лаке рдела длинная царапина, между ладами осела пыль. Всё здесь пришло в запустение: они не играли песни со старых альбомов, не играли новых песен, — потому что последних, собственно говоря, ещё и в проекте не было. — Ник у нас, — Дэвид указал рукой в сторону только что разбуженного Фридманом ударника, — начиная с того понедельника, жил здесь. Да, прямо здесь, и жил не просто так — он перебрался сюда из квартиры, чтобы хоть что-нибудь написать. И написал, кстати, довольно-таки много. Марти весь месяц проводил здесь ежедневно по шесть-семь часов, и прорабатывал он не только свои партии, но и, экая нелепость, твои. Я съехал сюда, как и Ник, вчера. Но знаешь, кого эта студия видит впервые за долгих два месяца? Тебя, Дэйв. Дэвид был склонен причитать, но у Дэйва к такому его свойству был, видимо, иммунитет: за долгие годы со дня их знакомства он разучился воспринимать Эллефсона всерьёз. Не сказать, правда, что это не трепало ему нервы, но и особо обидеться на такое тоже не получалось. — Я рад, что вы с Ником съехались, честное слово, совет да любовь, только вот я сюда приходить каждый день не обязан. Мне лучше думается дома, в тишине и покое, а вы галдите как черти, — лицо Дэйва непроизвольно исказилось привычным ему оскалом. Его злил этот застой, этот день сурка на репетиционной базе, и потому он перестал сюда приходить. Дома у него был не застой, а стабильность — стабильный такой бардак, перманентно полный пива холодильник и вполне себе обычное для его района отсутствие не просто коммунального рая, а коммунальных благ в принципе. Это его успокаивало, правда. Группа простаивала, и он знал, что с этим нужно что-то делать, только вот никак не решался. Стоило ему только попытаться обдумать эту проблему, как тут же сам собой вспоминался «Exodus» в восьмидесятых годах и... Кирк. Да, тогда у них тоже был такой застой, и именно Хэмметт, а вовсе не Гэри, как считали тогда многие в Районе Залива, решил эту проблему. Он ушёл, оставил своё детище, позволив выйти их дебютному альбому; разозлил Холта, разозлил Тома и Стива, словно бы дал им пинка, заставив играть тяжелее, жёстче. И Мастейн даже признавал, что Кирк всё сделал правильно, что поступил лучшим образом, но сам понимал, что свою группу оставить не готов — без неё застой начнётся уже в его повседневной жизни, и кончится он в любом случае плохо. — Зато хотя бы выглядим как люди, а вот ты, рыжий, как чёрт. Совсем как чёрт, — Ник потянулся и громко зевнул. — Правда что. Да и, если уж говорить без шуток, я вот чего понять не могу — тебе группа вообще нужна? У нас тут, знаешь ли, не школьный субботник — постоять с веником в руке для вида нельзя, пренебречь нами не получится. Ты вообще что-нибудь делать собираешься? — Марти принялся размазывать пыль по гитаре сухой тряпкой. В процессе сочинительства он на ней не играл — всегда старался для простого подбора использовать акустику, как бы странно это ни выглядело. Дэйву это всё порядком надоело. Он, конечно, допускал, что сам свою деятельность немного переоценивает, но вместе с тем был твёрдо уверен, что её радикально недооценивали остальные, причём даже неспроста — специально, только от того, что он долго подбирает слова для песен, от того, что медленно работает... — Собираюсь. Я вот текст набросал недавно, осталось только музыку под него проработать... — ему вспомнился тот самый стишок, после которого у него так внезапно случился период писательской импотенции. — Написать ты написал, поверю. А принёс? — Эллефсон посмотрел на него вкрадчиво, почти в упор. Вопрос этот пришёлся очень некстати. Дэйв всё писал в записной книжке, но носить её с собой обыкновения не имел, а потому уже нутром чувствовал, что ситуация обострится. — Нет, но сейчас напишу по памяти. Я его весь уже выучил, честное слово, — он вытянул раскрытую ладонь вперёд и принялся строчить на первом же попавшемся листе. Он его не учил, только отдалённо помнил, но надеялся, что получится хотя бы половину написать по памяти, вторую наполнить импровизированной отсебятиной; помимо прочего очень надеялся, что в получившемся тексте будет присутствовать хотя бы намёк на рифму. Для создания иллюзии бурной деятельности — а заодно и для того, чтобы выиграть время на раздумья — он дважды обводил ручкой каждое слово. Самому ему в процессе казалось, что получается очень даже неплохо. По завершении он отложил ручку и оглядел написанное целиком. Рифма однозначно была, да и в целом выглядело оно почти как тот его набросок, только в паре мест он заменил слова. Стоило ему с упоённым видом поднять лист со столешницы, как его тут же выцепил из рук Дэвид. — Угу, «мои запястья в порезах, постоянно сочащихся»¹. У нас будет ещё одна песня про суицид? — И ещё один конфликт с MTV, — Ник устало выдохнул, глянув на Марти. — И ещё один судебный иск от какого-нибудь моралиста, — тот снова поник головой. Спорить никто не лез, но во взгляде каждого Дэйв, помимо усталости, видел определённую долю разочарования, а то и презрения. Эллефсон же вообще всем своим видом выражал готовность предъявить претензию, и у него, что самое ужасное, было на это полное право. — Может, ты попробуешь написать о чём-нибудь другом? Тебе так в нашем мире неймётся, что ты то сам себя на другой отправить планируешь², то по дилерам ходишь, то ещё какой дурью маешься. Знаешь, просто иди в кабинет с этой своей штуковиной, стирай свою хренову память и пиши о чём-нибудь нормальном; забудь, знаешь, про весь негатив. Мы подождём тебя здесь, — в его голосе явно слышалась насмешка. Да, «эта его штуковина»... Дэйв уже и думать про неё забыл. То ли Фридман решил сыграть отрывок из будущей песни и подал парням знак, то ли сам Менца просто захотел поскорее выдворить Мастейна — начал играть интро, и звук ударов оказался настолько громким, что у рыжего едва не лопнула голова. Он вылетел из комнаты, попутно забрав завёрнутую в куртку банку, плотно закрыл дверь и прошёл через маленькую импровизированную кухню в личный кабинет. Как только они открыли для себя эту репетиционную базу, он тут же поспешил приватизировать кусок территории, но всё равно с ним самую малость не рассчитал — будь он дальше, из главной комнаты до него доносилось бы куда меньше шума. Там он расселся в кресле, вытащил лист прямиком из принтера и, взяв ручку, думал было сначала переосмыслить и подправить недавно написанный текст, но наваждение прошло, стоило ему только снова перечитать стихотворение. Нормальным, а уж тем более хорошим, оно ему казаться почему-то перестало. Писать оказалось не про что: война ему надоела, про политику писать тоже надоело, тексты про всякого рода страдания бойкотировал Эллефсон, и оставалось-то только строчить про любовь, — последнее Дэйв просто терпеть не мог, да и вообще подобную лирику старался избегать даже слушать. Он пощёлкал ручкой по столу, постарался вслушаться в настигший его шум, уловить мотив, но с этим дела обстояли тоже из рук вон плохо. Пришлось просто сидеть и пялиться в стену, ощущая болезненную пустоту внутри черепной коробки. Даже надеяться уже было, казалось, не на что. С пару минут он разглядывал накрытое курткой нечто, после это самое нечто бережно развернул и поставил перед собой, тупо на него уставившись. В голову пришла забавная мысль: а что вообще из своей жизни он будет после этого помнить, если почти каждый её элемент является причиной стресса? Что будет после, если почти всё вызывает в нём агрессию, бесит вплоть до скрипящих зубов?.. Захотелось проверить. Он очень надеялся, что злая шутка Дэвида обратится правдой, сбудется наяву — может, он действительно напишет что-нибудь особенное, не такое мрачное, лишённое презрения к себе и к людям в целом. Вместе с тем подумалось, что он и коллег своих узнавать перестанет, и забудет их подколы, и вообще... Как наяву предстал перед глазами Эллефсон, твердящий слово в слово то же самое, что и несколько десятков минут назад: «Знаешь, просто иди в кабинет с этой своей штуковиной, стирай свою хренову память и пиши о чём-нибудь нормальном; забудь, знаешь, про весь негатив». — А вот я сейчас возьму и к чертям про тебя забуду. И про тебя тоже, не пялься, — он глянул на Хэмметта, будто специально его преследовавшего — то он появлялся в мыслях, то в материальном мире. Видимо, кто-то из парней решил проявить своё восхитительное чувство юмора, повесив в кабинете Дэйва совсем свежий плакат с его бывшей группой. Вспомнив недавний разговор с Саймоном, Мастейн взял банку в руки. Диод на ней заманчиво мигал, кнопка словно бы сильнее выпирала вбок. Дэйв поднял её, поднёс к лицу и сместил так, чтобы свет бил ему прямо в глаз, второй же он заранее зажмурил. Он чувствовал, как потели его ладони, как из них выскальзывала металлическая поверхность банки, между тем начав считать про себя. Сердце билось слишком быстро, открытый глаз будто онемел, неспособный моргнуть. Когда напряжение немного спало, а дыхание и сердечный ритм самую малость успокоились, Дэйв всё-таки согнул палец, вдавив кнопку в корпус: это было так волнительно, будто он держал дуло у своего виска и сейчас должен был спустить курок. Спустя мгновение его почти что ослепило: лучи белого света ударили в глаза, и этот свет не исчезал, только становился ярче, ширился, множился, начал пищать внутри черепной коробки противным высоким звуком. Мышцы свело, дышать стало невозможно; казалось, все нервные окончания воспалились разом. Тело резко схватило судорогой. Оно тряслось само собой, пока вдруг не перестало двигаться.