Forgotten but not Forgiven

— Он как, дышит, нет? — Дэйв поначалу не мог понять, чей голос слышит, но последний казался ему очень знакомым. Он точно часто видел этого человека, точно много с ним говорил... попытавшись его вспомнить, он со страхом осознал, что любые попытки тщетны. Когда ему удалось раскрыть глаза, он увидел перед собой парня лет тридцати с лишним, уже даже скорее мужчину, но уж больно женоподобного: несмотря на широкие плечи, крепкое телосложение, мужественную фигуру и лёгкую щетину на подбородке, его черты всё равно казались слишком мягкими, слишком округлыми. Нос у него был будто вовсе и не его, создавал впечатление налепленного; губы были полные и какие-то сероватые, подбородок сферой выпирал вперёд, волосы, светло-русые, длинные и пушистые, торчали во все стороны. Взгляд был какой-то шальной, будто он только просадил состояние в казино. Дэйву о нём думалось только страшное. — Глаз у него приоткрыт, да? Посмотри, он, кажется, пришёл в себя. Еврей-брюнет, не особо складный, совсем осунувшийся, узколицый, сам по себе костлявый, очень поспешил поравняться с тем русым парнем и принялся разглядывать Мастейна, но не воровато, как первый, а как-то очень обеспокоенно. О нём что-то приходило на ум: как сейчас Дэйв увидел перед собой мальчишку — его же, только моложе, в каких-то вырвиглазно-ярких тряпках, с осветлёнными кончиками кудрей. Ещё вспомнил его гитару, такую... выделявшуюся — вишнёвого цвета, скорее давящего на нервы, нежели создающего блаженство глазу, такого ужасно приторного. Имени его Дэйв вспомнить почему-то не мог. — Да, пришёл! Пришёл, Ник! Живой! — этот самый узколицый гитарист широко, искренне заулыбался, а сразу после даже едва не пустил слезу; видимо, по природе своей был очень эмоционален. А вот этот самый Ник, кажется, ударник. Его Дэйв помнил очень ясно: тот успел найти с ним общий язык и, пусть и был странным малым, даже смог с ним в каком-то смысле этого слова сдружиться. Сейчас он сидел поодаль, подперев кулаком подбородок, и нервно отстукивал пяткой по полу. — Хорошо, что живой, не спорю, но такого балбеса можно заведомо считать покойником, — Менца ворчал в привычной для себя манере; Мастейн вслушивался в им сказанное, но никак не мог понять, чего такого успел натворить: только проснулся, а его уже окружили, едва даже не сочли мёртвым... — А представь, что было бы, если бы эта пищащая хреновина заделала ему паралич? А если бы сердце прихватило, представь? Как только до него ещё естественный отбор не добрался... Ник всё-таки привстал, подошёл к нему, покачиваясь, и, схватив его за руку, резко поставил на ноги. Удержать равновесие у Дэйва не получилось, и он сразу же ударился спиной о стену. Вместе с тем рыжий смог открыть оба глаза, но видел почему-то только одним. — Твою мать... Ну вот, ослеп, — ударник потянулся к его лицу, осторожно оттянул к стенкам глазницы веки незрячего глаза и, с минуту его рассмотрев, отвернулся, сокрушённо поджав губы. — А второй?... — он снова полез к его лицу, но Дэйв резко повернул голову набок, попытавшись отойти. Нормально двигать ногами у него почему-то не получалось, словно бы сдавала мышечная память. Остановившись в трёх шагах от того места, где стоял прежде, он попытался говорить; получилось не сразу, да и речью это пока что было очень трудно назвать, но суть сказанного была предельно ясна: — Н-не лезь! Н-не надо. Все трое не сказать что были особо удивлены, но Ник как-то раздражённо на него посмотрел. Он нервничал, наверное, даже больше самого Мастейна, внезапно оказавшегося в совсем неизвестном ему — вернее сказать, им забытом — мире. — Ну тебя, — Ник отошёл от него, но недалеко, метра на полтора; если что пошло бы не так, спокойно бы дотянулся до него рывком, подхватил его, может, вмазал бы ему, особо никуда не целясь. — Я тебе говорил, что у него там был героин, и он его мимо нас, последних дураков, в этой жестянке преспокойно пронёс, — обращался он теперь к русому. Дэйв из этой его фразы не понял вообще ничего. Однако одно уже слово «героин» его напугало до чёртиков; ему даже вспомнился один конкретный момент из далёкого отрочества, когда его мать с парой старших сестёр разглядывала некролог какого-то такого героинщика в газете, с двумя прикреплёнными фотографиями, нравоучительно иллюстрирующими, что с ним было «до» и что стало «после». Его обречённая физиономия, полуживой взгляд, когда по глазам и видно не было, теплится ли в его теле душа, когда создавалось впечатление, будто разглядываешь фотографию трупа, всё-таки впились в память. В последней Дэйв, правда, ощущал нечто сродни ненадёжности, неосновательности, и свои опасения подкрепил попыткой вспомнить, что делал сегодня утром. — Она не открывается, — буркнул тощий брюнет. — Она, по-моему, даже не полая — это просто сплошной металлический цилиндр. Уж где-где, а там точно бы не пронёс. Ник чему-то улыбнулся, посмотрел Дэйву в незрячий глаз; руки его оказались скрещены на груди, взгляд внезапно стал очень серьёзный. Он глянул на пол, на стену, облизал губы, фыркнул носом — пытался сосредоточиться, а после будто расслабился и спросил: — Так зачем тебе была нужна эта банка? Чего ты её от Эллефсона прятал? Мастейн не понимал. Упорно пытался вспомнить, а не выходило; была пустота в голове, будто он всё утро, весь вчерашний день, всю прошедшую неделю просто проспал, а между тем он и не помнил, когда спал в последний раз. Правда, один вопрос сейчас волновал его больше, чем вся эта непонятная ситуация с банкой. — А кто такой Эллефсон? Русый смотрел на него так, будто узрел второе пришествие. Что-то упорно подсказывало Дэйву, что именно он — Эллефсон, но сразу принимать это за истину он не стал; мало ли, ему сейчас вообще ни в чём нельзя быть уверенным. — Дэйв?.. — Ник посмотрел именно на русого. Мастейн ощутил в происходящем какой-то странного рода диссонанс. — Чего? — рыжий спросил с опаской, настороженно. Логики в происходящем он не видел. Безымянный брюнет посмеивался в рукав, Ник вздыхал, опершись рукой о стену. Русый теперь выражал лицом непонимание; стой он напротив Дэйва, его можно было бы принять за мимическое зеркало, за эмоциональный эквивалент — он тоже не знал, что происходит, тоже был смущён, сконфужен, тоже закатил глаза, выразив тем самым не то нарочитую усталость, не то раздражение, злобу. — Не ты — Дэйв, а он — Дэйв. Господи, дожили, — Ник замер, повернулся к обоим Дэйвам в профиль и принялся причитать про себя. Второй гитарист мелко подрагивал — смеялся, покусывал краешками передних зубов растянутые в нервной ухмылке губы. Он отошёл к самой двери, отдалился ото всех, заслонив собою выход, и жадно высматривал невесть что, словно бы преданный зритель, осознанно наблюдающий нечто ему в край противное исключительно потехи ради. — Но Дэйв — я, — а сам рыжий в этом уже и уверен не был. Он, может быть, был уже — или был всегда — не Дэйв, не Скотт и не Мастейн; в его голове мелькали странные мысли, вспоминались якобы-документальные фильмы, склеенные из историй якобы похищенных пришельцами людей, потерявших после якобы-похищения память. Было страшно, было забавно: про пришельцев он помнил, а вот про друзей — а по логике вещей окружившие его пара безымянных и Ник без фамилии являлись именно таковыми — нет. — Не только ты. Прекращай, Мастейн, не смешно, — русый сдвинул брови на переносице. Лицо его приняло устрашающе грозный вид. — Играешь ты хорошо, молодец, я бы тебе даже Оскара дал, но пора бы уже перестать заниматься ерундой. Действительно не смешно — вокруг незнакомые люди, незнакомое помещение, плакаты, постеры, петиции; куча надписей, которые самому Дэйву ни о чём не говорят. Одно хорошо — он точно Мастейн и однозначно Дэйв. — А ему почти можно поверить, правда? — стоящий поодаль брюнет неожиданно весело заговорил. — Я это к чему... главное, что он жив, а пахать и на калеке можно. Пошли, песню отрепетируем, что ли... Ник кивнул и молча вышел из комнаты. Русый ушёл вслед за ним, напоследок недобро зыркнув и на Дэйва, и на того брюнета. Последний поспешил приблизиться к Мастейну, встал рядом с ним и принялся разглядывать его лицо, и рыжий под его взглядом ощущал, что его совсем перекосило, что с него, наверное, слезла кожа, что на нём запеклась кровь — таким взглядом смотрят разве что на цирковых уродцев, на плохо отрисованных чудовищ в фильмах ужасов; так, со смехом в глазах, с удивлением в приподнятых бровях, оглядывают только блаженных, только юродивых. — Так зачем тебе была нужна та банка? Дэйв пожал плечами. Узколицый на этот его жест будто обиделся, и переменился его взгляд, изменилась физиономия — выражала теперь, после ужимки, демонстрировавшей карикатурную озадаченность, что-то печальное, жалостливое, участливое. — Мне мог бы и сказать. И не говори, что просто забыл, — он почему-то цокнул языком. — Ладно, пошли. Мы подумали над твоим текстом, набросали кое-чего... В общем, сейчас сам услышишь. И он медленно прошёл вперёд, притормозил там и сям, оглянулся. Дэйв за ним не шёл — разглядывал завешенные всякой всячиной стены, смотрел себе под ноги. Не ориентировался, не мог нормально ходить — только переступил с ноги на ногу, и то с большим трудом. Когда его внимание всё-таки привлёк брюнет, громко повернув дверную ручку, он решился подать голос. — Слушай... Я хотел кое-что спросить, можно? — непривычно мягко, вкрадчиво. Тот кивнул. — Я не притворяюсь, я не шучу, воспринимай это серьёзно. Кто ты? И он опешил. Глаза у него округлились, губы поджались до белизны. Рукой, держащей дверную ручку, через пару секунд овладел нервный тик. — И всё-таки умудрился протащить героин, — покачал головой, сглотнул и резко толкнул дверь от себя. — Не шутишь, да? Удивительно. Тебе обычно всё — шутки. Одной ногой он уже был в коридоре. Мастейн не реагировал; он и не ждал, что ему развёрнуто ответят, не ждал, что всё прояснится в мгновение ока. Ему опять стало не по себе — упомянули героин второй раз за день, открыто упрекнули его чёрт пойми в чём... — Подожди! Скажи хотя бы, как тебя зовут, — и всё стало похожим на паршивую мелодраму. Тем не менее, без внимания его реплика не осталась: брюнет притормозил в дверях. — Марти, — он фыркнул носом, — Мартин Фридман. Теперь всё походило на шпионский фильм: был этот Марти, всё про всех знающий, и Дэйв, совсем пустоголовый. У последнего промеж ушей, однако, всё-таки родилась здравая мысль, и он напоследок крикнул уже уходящему Фридману: — Скажи им, что я тут немного задержусь, мне нужно прийти в себя. А песню я обязательно послушаю, но в другой раз. Мартин уже скрылся за стеной; шаги стихли — остановился и повернул голову, наверное, даже кивнул. — Скажу, — все гласные он будто просто выдохнул, и голос звучал устало, измученно. Донёсся до ушей его шёпот, что-то вроде «вечно "в другой раз"», «придёт в себя и отойдёт», опять пара слов про героин. Дэйв закрыл за ним дверь. Комната, в которой остался Мастейн, самому ему сразу показалась подобием свалки — на полу стояли пустые бутылки, на подоконнике были рассыпаны листы бумаги, торчала среди бардака на столе стопка газет, обнаруживались тут и там кружки с остатками кофе. Развешенные на стенах постеры и афиши выглядели так, будто добрый десяток лет провисели под открытым небом где-нибудь в дождливом Вашингтоне, — на многих уже нельзя было ничего разобрать, оставались только размытые, растёртые очертания лиц. Со всех четырёх стен на него смотрело огромное множество его фотографий; чёрные оттиски черт его лица на цветной бумаге, портреты в сепии, кислотно-яркие снимки, вырезанные из какого-то журнала, и множество физиономий вокруг — то русый в разных своих годах, то эти самые Марти и Ник, и другие, и прочие, совсем ему незнакомые. Только один плакат не столкнул его с собой — самый свежий, глянцевый, аккуратно наклеенный на стене за столом. На нём был логотип совсем другой группы, и ровно под ним расположились четверо мужчин, длинноволосых, такой в целом наружности, будто исполняли они какой-нибудь околобрутальный глэм. Никто из них Дэйву знаком не был, никто не вспоминался, сколько бы он ни разглядывал их лица, и потому рыжий решил, что они, наверное, играют что-то очень и очень хорошее, а сам он — их давний фанат, раз уж завесил ими собственные фотографии. На всякий случай он запомнил название, несколько раз повторив его про себя, и повернулся к столу. Полчаса чтения газет, минут двадцать разглядывания подписных видовых открыток от, очевидно, очень близких ему людей и почти час, потраченный на попытки расшифровать свой почерк на отдельных листах. Голова ото всего этого уже шла кругом. Ничего полезного узнать не получилось, навести порядок на столешнице — тоже; он разве что нашёл себе пару-тройку новых проблем — неоплаченный коммунальный счёт, штраф за парковку в неположенном месте, ещё два таких же за превышение скорости, никотиновые пластыри, пачку подозрительного вида таблеток, пустую коробочку, в которой, по логике вещей, должно было лежать обручальное кольцо... Он выдохнул, разложил на столе локти и ткнулся лбом в очередной ворох бумаг. — Итак, я живу... уже почти нигде, — он вытянул шею, всё-таки отняв лицо от приставшего к коже листа, — я не могу позволить себе курить, не имею денег... на всё, и, наверное, скоро женюсь. «Если моя избранница в сердцах не выкинула кольцо в какой-нибудь водоём» — добавил Дэйв про себя. Ещё ему подумалось, что он и сам мог сдать его в ломбард... его пугала сама мысль о том, что у него оно, это самое кольцо, откуда-то вообще было, что был кто-то, с кем он готов был провести остаток жизни, но этого кого-то он совсем, совершенно не помнил. — У меня в мои тридцать лет есть только группа, загаженный офис, амнезия и омерзительная привычка разговаривать с самим собой. Что ж, негусто, — Мастейн откинулся на спину и, осторожно коснувшись носками пола, принялся брать упор то на правый, то на левый, несильно разворачивая кресло. Голова его снова была пуста; он изнывал от скуки, от бездействия, пусть и не знал, что делать. Внезапно рядом с левой его ногой раздался металлический лязг. Он пару секунд просидел, не мигая, а сразу после вскочил, будто учуяв запах гари. Под столом перекатывался с боку на бок металлический цилиндр, без швов, сплошной, будто кусок отлитой трубы. Дэйв пнул его, едва не сделавшего ему инсульт, и он, бодро отлетев, застрял где-то под шкафом у противоположной стены. Следующие десять минут он занял наиглупейшими вещами — хрустел пальцами, надувал щёки, прерывисто выпуская воздух, и часто моргал. В конце концов ему всё наскучило, и он решил выйти к ребятам. Тогда же в последний раз глянул на один из постеров — на нём были указаны имена-фамилии участников нынешнего состава его группы, очень мелким шрифтом и, разумеется, в самом углу. Прочесть их было тяжело, но ему наконец удалось запомнить, что русый — его тёзка, Эллефсон, что фамилия Ника — Менца. Ему было, впрочем, перед самим собой стыдно вот так зазубривать имена коллег, но вместе с тем он был рад, что хоть что-то прояснилось; в своей собственной жизни он себя ощущал не в своей тарелке, и чем больше ему приходилось о себе узнавать, тем сильнее было ощущение отчуждённости, неприятия. Он не хотел жениться, не хотел выплачивать штрафы, не хотел возвращаться в свою квартиру — если учесть, что этот свой офис он хотя бы пытался содержать в более-менее приличном виде, пусть и получалось весьма паршиво, там всё должно было быть до невозможности загажено; жил-то он один, стараться было не для кого... по крайней мере, он очень надеялся, что жил там один. Дэйв поднялся с кресла и пошёл. Уже отсюда было слышно, как трое наигрывали нечто абсолютно ему незнакомое, и почему-то он очень не хотел выходить, пока они музицировали — чем ближе он подходил к двери, тем медленнее становился его шаг, тем сильнее била по ногам дрожь. Когда его рука легла на ручку, раздалась до ужаса громкая трель, и вторая ладонь тут же прижалась к его грудине, — сердце под ней пропустило удар, вырвался из-под рёбер сдавленный стон. Телефон продолжал звенеть. Идти к нему Мастейн не спешил — тревожился, даже почти боялся; думал, что звонили не ему, так растерялся, что едва не взвыл. Простая логика его обнадёжила: если офис принадлежит ему, то и звонят сюда, чтобы поговорить именно с ним. Впрочем, могли ошибиться номером, мог позвонить кто угодно — его девушка-невеста, родители, родня Дэвида, Марти или Ника, банковские крысы, которым лучше бы не отвечать... были тысячи нюансов, но очевидный выход был только один, и Дэйв подошёл к столу. Его рука на весу замерла над трубкой. Поборов дрожь в пальцах, он зажмурил глаза и снял её, попытавшись прислонить к уху, — получилось не сразу, но голос из трубки начал доноситься ещё до того, как он смог совладать с собой. — Алло? Слышишь? Это Джеймс, — на том конце провода тараторил мужчина; голос его дрожал, будто он вот-вот собирался заскулить. — Кто-кто? — не помнил он никаких Джеймсов. Вообще никого не помнил. Этого самого Джеймса окликнули, и он, прикрыв трубку рукой, крикнул в сторону что-то вроде «да, это он, да, дозвонился». Поджилки у Дэйва затряслись — ничего хорошего разговор ему явно не сулил. — Джеймс. Связь плохая? Чёрт, подожди, — и он куда-то полез, издав ужасный хруст. — Мне тысячу раз жаль, что мы так разминулись, мне и Ларсу, сам знаешь, но сейчас... Ты нам очень нужен, парень. Прошу, прилетай, — он выдержал паузу, а после поспешил добавить: — Я знаю, что у тебя своя группа, знаю, что вы днями и ночами торчите в студии, но если ты сможешь... У нас такой форс-мажор, мы... я не знаю, к кому ещё обратиться. — Да, у нас не всё гладко, — актёр из него был никакой, но он старался подогнать ответ под сказанное этим самым Джеймсом, — но если такое дело... А куда лететь надо? Между тем послышались шаги; кто-то шёл к его офису твёрдой поступью, и Дэйв напрягся ещё сильнее. Сейчас он почти что паниковал, но старался, ей-богу старался держать себя в руках. — В Канаду, Дэйв. Ты, наверное, слышал, что случилось недавно в Монреале... Мы искали другие варианты, правда. Маршалл¹ очень не вовремя спился, вот-вот разведётся, а кастинг нам ничего не дал — только зря время потратили. Я знаю, что ты занят, но... Мастейн слишком часто принимал спонтанные решения — свою вспыльчивость, свою эмоциональность он прекрасно помнил, и он совсем не хотел бы давать ответ так быстро, но повлияли обстоятельства, сыграла воля случая, вмешался страх между двумя неизвестностями — его жизнью здесь и тем, что ему предлагал этот человек. Он хотел сбежать, пусть и чёрт знает куда; он не хотел своих проблем, и этот Джеймс относительно его группы показался ему меньшим из зол. — Думаю, я смогу, — меж тем шаги уже звучали около двери. Мастейн взволнованно глянул через плечо, — да, точно смогу. У меня нет ничего неотложного. — Правда? Чёрт, парень, это просто замечательно, — уже по голосу незнакомца Дэйв понимал, что тот улыбается во все тридцать два. — Мы с Ларсом переговорим с менеджером и уже сегодня возьмём тебе билет. Как долго ты сможешь с нами гастролировать? Дёрнулась, щёлкнула ручка двери. Кто-то её приоткрыл, кто-то наблюдал за ним из узкой щели, и от ощутимого кожей взгляда ему становилось не по себе. — Не знаю... А сколько нужно? Джеймс усмехнулся в трубку. — По прогнозам — около полугода, плюс-минус два месяца. Если у тебя будут поджимать сроки, можешь откатать месяца полтора, за это время мы, наверное, кого-нибудь найдём. К человеку за дверью присоединились ещё двое. Теперь все они были в сборе, стояли и слушали, смотрели... В голове у Дэйва, как и в жизни, творился тотальный сумбур. — Да, полтора-два месяца точно смогу тебе уделить. В общем, начну собираться. Созвонимся позже. — Обязательно. Мы с Ларсом мигом туда-обратно, свяжемся с тобой где-то через полчаса. Бывай... и спасибо, — Джеймс повесил трубку. Трое вошли в комнату, и каждый кривил физиономию как мог: Эллефсон был будто вне себя от злости, и взгляд у него был презрительный; Ник лицом выражал недоумение и между тем постукивал носком по полу — ждал подробностей; Марти ухмылялся и мотал головой, будто не верил в реальность происходящего. В горле у Мастейна словно бы ком встал, но он себя пересилил, решившись заговорить. — Я это... улетаю по делам месяца на два. Впрочем, вы и сами слышали, — и больше он не нашёл, что сказать. — Улетаешь по делам? По делам, да? — Дэвид почти кричал, звучно вдыхал почти после каждого слова. — Нам всем тут надо писать альбом, а у него, видите ли, дела. Конечно, это же только мы тут ничем не заняты, а он первый день в студии появился и уже порхает чёрт пойми куда, вот же деловой хрен! — он театрально развёл руками. Негодовать он мог бы ещё целую вечность, но его, благо, перебил Ник. — Подожди, а кто тебе звонил? Дэйву было очень неловко, не хотелось отвечать — он про этого человека знал только три вещи: его имя, имя его, видимо, близкого друга и факт того, что с ним самим у этого Джеймса и его Ларса когда-то случился конфликт. Про себя он успел помолиться — чисто на всякий случай, может, оно помогло бы избежать расспроса, — тут же выпалив: — Джеймс. Из Канады. Все трое удивлённо выпучили глаза. Теперь Дэйву не приходилось сомневаться в том, что они этого Джеймса тоже знали, но такая бурная их реакция не могла не вызвать опасения. — Господи, аж сам Хэтфилд? И что ему от тебя нужно было? — в голосе Менцы слышался сарказм. Марти встал за ним и потупил глаза в пол, недобро усмехнувшись. — Да так, чтобы я с ним погастролировал. Вы же сами знаете, что случилось в Монреале, — и, судя по их лицам, они действительно знали. Знали все, кроме него. Ник задумался. Эллефсон продолжал таращиться на Мастейна, пока не спросил: — И ты, получается, согласился гастролировать с Металликой? С ними, после всего... Ещё и... — он шмыгнул носом и отвернулся. — Боже... Для него этот день, как и для Дэйва, явно был полон потрясений. С последним одно из таких произошло прямо сейчас — он после его слов даже глянул на плакат... Да, металлика — что на постере, что там. Это явно о чём-то говорило, только Мастейн не особенно понимал, о чём именно. Как бы там ни было, что бы там ни было... он кивнул и попытался ретироваться, пусть и не знал, куда сейчас пойдёт, но Марти остановил его аккурат перед дверью. — Ты вот так просто возьмёшь и умотаешь к ним, да? А нам что делать? — его взгляд был полон не презрения, не злобы, но какой-то особой участливости. Дэйв пожал плечами. — Скажите всем, что я улетаю. Пожалуйста, — тут он решил, что и ему следовало бы проявить немного участливости к людям, и, пусть даже присутствовал риск недопонимания, добавил: — Моей невесте — в первую очередь. Фридман приоткрыл рот, широко раскрыл веки и тут же отвёл взгляд. — Ты... ты женишься, Дэйв? Серьёзно? — На ком? — тут же встрял Дэвид. От былого его возмущения не осталось и следа. Менца принялся заинтриговано разглядывать его лицо, и он опешил. Хорошо бы ему самому знать, на ком. Видимо, известной всем претендентки на роль его жены не было; про свою подругу рассказывать он, наверное, не хотел, и теперь сам не мог представить, почему. — Забудьте, — и он всё-таки вышел из комнаты. Сейчас ему стоило правдами-неправдами вызнать где-нибудь свой адрес, сообразить себе чемодан самых необходимых вещей и двинуть пешим — и не только — ходом навстречу неизвестному, или, вернее сказать, забытому. Ещё хорошо бы было навести справки — кто такие эти Джеймс и Ларс, что там с этой Металликой... Вместе с тем Дэйв понимал, что он сейчас кого-то бросает — и своих ребят, и невесту. Последнюю он вообще не считал возможным найти, пусть и хотел, правда, до одури хотел с ней объясниться; осознавал, конечно, что сам её даже не узнает, если встретит, но надеялся её увидеть. Пустота в его голове — его бремя: он ничего не может сделать, он беспомощен перед самим собой — прошлым собой, тем, который точно знал, кто есть кто — и боится даже предположить, почему. Может, он недавно попал в аварию? Водитель из него не самый порядочный, в этом он уже убедился... Всё равно он был больше склонен верить мыслям о том, что его лишили памяти зелёные человечки — не хотел думать, что может быть хоть целиком и полностью, хоть даже отчасти виноват в происходящем. С пришедшей к нему амнезией начала рушиться его жизнь — эта печальная мысль мелькала на периферии его сознания, и он не хотел ей верить, пусть и сознавал, насколько она близка к истине. Утром всё, что могло, дало трещину, а сейчас просто кусками падало в пропасть, взрывалось, крошилось... с самого момента его пробуждения звучали траурные ноты, одна грустнее другой, и Дэйв прекрасно понимал, что эта симфония — реквием, что она — его миллениум; сейчас, пока она играет, он переходит рубеж. Да, всё так — есть только этот рубеж, разделяющий «до» и «после»; только эта точка невозврата, отсёкшая его прошлое — оно принадлежит всем, кто был с ним, против него, за него, около него, но только не ему. Стоит ли его возвращать? Мастейн застегнул молнию на чемодане. Стоит, безусловно; он как-нибудь вернёт тридцать лет своей жизни... Ну, или хотя бы попытается.