Графиня де Вержи

      Диана точно не знала, сколько времени прошло с тех пор, как послали за врачом. Они с Пьером уже не один десяток раз пытались уложить Надин, но стоило ей оказаться в кроватке, она просыпалась и громко плакала, требуя взять на руки. А врача всё не было и не было.       Около половины десятого Пьер, взглянув на часы, спросил:       — Я очень нужен? Сейчас будут укладывать спать Франциска, я хотел бы успеть зайти к нему.       — Идите, — пожала плечами Диана, мысленно добавив: «Тут вы точно ничем не сможете помочь».       Стоило двери за ним закрыться, Надин снова заплакала. Диана, устало вздохнув, взяла её на руки и начала ходить с ней по комнате. В голове роилось множество мыслей, они обрывались на середине и никуда не вели. Уставая, Диана пыталась сесть и качать дочь сидя, но секунды спустя та просыпалась и начинала плакать. Снова приходилось вставать.       Спустя почти час затекшие руки одеревенели и плохо слушались. Боясь уронить, Диана положила Надин в кроватку. Тут же раздался истошный вой. Не в силах это слышать, Диана отвернулась, зажмурилась и заткнула уши.       Чьё-то осторожное прикосновение к плечу заставило открыть глаза. Увидев Пьера, она, ни говоря ни слова, уткнулась лбом ему в плечо. Он всё так же осторожно провёл рукой по волосам, потом ещё несколько раз.       «А с ним спокойно», — подумала Диана и тут же вздрогнула, пугаясь собственных мыслей.       Внезапно она поняла, что Надин больше не плачет. Внутри всё похолодело и что-то будто оборвалось.       «Умерла», — пронеслось в голове.       — Жива, жива, — поспешил успокоить Пьер. — Устала плакать, спит.       Диана, выдохнув, прижалась к нему, не находя в себе сил дойти даже до стула. Сердце бешено колотилось в груди.       Диана сама себе не могла объяснить, что потянуло её в детскую, ведь прошло меньше часа с тех пор, как ей приносили дочь. Она шла медленно, держась за холодные стены. Что-то внутри торопило, заставляло ускорять шаг.       В детской было пусто и как-то пугающе тихо. Пытаясь убедить себя, что это просто её страхи, Диана подошла к колыбельке. Дочь спала на удивление неподвижно, и это показалось ей жутким и неестественным. Только взяв Анну-Марию на руки, Диана вдруг поняла, что произошло.       Роняя бездыханное тело дочери, она закричала, долю секунды спустя падая без сознания.       — Я не представляю, как смогу жить дальше, если с ней что-то случится, — тихо сказала Диана.       — Я понимаю, вы волнуетесь за своего ребёнка, это естественно. Но поверьте, с ней ничего не случится, — убеждал Пьер. — И с вами тоже. Не бойтесь.       — Франциск — ваш единственный ребёнок? — Она всё-таки смогла заставить себя отстраниться и сесть на постель. Вдруг стало как-то холодно, несмотря на горевший в гостевой комнате камин.       — Да. — Пьер сел на стул напротив кровати.       — Тогда, боюсь, вы вряд ли меня поймёте в полной мере. — Диана помолчала, комкая юбку. — Вы уже знаете, что у меня до Птички был сын. До него была дочка, Анна-Мария. Я нашла её… — она запнулась и с трудом закончила фразу: — мёртвой. Она не прожила и суток. Если что-то случится и с Надин, я просто сойду с ума.       — Мне очень жаль.       «Хоть кому-то, кроме нас с Коко, их жаль».       — Сейчас в соболезнованиях уже нет особого смысла, но всё равно спасибо. — Она вздохнула, переводя взгляд на плясавшее в камине пламя. — Вы правда считаете, что ей ничего не угрожает?       — Конечно, — уверенно ответил Пьер. — И я этим болел, и сёстры, и дети в прошлом году. Всё хорошо будет, верите?       Надин заворочалась во сне и, проснувшись, заплакала. Диана выдохнула с облегчением и, чувствуя тянущую боль в мышцах от одной мысли о том, чтобы взять дочь на руки, попросила:       — Не подержите Птичку? Я качала её всё время, пока вас не было, и очень устала.       Пьер, взяв на руки тут же подуспокоившуюся девочку, попытался было сесть, но она тут же захныкала. Он перевёл взгляд на Диану, и та, пожав, плечами, ответила:       — Птичка не любит сидеть.       — Значит, Их Высочество хотят, чтобы с ними ходили? Ну, хорошо, — легко согласился Пьер, вставая.       Диана не удержалась от усталой улыбки:       — Вы — хороший отец. Таких мало.       — Хотелось бы, чтобы это было правдой, — оторвав взгляд от Надин, ответил он. — Особенно учитывая, что матери у Франциска нет.       — Вы хотели ребёнка? — полюбопытствовала Диана. — Именно сына?       — Да как вам сказать… Хотели детей — да, определенно, но мы ничего особенного не делали, чтобы они появились, просто плыли по течению и наслаждались жизнью. Про сына… — Пьер задумался. — Уже не могу быть уверенным полностью, но, кажется, мы не особенно задумывались кто у нас будет. Это что-то вроде… не знаю, как это объяснить… семейной легенды? В общем, первый ребёнок в нашей семье — это сын, и, если он переживет роды, то обязательно выживет. А вот со следующими детьми судьба в некотором роде бросает монетку.       — Легенда? — Диана невесело усмехнулась. — Наша легенда гласит, что все мы, такие как я, мой отец, Птичка, прокляты за грехи предка и, если не умрём в младенчестве, будем платить за них всю оставшуюся жизнь. Вы, должно быть, были рады рождению сына?       — Не очень-то, — поколебавшись, признался Пьер. — Сейчас мне за это совестно, но не до радости как-то было, когда приезжаешь и слышишь, что твоя жена в бреду, никого не узнает и вот-вот умрет от родильной горячки. А ещё хуже узнать, что, между прочим, она всё это время ждала и звала тебя. — И он замолчал, уходя в свои мысли.       Диана тоже молчала, не в силах сказать ни слова от удивления.       «Он что, признается, что горевал о жене, ещё и о той, которую не любил до безумия? Такого не бывает. Я, кажется, сплю».       Спустя несколько секунд Пьер продолжил:       — Через пару недель я смог заставить себя прийти к Франциску. Нет, я видел его и до этого, конечно, был на крещении, но это не совсем то. Я, видите ли, просто не представлял, как я смогу смотреть ему в глаза, винил себя в смерти Лу. Месяца через два-три стало немного легче. И мир перестал быть таким уж серым, и преследовавший туман куда-то рассеялся, но как раньше, наверное, уже не будет. Чтобы было как раньше, нужно вычеркнуть её из своей жизни и забыть о её существовании. Я, видимо, недостаточно силён для этого, — подумав, добавил он, — да и как-то уж очень это похоже на предательство.       — Вы, скорее, достаточно порядочны, чтобы так поступить и с ней и с Франциском.       Пьер в ответ молча пожал плечами, попробовав сесть. Надин не проснулась.       — Кстати, у него достаточно редкое имя. Вы выбирали?       — Скорее жена. — Пьер поудобнее устроился на стуле. — Она была месяце на шестом, когда умер её отец. Они с тёщей решили, что было бы неплохо назвать сына Франсуа, в его честь. Я не возражал, неплохое, в конце концов, имя. — Он усмехнулся. — А потом Феликс, его крестный, назвал его Франциском, и как-то прижилось. А для Птички кто выбирал имя?       Диана задумалась.       — Вы уже выбрали имя для Птички? — спросил Мишель, снова тайком навещая её.       Диана к этому времени уже могла сидеть прямо и почти все время проводила с дочерью. Краснота и помятость уже сошли с маленького личика, и она всё больше походила на человека.       — Нет, — подумав, ответила Диана, поудобнее перехватив малышку. — Ваш отец хочет, чтобы я назвала её Маргаритой, в честь его сестры, но мне кажется, это имя ей совсем не идет. Оно такое… Простое?       — А вы хотите что-то необычное? Например?       — Хочу. Назвала бы Изабель, в честь моей бабки, но боюсь сглазить. Может, вы что-нибудь предложите? Может, слышали что-то?       — Да, — подумав, ответил Мишель. — Слышал одно, друг привез его с севера. Правда, не знаю, понравится ли вам. Надин.       — Надин? — задумчиво протянула Диана, рассматривая дочь. — Надин… На-дин… Да, красивое имя. — Она улыбнулась. — Ей идет. А что оно означает?       — По сути — Мишель. Я не знаю, откуда он привез это имя, понимала, что могут быть проблемы с бумагами, но мне оно понравилось и я была настойчива, — Диана усмехнулась. — Муж уступил. Всё равно у него не хватало воображения дальше Адели — в честь матери — и Маргариты — в честь сестры.       — Ей не подходит, — подумав, заметил Пьер. — Адель ещё может быть, но точно не Маргарита. Слишком уж распространённое для такой редкой внешности.       — Выбрать имя для неё вообще было сложно, — Диана, устав сидеть прямо, прислонилась к спинке кровати. — Всё, что нравилось мне, было… с историей. Не самой приятной. Изабель? Моя бабка, умерла в родах в двадцать пять лет. Моника? Тётка, умерла от неведомой болезни, не дожив до сорока. И таких историй много. — Она улыбнулась: — Потом всё-таки выбрали. А до тех пор она была просто «Птичкой», всё равно крестить её никто не торопился, все думали, что умрет. — Диана помолчала. — А расскажите о Луизе, какой она была? Вы виделись до свадьбы?       — Да, столько, сколько хотели. А Лу была… очень светлым человеком. Могла найти общий язык с кем угодно, быстро стала в доме «своей».— Пьер помедлил. — Мы прожили хорошие полтора года вместе, я считаю, мы были друзьями. Не понимаю, что пошло не так?       — Вы думаете, это не просто случайность? — Диане вдруг вспомнились все истории о женщинах в их семье, умерших от родильной горячки.       — Не знаю. — Он неопределённо пожал плечами. — Богословам я не верю, они говорят, это кара за грехи. За чьи, позвольте спросить? Её? Что за бред, какие грехи могли быть у этой милой женщины? Мои? Тогда меня и наказывайте, при чём здесь она? Нет, что-то тут не сходится. Мы с Феликсом долго думали и долго сожалели, что не имеем достаточных познаний в медицине, должна быть какая-то земная причина. Но какая?       — С врачами говорить пытались?       — Конечно. Родильная горячка, да и вообще болезни изучены плохо, всё сводится к решению Бога. Но что-то мне подсказывает, что это неправда. Надеюсь, однажды я получу ответы на свои вопросы.       «А я уже нет».       — Всё может быть, — вслух сказала она. — Расскажите ещё что-нибудь… хорошее. О ней.       — Она любила вышивать цветы, особенно фиолетовые ирисы, — подумав, ответил Пьер и улыбнулся: — Но вот рисовать контуры она совершенно не умела. Ей их всегда рисовал учитель Шарлотты. Они обе пытались научиться рисовать, но Шарлотта бросила, не получив результата здесь и сейчас, а вот Лу… Если вам интересно, я покажу вам завтра её работы.       — Вы храните их? — удивилась Диана.       — Конечно. И работы, и портрет, и некоторые вещи, которые не забрала её семья. Франциску рано или поздно будет мало знать, что она умерла при родах, и я бы не хотел лишать его возможности узнать о ней больше. В конце концов, если её нет сейчас, это не значит, что никогда не было. — Он помолчал. — Возможно, я излишне чувствителен, но мне на его месте было бы неприятно, выброси мой отец всё, что напоминало бы о покойной матери.       — Мой отец так и сделал, — вздохнула Диана. Начинало клонить в сон. — Не будь на их портрете и его самого, думаю, и портрет бы выбросил. «Чтобы ничего не напоминало о случившемся». Я многое о ней помню, но иногда кажется, что её действительно никогда не существовало. Почему-то ее лица я совсем не помню. Какие-то странные пятна. А ещё я как-то пыталась вспомнить, виделись ли мы в тот день, когда она умерла, — подумав, добавила она.       — Виделись?       — Кажется, да. Я точно помню, что она приходила ко мне, но что было потом… — Она посмотрела на часы и зевнула. — Так спать хочется!       — Спите, я присмотрю.       — Ну что вы, я не могу так, — и Диана попыталась протереть слипавшиеся глаза. — В конце концов, вы же тоже устали.       — Да ничего, как-то привык за время учебы. Бывало, приходилось спать по два-три часа за ночь, чтобы подготовиться к экзамену.       — Почему? — удивленно спросила Диана, тут же представив, как бы чувствовала себя после двух часов сна. Спать захотелось ещё сильнее. Она прислонилась к подушкам, выставленным возле спинки кровати.       — Потому что дураки, — усмехнулся Пьер. — Причём ничего не менялось на протяжении всех десяти лет: из раза в раз полгода делали не пойми что, потом тратили те дни, что давали на подготовку, опять же Бог знает на что, а потом лихорадочно пытались выучить хоть что-то. Нет, в целом как-то учились, я даже на вполне неплохие оценки — хотя, попробовал бы я получить ниже, чем «хорошо», по всем предметам… — он снова усмехнулся.       — Родители контролировали вашу учёбу? — Диана, подумав, положила ещё одну подушку, чтобы было повыше.       — Это трудно назвать совсем уж контролем. Просто был уговор: пока я учусь на «хорошо» или, в идеале, «отлично», меня не ждёт никаких карательных мер. Но если за полугодие я получу плохую оценку, — не важно, по каким причинам, — на следующие полгода я останусь без карманных денег, без визитов родителей, без права навещать сестёр. Даже если экзамен я потом пересдам и всё исправлю. Проверять как-то не хотелось.       — У нас в монастыре всем было всё равно, какие у нас оценки, — вспомнила Диана, чувствуя, что проваливается в сон. Сил сопротивляться этому не было. — У меня не было ни одного «хорошо», в то время как Бланш, моя подруга, с трудом получала свои «удовлетворительно». И всем было всё равно — от нас ожидали, что мы станем хорошими женами, а не отправимся после выпуска изучать науки. И хоть бы где эти «отлично» потом пригодились!       В монастырских стенах в сентябре всё ещё было жарко. Комната для уроков музыки, маленькая и тёмная, отличалась от других только стоявшим под окном клавесином. Он был очень старым и очень простым: ни единого узора на потрескавшемся корпусе. Сидя за общим столом в ожидании сестры Терезы, учителя музыки, Бланш, широко зевнув, ткнула локтем в бок сидевшую слева Диану:       — А у вас клавесин дома есть?       — Есть, но на нём никто не играет. — Она на секунду оторвалась от сшитых вместе листков, на которых мелким ровным почерком были записаны церковные песнопения. — А что?       — А помните клавесин моей мамы? — Диана кивнула, возвращаясь к записям. Бланш заглянула в них, а потом в свои, неаккуратные, испачканные кляксами, быстро дописала что-то карандашом и снова обратилась к Диане: — И он очень красивый, правда? Такой… красный. Вы же любите красный цвет? А как вам картинки? Скажите же, они прекрасны?       — У вашей матушки, без сомнений, отличный вкус, и её клавесин мне тоже нравится, — охотно согласилась Диана, дочитывая страницу. — Скажите лучше, вы выучили "стояла мать скорбящая"? Нам её сегодня петь и, наверное, сестра Тереза опять будет вызывать по двое.       — Нет, но я дописала эту нудную ерунду, — буркнула Бланш, смотря на свои записи. — Только, если я покажу свои листки сестре Терезе, она снова будет ругать меня неряхой. Можно, мы пойдем с вашими? А я скажу, что забыла их в комнате.       Не успела она это договорить, как вошла сестра Тереза, высокая, сморщенная, облаченная в черное монашеское платье. Разговоры тут же стихли, и пятнадцать учениц всех возрастов молча встали. Сестра Тереза взмахнула рукой, больше похожей на сухую корягу, и села за клавесин. Ученицы вернулись на свои места.       — Итак, дамы, — сестра Тереза обвела класс бесцветными глазами, — кто хочет петь первой сегодня? Может быть, вы, дитя?       Узловатым пальцем она ткнула в маленькую черноглазую первогодку лет шести, пару дней назад появившуюся в монастыре. Девочка встала и трясущимися руками постаралась взять выпадавшие записи.       — Вы, как уважающая себя католичка, должны знать текст наизусть! — строго сказал сестра. — Ваша покойная мать же француженка, неужели она не учила вас молитвам?       Девочка, сглотнув, затряслась ещё больше, пролепетав с явным акцентом:       — Я не готова наизусть! Я долго жила с папой в Испании! Я забыла всё, чему учила мама!       — Замучает ведь испаночку, — шепнула Диане Бланш. Диана нахмурилась. — Невзлюбила она её, помяните мое слово! С каким-то никому ненужным гимном привязалась к ней, выдает за известную молитву. Ещё и подсматривать не разрешает!       Сестра Тереза потерла виски и обернулась:       — Кто там еще шепчется? Ещё и одно слово — и вы будете серьезно наказаны. Воспитанница де Пиментель, так и быть, можете подсматривать сегодня в порядке исключения. Идёмте, только не отнимайте время от урока!       — Пойдем, — Диана, одной рукой подхватив записи, второй потянула Бланш за рукав. Та от удивления потеряла дар речи, поспешив вслед за подругой к клавесину.       — Что, во имя всего святого, мы делаем? — только и успела пискнуть она, оказавшись рядом с удивленно смотревшей на них сестрой Терезой.       — Мы готовы петь, сестра Тереза, — поспешила сказать Диана, разворачивая записи и указывая Бланш на нужное место.       — Я вызывала не вас, дитя, — раздраженно ответила монахиня, — и уж тем более не воспитанницу де Краон с её-то лающим голосом и отсутствующим слухом!       — Мы бы хотели попробовать, сестра, — Диана улыбнулась, ещё раз указав растерянной Бланш нужное место.       — Ну что ж, пойте, дитя, — она кивнула Бланш и заиграла вступление.       Бланш, не отрывая взгляд, заунывно и монотонно затянула:       — Stabat mater dolorosa…       Сестра Тереза тут же перестала играть, обернулась к ним и раздраженно спросила:       — Воспитанница де Краон, это вы умираете, или Христос? Не умеете петь, так не беритесь! Прочтите хотя бы так, чтобы не казалось, будто сейчас вам сделается плохо. И с вашими познаниями в латыни так и быть, читайте на французском!       Бланш пробубнила:       — Стояла мать скорбящая Возле креста в слезах, Когда на нём висел Сын, Чью душу стенающую, Сочувствующую и страдающую…       — Все, хватит, это слушать просто невозможно! — сестра Тереза поморщилась. — «Удовлетворительно» готова вам поставить, если вы пообещаете после окончания учебы никогда не петь и не пытаться читать стихи! Садитесь. Может, воспитанница де Лален нас порадует? Читайте, дитя, петь не обязательно.       — Да, сестра, — коротко ответила Диана и запела: Stabat mater dolorosa juxta crucem lacrimosa, dum pendebat filius. Cuius animam gementem, contristatam et dolentem pertransivit gladius…       — Достаточно, — прервала сестра Тереза. — Вижу, что учили. Поставлю «отлично», если записи вы ведёте так же старательно, как учите гимны.       Диана молча протянула листки монахине. Та, встав, прошлась мимо учениц, каждой показывая, «как должна вести записи хорошая ученица». Диане сделалось неловко, и она, получив листки назад, попросила разрешения сесть.       — Садитесь. Ну, кто-нибудь ещё порадует нас чтением, начиная с третей строфы?       В реальности кто-то открыл дверь, заставляя Диану проснуться и подскочить. На пороге вместе с месье де Роганом стоял врач. Седой, пахнувший старостью, носящий на шее очки месье Лантье. Он окинул Диану цепким взглядом выцветших, когда-то ярко-голубых глаз, и, скрипучим голосом поприветствовал её:       — Добрый вечер, мадам.       Диана, будто очнувшись от оцепенения, живо представила, как должна выглядеть, поспешила поправить прическу и платье.       — Доброй ночи, месье. Прошу простить мой вид, я задремала.       — Естественно, в вашем-то положении. — Он надел на нос очки и взглянул на спящую в кроватке Надин. — Ветряная оспа. Недельку ребёнок побудет дома — и всё пройдёт.       — Девочка, не сочтете за наглость, если я сяду? — Месье де Роган заковылял к стулу. — Нога разнылась, к дождю, наверное.       — Давайте я пододвину. — Диана поспешила перенести стул поближе к двери. — Садитесь, пожалуйста.       — Неплохую невестку тебе сын выбрал, заботливая. Худая, правда, слишком, — вынес вердикт месье Лантье. Услышав про «невестку», Диана смутилась и попыталась сказать, что она гостья Денизы. — И лгать не умеет. Передай крестнику, пусть женится, одобряю. Пусть только кормит получше, иначе боюсь, ещё до родов она умрет от истощения. — Он посмотрел на Диану: — Тошнит, да?       — В последнюю неделю, слава Богу, нет, но до этого тошнило.       — Попробуйте лимон, если снова начнет. Ешьте побольше и не вздумайте поститься.       — Да, месье, — вздохнула Диана, отводя взгляд и вспоминая себя на поздних сроках.       «Увидев это зрелище, никаких чувств ко мне он испытывать не будет! — подумала она. — Даже если я не стану ничего менять».       — Ты, говорят, принимал роды у племянницы отца Бенедикта? И как мать, как ребёнок, живы? — спросил месье де Роган.       — С ребёнком всё хорошо, вполне здоровая девочка, розовая, упитанная. Думают над именем. А вот мать… — месье Лантье усмехнулся. — Мать, как и моя супруга, неприлично сказать при дамах, что пообещала сделать, — он наклонился и шёпотом закончил фразу: — Мать обещала за свои десятичасовые мучения лишить мужа чего-нибудь ценного. На его счастье, он был далековато.       Диана всё равно его услышала и едва удержалась от нервного смешка. Гости, распрощавшись, ушли, оставляя её одну. Она заглянула в комнатку к Коко и, застав её спящей, решила, что справится и сама.       Когда шаги за дверью окончательно стихли, Диана зашла за ширму, стоявшую перед зеркалом, и потянулась к завязкам на платье. Распускать шнуровку было неудобно, пальцы никак не могли развязать с трудом найденный узел. Диана уже готова была счесть бредом годы в монастыре, где они одевались сами, но шнуровка наконец поддалась и ей удалось снять платье. Оставив его на стуле, она подошла к почти пустому шкафу и вынула оттуда ночную рубашку. Оставив её на стуле, Диана потянула за полы нательной рубашки, через несколько секунд оставшись обнаженной перед зеркалом.       Собственное отражение вдруг завладело её вниманием. Даже в полумраке комнаты Диана хорошо видела растяжки на груди, на боках, бёдрах.       «Пусть женится, как же! Да кому я такая нужна?», — подумала она, надевая неприятно холодившую сорочку и, сев на край стула, стянула чулки. Ноги показались ей кривыми и уродливыми. Диана поспешила одернуть рубашку и выйти.       Оставив покрывало на стуле, она забралась с головой под одеяло, надеясь провести остаток ночи без снов.