Make War, Not Love

Новое — не всегда лучшее. Новое — не всегда вовремя и «не по размеру». Новое в моём случае абсолютно всё: дом, комната и, конечно, школа, что разительно отличается от лицея, в котором мне удалось проучиться только лишь полтора класса, и как бы ни было жалко срываться посреди последнего года, выбора не было. Отец никогда не спрашивает. Впрочем, его самого тоже. Работа есть работа, и если мать он ещё в четверть уха слушает, то меня — нет. Я для него так ещё, сопляк. Я для него ребёнок, и плевать, что уже одного роста и интереса ради иногда примеряю его пиджаки. Я для него ребёнок, который должен подчиняться командам из разряда «встань» и «не шуми». Я для него приложение к любимой женщине, что чудом не испортила фигуру во время беременности, и потому, так уж и быть, живи тут. Я для него не имеющий права голоса и тем более всё ещё не самостоятельный, поэтому никаких тебе «остаться в лучшем из всех остальных мест», обживайся тут. Обживайся в маленьком провинциальном городке с самой средней из всех средних школ, и если такой умный, то готовься поступать сам, без всяких углублённых. Готовься сам. Езди сам. Жаль только, что не живи один, но, так и быть, можешь заграбастать себе отдельную ванную, благо в загородном доме, который станет моим жилищем на ближайшие полгода, что остались до поступления, их две. Благо, что жилые комнаты в разных концах этой кирпичной громадины, и можно запереться у себя и представить, что совсем один. Совсем, без родителей, что обсуждают что-то своё вроде приближающегося отпуска, в котором не предусмотрено меня, но и без соседей за стенкой, что ругаются или ебутся, как умирающие от рака. От рака простаты, надо думать, потому что если не успеет вот прям сейчас, то никогда больше не встанет. Можно запереться у себя, поваляться на кровати, которая всё ещё кажется непривычной и чужой, позалипать на какую-нибудь хрень и не думать о том, что придётся пилить в новую школу, к людям, узнавать которых у меня ни малейшего желания нет. Зачем вообще нужны имена тех, кто рядом пялится в учебники? Зачем, если первая половина даже не понимает того, о чём читает, а вторая и не хочет понимать? Зачем, если они через одного тупые и раздражают? Зачем вообще они сюда ходят? Господь, позволь мне достаточно убедительно симулировать какую-нибудь болезнь и добиться домашнего обучения. Позволь мне не находиться внутри этих ободранных стен и среди всех этих людей, для которых мои брюки и свитер на рубашку — уже повод для того, чтобы начать хихикать. Ебать-ебать, посмотрите все! Этот придурок не такой, как все! Этот придурок не в белых кроссах и в джинсах без подворотов! Посмотрите, новый ботан! Фу, блять. Противно. Классы — маленькие, парты — исчёрканные, подоконники — все загаженные, а местные сортиры — иначе и не назовёшь. Захожу в тот, что на третьем этаже, готовый в любой момент перестать дышать, чтобы не вывернуло от чудесных, не убиваемых никакой химией запахов, но с удивлением понимаю, что куревом несёт. Несильно, и дым коромыслом не стоит, но всё-таки. Здесь что, и такое можно? Осторожно захожу внутрь и прикрываю за собой дверь. Все кабинки свободны, и лишь четвёртая по счёту, та, что у противоположной стены и прямо под вытяжкой, прикрыта. Дохожу до неё и не думая тяну на себя дверцу. Слишком уж интересно, кто тут такой отбитый. Дверца негромко поскрипывает, и спустя секунду сталкиваюсь взглядом с темноволосым, зажавшим в зубах сигарету и поглядывающим в телефон парнем. В толстовке — хотя у них тут вроде как какое-то подобие формы, — в кроссах, на которых комки уличной грязи, и с небрежно перекинутой через плечо расстёгнутой сумкой. Может, одного со мной роста, а может, немного выше — так и не понять, когда сутулится. И, кажется, даже из моего класса. Сложно сказать вот так — я здесь только четыре дня, а если и запомнил кого, так только блондинку, которая старостит передо мной, и парня, выкрашенного в отвратительный оттенок зелёного. Сложно сказать вот так сразу, если не испытываешь никакого желания вертеть головой по сторонам или разговаривать с кем-то. С социализацией у меня всегда напряг. — Тебе что, прибило отлить именно в этой кабинке? — спрашивает, вытащив сигарету изо рта, и, привстав на носки, выдыхает в сторону вытяжки. Весь такой дерзкий и против системы. Весь такой взъерошенный, против всех, в каком-то невнятном безразмерном балахоне. Весь такой ершистый. Такой… беспородный и злой, как выросший на улице пёс. В голове что-то щёлкает, и все косяки с социальным дерьмом отступают на второй план. В голове что-то щёлкает, и это, наверное, смахивает на любовь с первого взгляда. На любовь, которая возникает у хозяина к одному-единственному щенку из многочисленного выводка. Многих пересмотрел, не один день убил — и тут на тебе. В толчке. — А тебе спуститься влом? Смотрит с явным недоумением и вовсе не потому, что выгляжу как-то не так. О нет, я с ним разговариваю — и этого уже достаточно. — В школе, насколько я знаю, не курят. — Плохо знаешь, — отсекает, и, к моему удивлению, даже без мата. Наверное, растерянность даёт о себе знать. Как же, зубами клацнул, а лезть всё не прекратят. — И вообще, валил бы ты отсюда, а? Мешаешь. Любознательности мне с детства не занимать, и порой она лезет когда не следует. Или, напротив, очень вовремя? Очень вовремя для того, чтобы протестить. Проверить свои ощущения. Проверить и его заодно тоже. — Нарушать правила? Нарушать, да? Ой, это зря. Я вот очень люблю правила. Косится на меня исподлобья, затягивается в последний раз и, бросив окурок в мусорку, прячет мобильник в карман. С ободранной крышкой и разбитым экраном, как успеваю заметить. Косится на меня исподлобья, а после, дёрнувшись всем телом, наступает на меня. Как танк прёт и хватает за свитер. Сжимает пальцы на ткани, и они воняют куревом тоже. Куревом, что последним выдохом прямо в моё лицо. Куревом, что вряд ли дороже восьмидесяти за пачку. Куревом, от которого тошнота к горлу подтягивается, да так и застревает там. — А ты, значит, весь такой правильный? За спиной уже уёбский исчёрканный кафель, что выложен над раковинами и между ними. Над раковинами, между которыми он меня и запер. — Самый умный? — Да, — киваю совершенно невозмутимо и, скосив глаза, с интересом разглядываю часы на его руке. Циферблат так себе, ремешок из кожзама. Фуфло фуфлом. — А ты, выходит, тупой? Местная достопримечательность? Скрипит зубами в ответ, явно сдерживается, чтобы не ударить, но в удовольствии сжать ворот покрепче и дёрнуть себе не отказывает. Ткань трещит, моя голова болтается из стороны в сторону. И, пожалуй, это интересно тоже. Интересно, как далеко не побоится зайти это быдло в ободранных, зашнурованных лишь наполовину ботинках. — Пасть заткни, если зубы дороги, — сквозь свои цедит и всё ещё не ругается. Всё никак не переходит на мат. Даже когда толкаю его запястья, пытаясь скинуть. — Зубы не мозги. Можно новые вставить. Осматривает по новой, уже совершенно другим взглядом, и разве что за воротничок свитера не лезет, чтобы посмотреть на бирку. — А ты, значит, ещё и при бабле, да? Ага. Я. Я, а не мои родители. Но кого тут ебёт мой сарказм? Кто тут вообще его поймёт? — Надо же, первый мажор в нашей дыре. Так раз если состоятельный, может, поделишься с чернью? Ну-ка… Отпускает свитер и сдирает рюкзак с моего плеча. Такой суровый и всем своим видом старающийся казаться угрожающим. Сдирает рюкзак, расстёгивает его, едва не выдрав застёжку с молнии, и деловито шарит по внутренним карманам. Наблюдаю, даже не пытаясь вмешаться, когда находит мой кошелёк и, заглянув в него, выгребает двести одной купюрой и не обращает внимание ни на тысячу, ни на ещё две по сто. Карты тоже не тронул и мелочь не взял. Надо же. — Это ты мне на проезд решил оставить? — киваю на монеты, которые рассыпались по дну сумки, когда закидывал кошелёк назад. — Благородно. Жмёт плечами, будто так оно и надо. Будто шарит по чужим карманам сразу после завтрака и зазорного в этом не видит. Сама смелость. — Взял за моральный ущерб. А я-то всё жду, когда он на трёхбуквенные перейдёт, а вот оно как. Мы и выражения посложнее знаем. Мы не совсем уж и быдло. Только выглядит так, будто ночует под забором, и костяшки — сплошные шрамы. — Это за какой же? — спрашиваю лишь затем, чтобы удержать его рядом немного дольше и потыкать ещё. Потестить немного. — Докурить не дал. Всё, вали отсюда. — Даже бить не будешь? — Усмешки в голосе настолько много, что морщится и тут же обещает: — Ещё раз сунешься — выхватишь. Вали, я сказал! — У меня сейчас математика. Непонимающе моргает и даже трясёт головой, будто проверяя, не послышалось ли. — И? — уточняет с некоторой осторожностью даже и напоминает собаку ещё больше. Большую такую, неприручённую. Без ошейника. — И у тебя тоже сейчас математика. И я с удовольствием настучу, что ты куришь в школе, если не явишься. Показывает мне средний палец и демонстративно лезет в карман куртки за открытой пачкой. Не дожидаюсь, когда прикурит, и выхожу в коридор. Всё никак не могу взять в толк, что это сейчас было, и как вышло, что я так запросто позволил залезть в свою сумку. А главное, почему меня совершенно не беспокоит это. Почему мне в кои-то веки не хочется отсидеть быстрее оставшиеся уроки и, вернувшись домой, закрыться в своей комнате. Кажется, у меня всё-таки появится развлечение в этой дыре. Пусть и не такое претенциозное на вид, как в прошлой школе. Развлечение, которое заявляется на урок на пятнадцать минут позже моего и с размаху швыряет свою сумку на парту самого последнего ряда. Не оборачиваюсь на него, но периодически чувствую, как сверлит мою спину взглядом. О да, это будет весело. *** Это будет весело — обзавестись не друзьями, которые хотят со мной контактировать лишь из-за того, что мой отец зарабатывает больше, чем их родители, а врагом. Таким себе, конечно, — не кровным и даже не очень серьёзным, но что уж есть. Таким себе, конечно, но так всё забавнее, чем просто припираться на уроки ради самих уроков. Таким себе, конечно, но вполне подходящим для того, чтобы начать заново то, что мне пришлось прервать из-за спешного переезда. Вполне подходящим для того, чтобы провернуть кое-что и тем самым сделать свою жизнь куда интереснее. Он вроде как из местной гопоты, что только и умеет пиздеть да проёбывать уроки. Он вроде как стоит на учёте из-за какой-то мутной истории и имеет все шансы вылететь из школы со справкой и тут же отправиться отдавать долг нашей замечательной отчизне, начищая оружие и мотая портянки. Он мутный, часто битый, как-то странно стриженый и с подружкой, которая учится в параллельном. Тоже такая, себе на уме. Странная и постоянно с древним кассетным плеером. Странная и поджидающая своего героя на подоконниках или в «курилке» за углом школы, где всё захаркано так, что блевать хочется от одного вида. А ещё «ЭТО» зовут Аристархом. Аристархом Вениаминовичем, блять. Потому что его отец был не то профессором, не то где-то около на кафедре единственного в городе института, и всю свою жизнь посвятил лингвистике. Лингвистике, но не сыну, который его и не помнит, потому как предприимчивый дедок, заделав своей студентке отпрыска, тут же свалил из города, успев, впрочем, записать его на свою фамилию. Великие гены, как же! Великие гены, которые предпочитают отзываться не иначе как на «Косой» и то и дело шерудят по чужим карманам, таская мелочь и отбирая сигареты. Квартиру им великий лингвист оставил, правда, как болтнула на перемене моя соседка по парте. Соседка, имени которой я как раз-таки не спрашивал, но она сама мне трижды напомнила, что Настя, а после школы нам в одну сторону. В одну сторону, но, к моему великому счастью, на разные маршруты. Ей хочется потрещать и выведать побольше обо мне и моей семье. Ей хочется потрещать, а мне — быстрее добраться до своей комнаты и всё обдумать. Руки даже подрагивают от того, насколько сильно хочется. Адреналина, может, дофамина, ещё чего-нибудь. Хочется продумать всё до мельчайших деталей и, выждав неделю или две, начать уже. Начать и растянуть всё до конца учебного года, обеспечив себя не хлебом, но неплохим зрелищем. Главное, только помнить об осторожности и не упустить момент, когда тот представится. Не упустить возможность заиметь кое-что занимательнее последней модели смартфона или хорька в вольере. Дни идут, уроки не становятся интереснее, понемногу запоминаются лица одноклассников и остальных, что на параллели. Даже начинаю различать учителей и не путаюсь в кабинетах. Не перестаю внутренне кипеть только, когда меня пытаются потрогать лишний раз, взъерошить волосы или намекнуть на то, что местный кинотеатр изнутри лучше, чем снаружи. Впёрся мне этот кинотеатр и милейшая соседка по парте, когда на подходе нечто куда более интересное. Дни идут, складываются в недели, отец успевает свалить на четырнадцать суток в командировку, вернуться и уехать назад, когда наконец подворачивается нужный случай. Когда вся школа становится на уши, потому что у завуча, почтенной тощей мадам с высоким начёсом, кто-то смеет вытащить мобильник из сумки прямо посреди учебного дня. Вся школа становится на уши, особо прославившихся даже вызывают к директору и требуют вывернуть карманы, но по счастливой для меня случайности ничего не находят. Ходят по классам, толкают изобличительные речи, а когда добираются до нашего, я то и дело поглядываю на Косого, которому не хватает только маникюрной пилки в руках для завершения образа полной незаинтересованности. На секунду даже мелькает мысль, что это действительно мог быть он, но нет — слишком уж спокоен, да и надо быть совсем уж отбитым идиотом для того, чтобы при наличии приводов додуматься обворовать кого-нибудь всерьёз. Додуматься до чего-то похуже вытряхивания мелочи. Подобный эпизод — и привет, колония для несовершеннолетних. И пока, и без того призрачные перспективы в жизни. То и дело поглядываю на него и краем уха слушаю директора, который настоятельно рекомендует вернуть вещь, если взяли, или рассказать, если что-нибудь увидели. Директора, который обещает добиться чуть ли не реального срока для того, кто посмел покуситься на имущество пожилой заслуженной леди. «Леди» в этот момент стоит по его левую руку, кстати, и, сложив ладони на груди поверх отвратительного, коричневого в синий цветок платья, поджимает губы и патетически вздыхает, то и дело смахивая невидимую для мира слезу с нижнего века. Продолжается всё это не дольше двадцати минут, но и не меньше тоже. Продолжается, и продолжается, и продолжается, скатываясь в нудятину и лишаясь даже остатков пафоса. Заканчивают, только повторив всё одно и то же по три раза, и царственно удаляются, а после ещё и физичка принимается распекать на все лады незримого вора и затягивает это до самого звонка. Да так перевозбуждается, что забывает продиктовать домашку. Но это и хорошо — будет больше свободного времени. Перемена перед физ-рой последняя, и кое-кто непременно должен успеть накуриться перед тем, как бегать за мячиком по площадке. Кое-кто, кто ну никак не успеет за пять минут выбежать на улицу после того, как половину отведённого времени потреплется со своей подружкой, расположившись около излюбленного подоконника. Кое-кто потащится в мужской туалет уже ближе к звонку и там начнёт восполнять свою потребность в никотине. Осталось только дождаться, когда потащится, и пойти следом. Предвкушаю уже и ничего не могу с собой поделать. Вот-вот начну переступать с ноги на ногу, охваченный редким приступом нервного возбуждения. Вся школа так и гудит, по этажам разгуливает инспектор по делам несовершеннолетних в обществе наряда из местного РУВД. Накаляют атмосферу, но это как раз то, что надо. Это как раз в тему. Косой, вопреки моим ожиданиям, торчит со своей странной вплоть до самого звонка и только после него разжимает обернувшиеся вокруг девичьей талии руки. Коснувшись щеки губами, подхватывает свою сумку и неторопливо тащится в туалет. Я засекаю на часах два оборота секундной стрелки и только затем, уже по опустевшему коридору, направляюсь за ним и нахожу, как и в первый раз, в крайней кабинке под вытяжкой. Нарочито громко хлопаю дверью, чтобы высунулся и заметил меня, и, прежде чем втянется обратно, закатив глаза, окликаю его: — Я вот всё думаю: тебя дома тоже Косым кличут или сокращают до Аристоши? — На хуй иди, размыслитель. — Так я бы пошёл, да не знаю, в какую сторону. — Тебе больше заняться нечем, кроме как нарываться? — Нечем. Хмыкает, не находится с ответом, затягивается и скрывается в кабинке, видно, решив не связываться, пока в школе доблестные служители закона. Мало ли, повысят ещё раскрываемость за его счёт. — Тебя физрук послал? Скажи, что сейчас приду, и не отсвечивай. — Нет, я сам пришёл. — И нахера? Если ты не в курсе, то ботаны не прогуливают даже физ-ру. Так что давай, вали отсюда, переодевайся в свои шортики и бери скакалку. Взвинченный, будто на панике. Взвинченный, явно нервничающий, и это более чем подходящий момент. — Ты весь такой дерзкий на первый взгляд, а если посмотреть во второй, то и не увидишь ничего. Подхожу ближе, стаскиваю сумку с плеча, оставляю её на подоконнике рядом с его скинутым рюкзаком и, не дожидаясь, когда недоумение сойдёт с бледноватого вытянутого лица, вытягиваю мобильник из его пальцев. Свернув мессенджер, быстро набираю свой номер и, скинув дозвон, зажимаю кнопку на боковине, чтобы выключить. Глядит на это с такой растерянностью, что даже не догадывается отобрать или сказать что-нибудь. Впрочем, после того, как заполучаю его номер, безо всякого интереса расстаюсь с чужой пластмасской и возвращаю хозяину, но не в руки, а затолкав в карман некогда чёрной, сейчас затасканно-серой, толстовки. Затем и не докуренную до середины сигарету вытягиваю из пальцев и безо всякого сожаления отправляю в унитаз. И тут-то он и отмирает, наконец. Взмахивает опустевшей ладонью и ею же хватается за ворот моей рубашки. — Да ты оху!.. — начинает сразу с крика, но вскидываю ладонь и приставляю её к его рту. Морщусь от запаха дешёвой хрени, которую выдают за табак, и обрываю его, да таким тоном, что он от неожиданности заглатывает окончание фразы: — Заткнись. Вблизи его глаза оказываются совершенно непонятного цвета, который не то в зелень уходит, не то в серый. Вблизи его правый глаз и взаправду едва уловимо, только если приглядеться, косит. — Ты больше не куришь. Удивление сменяется на приступ злости. Отмирает и явно собирается врезать мне, но успеваю перехватить слишком уж медленно взметнувшуюся вверх руку. Сжать поперёк запястья и оттолкнуть в сторону. С той, что всё ещё около моей шеи, решаю ничего не делать. Пусть держит, так даже забавнее. Пусть думает, что держит. — И что ещё я не делаю? — желчно, будто сигарету не выронил и прожевал, а вся эта горечь так и осталась на языке. Желчно, явно сдерживаясь, чтобы не перейти к действиям. — Всё, что я скажу, — отвечаю, поглядывая почти ласково, и думаю: откусит мне руку, если попробую потрепать за ухом, или просто сломает? — И это потому, что… — начинает вместо меня и, судя по голосу, более чем опешив. Начинает вместо меня и кажется трогательно растерянным. Будто ему своих проблем выше крыши, а тут я ещё со своей мутью. — И это потому, что иначе я скажу, что видел, как ты рылся в сумке завуча в учительской, а после вышел оттуда, пряча в карман её телефон. Моргает. Раз, после — второй. Сглатывает. Трясёт головой и переспрашивает: — Что? Переспрашивает, выпав куда больше, чем за предыдущие наши диалоги. — Я же этого не делал. Жму плечами и скидываю наконец измявшую мою одежду пятерню. — И что? Вот тут важно сейчас. Вот тут важно додавить голосом и не позволить ему отвести взгляд. Тут важно забраться в его голову и убедить в том, насколько страшно всё может быть. — Кому, ты думаешь, поверят? Тебе, у которого что ни неделя, то почти статья по хулиганке, или мне, как ты говоришь, ботану с идеальными оценками и репутацией? Не понимает ни черта ровным счётом. Не понимает, всё пытается проморгаться, переступает с ноги на ногу и неосознанно сутулится, пытаясь стать меньше. — Ты не докажешь, что я его взял, — заявляет вроде, но уверенности в голосе ни на грош. Заявляет вроде, а этот самый голос так и прыгает. Вот-вот покроется мурашками и задрожит. — А зачем? — выдыхаю шёпотом, и так и тянет приблизиться ещё. Чтобы дыханием коснуться его кожи. Чтобы ощутил, насколько реально всё. Насколько взаправду и именно с ним. — Это ты будешь доказывать, что не брал. А может, ты и взял, а после испугался шумихи и выбросил его? Кстати, поговаривают, что у неё ещё и деньги пропали. Тысяч двадцать. Это, конечно, так, мелочёвка, но с твоим послужным списком разве не хватит для того, чтобы доучиться уже в другом месте? В месте, где окна загораживают не противомоскитные сетки. Не боишься? А если ещё и найдутся те, кого ты побил, или отобрал что-то… Ух, глазом моргнуть не успеешь, как осядешь в изоляторе. — Ты же несерьёзно? Надежда на его лице видна так же явно, как и маленький шрам под бровью. В драке рассекли наверняка. — Ты же не можешь говорить всё это серьёзно? Надежда на его лице и в его голосе. Надежда в его взгляде. Надежда, что отдаёт детской наивностью и верой в сказки. — Конечно, могу. Надежда, что вдребезги, стоит мне по новой открыть рот и улыбнуться ему. — Ну так что? Мы уже встали на путь исправления и бросили курить? И я бы не советовал посылать меня сейчас. Последняя фраза — совершенно иным тоном. Последняя фраза — как вбитый в доску гвоздь. Резкая и заставляет его дёрнуться. После скривиться, будто язык прикусил, и, якобы незаметно выдохнув, поинтересоваться: — А ты не думаешь, что я могу тебе прямо здесь зубы выбить? За попытку шантажа? Отрицательно мотаю головой и смахиваю невидимую миру соринку с его плеча. Чтобы коснуться и посмотреть, как отреагирует. Не дёрнулся. — Убить ты меня не убьёшь, а значит, я смогу тебя сдать. Добавить к списку ещё и избиение. И это не попытка, Арс. Это — шантаж. Реагирует на данную мной кличку совсем как настоящий пёс. Вскидывает голову и впивается взглядом. Откликается на неё и ждёт следующей фразы. — Спрашиваю ещё раз: твоё курево. Что с ним? — Ничего, — выдаёт неохотно и делает шаг назад, вскинув вверх пустые ладони. — Мои руки пусты. — Хороший, — хвалю, и он, не сдерживаясь, кривится в ответ и, сам того не понимая, показывает зубы. — А теперь мы вместе отправимся на урок и будем делать вид, что не существуем друг для друга. Это понятно?.. — Кроме этого, ни хера не понимаю. — Поймёшь чуть позже. Хочется погладить, но держу руки при себе. — Напишу, как придёт время. — Время для чего? Оставляю без ответа и киваю на входную дверь. Психует, хватает свой рюкзак и, сбив мою сумку на пол, выходит в коридор. Подбирая её, невольно улыбаюсь. Вот так ты и попался. *** Отправляю ему «приходи» спустя четыре дня и даже не додумываюсь оставить подпись. Отправляю следом ещё одно сообщение с адресом и, дежурно кивнув собирающейся к разродившейся поздним ребёнком подруге матери, обхожу опустевший дом. Сообщение высвечивается прочитанным спустя долгих двадцать минут, и я, бросив взгляд на часы, убедившись, что уже девять вечера, отчего-то представляю, что он со своей подружкой. Может, просто сидит, заглядывая в глаза, а может, и трахает, если нашлось где. Может, трахает, даже если и не нашлось. Просто расстегнул штаны, оттянул в сторону её трусики, посадил сверху и качает, пока её родители цивильно пьют чай за тонкой стенкой. Она у него ничего такая, даже несмотря на то что странноватая. Она у него ничего и наверняка понимающая. Из тех хороших девочек, на которых плохие парни женятся сразу после школы и обеспечивают пузом уже к концу первого курса. Наверняка слушает клёвую музыку и читает клёвые книги. Наверняка он её первый. Очень трогательно. Обхожу второй этаж вслед за первым, заглядываю в родительскую спальню, даже зная, что там никого нет, но всё равно желая убедиться в этом. Просто для того, чтобы убить время. Просто потому, что музыку я не слушаю, сериалы не смотрю, а если и помешан на чём-то, то точно не на играх. Проверяю телефон спустя сорок минут после отправки сообщения и тут же слышу, ещё не подняв головы, как начинает трезвонить установленный на воротах домофон. Явился всё-таки. Впускаю внутрь двора и заранее отпираю входную дверь. Терпеливо дожидаюсь, чуть отступив назад, упёршись в перила лестницы, ведущей на второй этаж. Дожидаюсь, ощущая, как легко становится внутри грудной клетки, которую так и распирает от предвкушения. От предвкушения совсем не смахивающей на компьютерную игры. Куда интереснее двигать реально существующие фигурки. Куда интереснее играть теми, у кого есть своя воля. И фигурка, которая сейчас забегает на крыльцо, громко топая, станет пополнением моей скромной коллекции. Фигурка, которая не стучась буквально врывается внутрь с крайне воинственным выражением лица и, резко затормозив, спотыкается на ровном месте. Пуховик расстёгнут, капюшон толстовки вывернут, а шапка из кармана торчит. Начал раздеваться по дороге или его подружка живёт неподалёку? Надо будет непременно выяснить. — Ну? — бросает вместо приветствия с видом великого одолжения и хмурит брови. — Зачем звал? Кивком головы указываю на уходящие вверх ступеньки и отлипаю от перил. — Раздевайся, и пойдём. Озадаченно моргает и тут же прячет руки в карманы. Нервничает. — Куда «пойдём»? — В мою комнату. — Зачем? Очевидно тупит и никак не возьмёт в толк. Закатываю глаза и, выдохнув, совсем как отец, когда начинает выходить из себя, указываю глазами наверх второй раз: — Шевелись давай, хотелось бы управиться до полуночи. Нехотя расстёгивает до конца чёрный, наверняка переживший не одну драку пуховик, а после — ботинки. Неосознанно потирает покрасневшие от холода руки и переминается с ноги на ногу, не решаясь сделать первый шаг. Тогда просто поворачиваюсь спиной и поднимаюсь первым, ожидая, что помнётся немного и потащится следом. Потащится следом хотя бы потому, что у него нет выбора. А ещё от его одежды так и прёт куревом. От рук и волос наверняка тоже. Цокаю языком и молчу до того момента, пока не переступит порог моей комнаты. До того, пока не закрою за ним дверь, обогнув сбоку, а после без предупреждения замахиваюсь и отвешиваю ему хорошую, обжёгшую и мою ладонь тоже пощёчину. Ойкает от неожиданности, дёргается, прикрывая лицо, и смотрит на меня со смесью удивления и самого настоящего страха во взгляде. Страха, вызванного непониманием. — За то, что не сдержал слово, — поясняю и, обойдя кровать, усаживаюсь в компьютерное кресло. — Сказал же: не кури. — Да ты!.. Бросается в мою сторону и, прежде чем схватит или повалит на пол ударом кулака, успеваю вставить: — Камеры по всему периметру дома. — Скороговоркой выходит. Смазанно, но достаточно чётко для того, чтобы кулак, направленный в мою челюсть, просвистел мимо. — Все увидят, кто это начал. Стискивает челюсти и тяжело дышит от накатившего бешенства. Тяжело дышит и злится от безысходности. Не такой и тупой, значит, если понимает, чем рискует. — Это ты начал! — выкрикивает и неосознанно повышает голос на пару тонов. Голос, в котором и до панических ноток совсем недалеко. — Начал какое-то стрёмное дерьмо, которого я не понимаю! — Поймёшь со временем. Стараюсь держаться так, чтобы снисходительностью не сквозило. Стараюсь держаться полубоком, иначе наверняка увидит, как рот косит закрадывающейся ухмылкой. — Если кратко, то я кое-что хочу от тебя. Если сделаешь — отстану. Если нет, то расскажу, что видел, как ты роешься в чужой сумке. А может быть, и ещё что-нибудь. Кто знает, что там по ходу придумается? Мотает головой, запускает пальцы в волосы, дёргает себя за них, морщится и качает головой. Само сомнение сейчас. Неверие в каждом жесте. — Почему ты думаешь, что тебе поверят? Вот она слабость! Вот он надлом! Первая трещина! Надавить ещё — и всё ими покроется. Надавить ещё — и окончательно уверится, что попал. — А какой мне резон врать? Действительно, какой? Кто в здравом уме подумает о том, что я замышляю? — Я новенький здесь, тебя совсем не знаю. — Ты явно больной. Очень больной на голову. Обхватывает свои локти ладонями, и плевать, что пуховик мешает. Обхватывает себя ладонями, перекрещивая предплечья. Защищается. — Может, и так, но это ничего не меняет. Поворачиваюсь, наконец, и теперь лицом к лицу, как и во время наших первых разговоров. Только разве что за спиной не туалетная плитка, и пахнет в моей комнате много лучше. — Хочешь отделаться от меня? Сделай то, что я хочу, и можешь валить. До конца года в твою сторону не повернусь. — И после — тоже, — бурчит вроде как зло, но не обращаю на это никакого внимания. Плевать на тон — согласился же! Почти согласился! — И после, — подтверждаю сразу же, пока не соскочил с крючка, а у самого ладони уже мокрые от предвкушения. — Ну так как? Сделаешь?.. Удерживаю его взгляд, приподнимаю брови, замерев в ожидании ответа, и он выдыхает так тяжело, будто только что узнал, что вот-вот сдохнет от туберкулёза: — Кому надо вломить? — Вломить? — переспрашиваю со смехом в голосе и тут же отрицательно мотаю головой. — Нет, не вломить. Всё куда проще. Можешь отделаться от меня прямо сегодня. Сейчас. Выдерживаю паузу, собираясь продолжить только после того, как спросит. Только после того, как потеребит карман, покрутит пуговицу и едва не сломает язычок у застёжки, болтающейся на молнии. — Что нужно сделать? Я выдерживаю паузу, а вот он — нет. Ему слишком нервозно. Ему слишком в голову и по нервам бьёт. Моим молчанием. Молчанием, которое давит на него, но так нравится мне. Молчанием, что прерывается одной короткой фразой, когда шагаю поближе. Он выше всё-таки. Выше совсем немного, но голову для усиления эффекта можно и поднять. — Отсоси у меня. Отшатывается назад и едва не падает, зацепившись левой ногой за правую. Отшатывается, бледнеет, и я даже скучнею от этого. Думал, сразу ударит, а он — вон оно что. А он — в ужасе. — Что?! — не кричит, но давит из себя шипящим, сиплым шёпотом. Не кричит, но в его карих глазах — целая прорва эмоций, и все они, абсолютно все, так или иначе замешаны на страхе. — Отсоси. Возьми в рот. Сделай минет, — перечисляю совершенно спокойно, а он уже даже не в бледность — он уже зеленеет и складывается вдруг напополам, будто ударили в живот. Будто словил приступ удушья или панической атаки, которую ему мозгов не хватит изобразить. Деловито обхожу его, скрюченного, кругом, останавливаюсь с другого бока и отчего-то фокусируюсь на криво зашитой дырке на строчке пуховика. — Хочу попробовать с парнем. Но так как ты лучше умрёшь, чем дашь в зад, остановимся на лайт-версии. Сгибается ещё больше, вот-вот вообще переебётся, вписавшись лбом в пол, но, покачнувшись, просто опускается на корточки и обхватывает руками голову. Смотрит вверх лишь спустя пару минут, и взгляд у него рассредоточенный и мутный. Взгляд у него, как и голос, рассредоточенный. — Да ты совсем ебанутый?! Из этих?! — Нет, не из этих. Так и тянет по голове погладить и предложить воды. В миске. — Говорю же: хочу попробовать. Сделаешь — и можешь валить. — Нет! Я не буду! А вот уже и паника пожаловала. Паника, которая заставляет его отдирать от шеи ворот футболки и дышать открытым ртом. — Почему нет? Так хорошо изображаю недоумение, что и взаправду начинаю думать, что не понимаю. Что в этом такого? Девчонку он свою трахает же — подумаешь, половые органы другой формы. — Хотя дай угадаю: ты же из правильных пацанов, да? Из чётких? Такие, как ты, трахают девчонок и не берут за щёку? Но вот ты — берёшь. Или прости-прощай, Настя. Она же Настя, да? Пиши письма в колонию. Слушает молча и какое-то время просто моргает в пустоту. Уходит в себя, что-то там себе прокручивает внутри черепа и тяжело поворачивается. — Это всё херня собачья. Не верю, что можно вот так просто взять и подставить… Не договаривает, потому как достаю телефон и, не обращая никакого внимания на его метания, нахожу заранее забитый в телефонную книжку номер дежурной части. Нажимаю на кнопку вызова и, включив на громкую, снова поднимаю взгляд. Говори, мол, я слушаю. Меняется в лице. Один длинный гудок. Второй… Сглатывает. На третьем становится таким же бледным, как любимые простыни моей матери. Надо же, как быстро меняет цвет кожи. Прямо хамелеон. Тараторить начинает одновременно с прозвучавшим на той стороне трубки голосом лейтенанта. — Ладно. Хорошо. — Второе слово будто тяжелее первого. Будто весит больше килограмм на сто. Остальные же — и вовсе отдающий паникой выкрик. — Я сделаю! Договаривает и, только вскочив, пошатывается, едва не опускается на ковёр, выпав в прострацию. Договаривает, а я же спокойно объясняю голосу в трубке, что ошибся номером, извиняюсь и желаю ему хорошего вечера. Скидываю, сжимаю телефон в пальцах, склоняюсь вперёд и, глядя на своего гостя исподлобья, поясняю: — Теперь у меня есть исходящий вызов. Надумаешь выкинуть что-нибудь — и это будет доказательством того, что я пытался позвать на помощь. Не забывай: хороший мальчик тут я. Не забывай, у кого в руках поводок. Не давай мне повода звать тебя иначе чем «хороший». Дышит через нос и выглядит так, будто вот-вот завалится в обморок или что похуже. Дышит через нос, беспрестанно теребит карман толстовки и смахивает волосы с лица. Длинноватые, как на мой вкус, надо бы подстричь. — Мразь ты, — выплёвывает в два рублёных слова и сам же едва не давится ими. Или давится, но умудряется не закашляться и проглотить. Всё ещё сбитым с толку выглядит. Всё ещё заторможённый и наверняка не верит. Не полностью пока. — Одно другого не исключает, — пожимаю плечами и поднимаюсь со скрипнувшего кресла. Мобильник остаётся лежать на письменном столе. — Пойдём, помоем тебя. Хочу потрогать. И очень расстроюсь, если трогать там нечего. Прохожу мимо и даже не поворачиваюсь в его сторону, ожидая, что потянется следом. Что ему ещё делать? Не врежет же мне по затылку, в самом деле? Испугается. Не сможет. Даже если и думает об этом. Даже если прямо сейчас. Прохожу мимо, и Арс, который в моей голове упорно не желает становиться ни Аристархом, ни быдлячим Косым, отшатывается в сторону. Просто делает полшага назад. На инстинктах. Прохожу мимо, и он, выдохнув, как последний раз перед смертью или нестерпимой болью, делает шаг вперёд, нагоняет ещё до того, как выйду в коридор. — Это пранк такой? — интересуется осторожно, заглянув в моё лицо, чуть склонив голову. — Пранк же? Я стащил у тебя немного мелочи, а ты решил меня разыграть в отместку? Наказать, да? Отрицательно мотаю головой, и он, уже явно готовый рассмеяться от облегчения, так и замирает с вытянувшимся лицом, когда, обойдя его кругом, снимаю с него пуховик. Бросаю тут же, в коридоре. Всё равно мать до полуночи не вернётся. Замирает прямо напротив гостеприимно распахнутой мной двери ванной комнаты. Свет включается сам, стоит только переступить через порог. Свет включается сам, как и новая стадия отрицания в его голове, стоит только мне завести его внутрь и взяться за завязки его толстовки. — Ты же не всерьёз это? — шепчет уже, неловко пытаясь отвести мои руки в стороны, и от чёткого, слепленного из сплошных «слышь» и «ща ответишь» не остаётся ничего. Отваливается, как шелуха. Теперь он — напуганный, едва совершеннолетний мальчик. Теперь он и ресницами хлопает, и вот-вот бормотать себе под нос начнёт. Может быть, жмуриться и уж точно стискивать кулаки. Теперь он совсем как и тот, что перед был. Почти один в один. Предсказуемый. — Эй… ты же не… — пробует ещё раз и осекается, когда берусь за низ его кофты и тяну вверх, задирая и не заправленную за ремень джинсов футболку. Такая же чёрная, как и все его вещи. Такая же чёрная, как резинка выглядывающего белья и непонятная срань, болтающаяся на шее. Это в знак вечной любви со своей ненаглядной или что? — Подними руки. — Слуш… — Я же попросил, — недовольно прерываю и повторяю ещё раз, совсем немного изменив тон голоса: — Подними. Медленно, но всё-таки делает то, что я говорю. Медленно, но всё-таки стягиваю и это безразмерное чёрт-те что, которому самое место на помойке, и футболку. Комкаю и, пихнув на корзину для грязного белья, отступаю на шаг назад, чтобы поглядеть. Чтобы оценить, что мне на этот раз перепало. Белый весь, вены видны, уходящие к низу живота. Худощавый, но жилистый вырисовывающимися под кожей линиями мышц. Худощавый, со следами почти сошедших синяков и царапиной на боку. Царапиной, которой я касаюсь, заинтересовавшись, и, прикинув, откуда она могла появиться, захожу с другой стороны. Тихонько присвистываю, глянув на спину. Вся в свежих вспухших росчерках. Росчерках, оставленных длинными женскими ногтями. Касаюсь и их тоже. Провожу скрюченными на манер кошачьей лапы пальцами по почти каждому из них и прикусываю губу. Должно быть, у них было горячо. Тянусь к самой обыкновенной пряжке ремня, продёрнутого в шлёвки его мешковатых джинсов, и он снова останавливает меня, схватив за руку. Останавливает, выдыхает, явно борется с тем, чтобы не начать орать или не наброситься с кулаками, и я, предупреждая всё это, просто становлюсь ближе и, коснувшись подбородком обнажившейся кожи его плеча, сладко выдыхаю почти на самое ухо: — Пятнадцать минут позора, о которых никто не узнает, или пара лет там, где из твоей задницы сделают ведро. Решай сам. Не сдержавшись, понимая, что ведёт уже просто от тактильных ощущений и смеси запахов пота, шампуня и никотинового душка, что мгновенно впитывается в волосы, добавляю: — А как решишь, продолжи сам. Я подожду вон там. Кивком головы указываю на душевую кабину с затемнёнными стенами и, дёрнув послушно отъехавшую в сторону дверцу, перво-наперво поворачиваю рукоять, регулирующую температуру. Создаю шумовую завесу и иллюзию безопасности. Камерного пространства. Сам раздеваюсь быстро, повернувшись к нему спиной. Сам раздеваюсь быстро, абсолютно без эмоций и отпихнув свои вещи в сторону босой ногой, чтобы не залить. Переступаю через высокий борт и прикрываю глаза, подставляя затылок под льющуюся с верхней лейки воду. Не тороплюсь и не оборачиваюсь. Не прислушиваюсь. Знаю, что он в итоге выберет. Изучаю всё ещё сухие полки с полминуты. Провожу по самой верхней пальцами. Мать, оказывается, шампунь новый купила. Пахнет странновато по сравнению с привычным прошлым. Странновато, но терпимо. Нюхаю, жму плечами и ставлю назад. Не спеша выбираю гель. Успеваю содрать крышку до того, как хлопнет дверь в ванную. Она вообще сегодня не хлопнет. Когда буду выходить, аккуратно прикрою. Когда буду выходить вторым. После того, кто только что всё-таки решился. Расставил приоритеты. Улыбаюсь полке с мыльными прибамбасами и поворачиваюсь для того, чтобы, протянув руку, закрыть дверь душевой. Только после этого поднимаю на него глаза. — Пока не так уж и страшно, правда? — спрашиваю и как ни в чём не бывало, как будто не трогаю его впервые, размазываю вязкий гель по его груди. Всё ещё холодной, несмотря на тёплую воду. Весь холодный. Удивительно, что губы не дрожат. Отводит взгляд. Размазываю начавшую пениться жидкость, трогаю всей ладонью и вторую укладываю на его бок. Просто для того, чтобы привык. Просто потому, что именно так втираются в доверие к животным. Касаясь их. Приучая к себе. К запаху. Ладоням. Близости. Кажется, будто бы витает где-то, упорно старается оказаться как можно дальше отсюда. Хотя бы мысленно. Хотя бы так избавиться от меня. Только меня это не устраивает, и потому не выйдет. Может быть, потом, когда-нибудь. В качестве эксперимента. Прикручиваю воду, оставляю хилую струйку и планомерно намыливаю его грудь, плечи и бока. Трогаю руки, чуть сжимая на локтях, и шею. Касаюсь бёдер, даже не опуская взгляда, и делаю шаг вперёд. Отшатывается, как испуганная лошадь, и лишь чудом не врезается в стеклянную стену кабины. — Тш-ш… — Подношу палец вовсе не к своим губам и, когда непроизвольно сглатывает, укладываю ладонь на чужую шею. — Это не так страшно, как убить кого-нибудь. — Я бы поспорил, — возражает, и голос будто после того, как хлебнул кипятка или, напротив, сожрал кило льда. Но говорит же. То, что говорит, — это уже хорошо. Не произношу ничего в ответ, но прижимаюсь. Грудью к груди. Выше совсем немного, и потому приходится голову в сторону отвести. Устроить над его плечом. — Почему я? — Вопрос, который должен бы звучать в пустоту. Вопрос, который мне тут же захотелось обернуть себе на пользу. Погладить почти своего уже питомца. Питомца, которому короткая кличка идёт куда больше, чем имя. — Ты мне понравился, — проговариваю негромко, так, чтобы вода половину съела, так, чтобы часть вместе со стекающими по его спине каплями на коже осела. Так, чтобы расслабился ещё немного. Давай же. Давай… Хочется начать приговаривать уже вслух, но держусь, кусаю губы и осторожно обнимаю рукой поперёк торса. — И поэтому ты решил начать с шантажа? — А с чего надо было? Попросить меня поцеловать? — Неуверенности в голосе больше и больше. Неуверенности, что я старательно отмеряю, как бывалый фармацевт. Чтобы не переборщить. Неуверенности, которая должна его воодушевить. — Это лучше, чем отсосать, — запинается на последнем слове и, кажется, снова начинает надеяться, что обойдётся. Кажется, и потому осторожно касается моего предплечья пальцами. И мне тут же хочется всё переиграть. Мне приходит в голову новая идея. Идея, которая заставляет мысли лихорадочно перестраиваться. Течь иначе. Идея, что делает всё куда более замороченным, но вместе с тем интересным. И поведение тут же другое. Всё иначе совсем. Неуверенности — больше, напора — минимум. Воображаю, будто он меня сюда затащил, а не я его. Воображаю, будто я не я вовсе, и вместе с тем пытаюсь представить, что стесняюсь. — Давай… просто попробуем, — проговариваю, повернув голову и словно ненароком касаясь губами его мокрой шеи. — Немного совсем. Давай попробуем. Друг с другом. И реши сам что. Давай, пока так. Прижимаюсь плотнее, всем телом, наваливаюсь немного даже. Касаюсь места перехода шеи в плечо ещё раз, уже без сопровождения слов. Касаюсь, чуть прищипываю губами и так и замираю, не отстраняясь. Жду чего-нибудь в ответ. Выдоха, например. Выдоха вполне хватит. Вот и сдался, вдохновившись тем, что и так прокатит. Обойдётся малой кровью. Поцеловать парня не так страшно, как отсосать у него, так же? Или всё зависит от того, как поцеловать? С языком, используя зубы и шаря руками где придётся, или просто неловко клюнуть в губы сжатыми своими. Поцеловать как маму за приготовленные к завтраку ништяки или как свою подружку перед тем, как стащить с неё лифчик. Жду, подначивая только едва ощутимыми укусами, и он дёргается наконец. Оживает, и первое, что делает, — это протягивает руку и врубает душ на полную, подняв ручку смесителя. По затылку и спине словно лупит. И не только по моим. Шипит, врезаясь в пластиковый поддон куда громче, чем до этого, и кажется, что ничего за пределами мутноватых стен просто нет. И не одному мне, должно быть. Не одному мне, но и Арсу, который смелеет и, должно быть, решает разделаться со всем быстро. Со мной разделаться быстро решает. Хмыкаю прямо в его плечо и едва успеваю расслабить линию рта, убрать сложившуюся усмешку до того, как вдруг сам хватает меня за челюсть и, чуть оттолкнув, тянет к себе. Тянет, закрыв глаза и расслабив губы. Ну надо же… В отличие от него, слежу. В отличие от него, не вздрагиваю, когда соприкасаемся ещё и ртами. Кривится, перебарывает себя почти тут же и, неожиданно укусив меня, да так, что едва не ойкнул, обхватывает второй рукой и засасывает. Больно и скорее стрёмно, чем как-то ещё. Больно и тут же прервавшись, коснувшись своим языком моего и оставив после себя горьковатый привкус, от которого не избавиться просто так. От привкуса дряни, которую он всё-таки бросит. Обязательно бросит. За первым заходом — второй, после — третий. Попытка номер четыре получается вполне терпимой. Интересно, это его оттого, что он сейчас изменяет своей ненаглядной, так трясёт или всё дело в том, что если у меня встанет, то упрётся в его живот? Или дело в том, что это может его завести? Может ли? Включаюсь в процесс для того, чтобы проверить. Включаюсь и отвечаю ему так неожиданно, что даже отшатывается, а после заставляет себя вернуться. Заставляет себя подставиться под мои руки, позволить им пройтись по своей спине, найти те царапины и поверх оставить новые. Заставляет себя целовать меня, по-настоящему, толкаясь языком вперёд и не дыша почти. По-настоящему, прикусывая, втягивая в свой рот мои губы и закинув обе руки за мои плечи. Сцепив пальцы в замок и создавая иллюзию того, что это он держит меня. Он держит меня здесь, а не я его. Охотно поддерживаю её, сутулюсь, чтобы казаться меньше, и он входит во вкус. Медленно, куда медленнее, чем запотевают стены кабины, но всё-таки. Расслабляется, забивает болт на то, что у меня положенных сисек нет, и сам не замечает, как начинает тискать. Сам не замечает, как я делаю то же самое. Как вожу по его спине, сжимаю руки и царапаю где придётся. Сам не замечает, как вклиниваю бедро между его ногами и нажимаю. Становится жарко, и дышать приходится паром. Становится жарко, и дуреет поэтому наверняка. Дуреет, несмело сначала ведёт по моему боку, касается бедра и тазобедренной кости и, будто очнувшись, спешно отводит пальцы от низа живота. Он отводит, а я вот нет. Я с удовольствием его лапаю и сжимаю, пока не встанет. Сжимаю и завожусь куда больше, когда стонет прямо в мой рот, чем когда, осмелев, хватает за зад. Завожусь от того, что совсем теряется, толкается в мои пальцы и почти не открывает глаза. Меняю темп на более медленный, поглаживаю его и, отцепившись от вовсе не собирающихся останавливаться губ, переключаюсь на его шею. Потому что так проще смотреть вниз. Потому что так я вижу его налившийся кровью необрезанный член и могу прикинуть, что с ним можно сделать. Могу столько всего представить. Всего, что в итоге сделаю с ним. С ними. Вылизываю его ключицы, покусываю тонкую кожу, обтягивающую их, и, не переставая наглаживать, не переставая проходиться пальцами по головке, второй ладонью касаюсь его груди. Сжимаю сосок и отпускаю, только когда Косой шипит. Значит, когда больно — не вкатывает? Хочется усмехнуться, но останавливаю себя. Хочется усмехнуться, но останавливаю себя и понимаю, что если так пойдёт и дальше, то отсосу у него сам. Просто потому, что этот не-пидор вот-вот окончательно растает, и будет забавно посмотреть в его глаза после. Просто потому, что ему едва восемнадцать, и, по сути, плевать он хотел с кем, если от этого хорошо. Ему остро, ему необычно. Ему больше чем просто вкатывает. Ему, который охотно ввязывается в новый поцелуй, совершенно не боится его и так прерывисто дышит, что вот-вот зашатается. Дрожит даже под горячей водой, и это чертовски хорошо. Меняю темп, рукой, что после неудачного захода улеглась на его бок, поднимаюсь выше, зарываюсь в мокрые спутавшиеся волосы и тяну, насколько выдержит. Несильно, но и вовсе не так, чтобы не ощутить. Головка у него всегда закрытая и потому чувствительная. Головка, от прикосновений к которой он вздрагивает и будто бы даже пытается отстраниться. Не позволяю этого и, напротив, надавливаю сильнее. Сжимаю её, почти царапаю, и так до отчаянного скулежа, что много выше его обычного голоса. И так, пока не охает и, вздрогнув, не кончает в мой сжавшийся кулак, что продолжает двигаться. Кончает, дёргается, как какой-то эпилептик, и, выдохнув, вдруг подаётся вниз. Скатывается на колени и, подняв голову, видит перед своим лицом мой член. Давно вставший и ждущий, чтобы его тоже приласкали немного. Давно вставший и вот-вот касающийся его носа. Осторожно, чтобы не надавить сейчас, чтобы он САМ, обхватываю у основания и прохожусь вверх-вниз пальцами. Медленно, будто показывая его. Показывая ошарашенному, всё ещё не пришедшему в себя Арсу, который так тяжело дышит распахнутым ртом, как если бы ждал, что я сам втолкну головку куда следует. Показывая, намекая, и он сглатывает, облизывает губы, прикрывает блестящие, ненормально тёмные из-за поехавших зрачков глаза и подаётся вперёд. Верно же. Как тут сдержаться? Такого у него ещё не было. Такого не бывает у стопроцентных, предпочитающих сиськи мальчиков. Делает всё очень и очень медленно. Не поднимая рук. Губами. Именно ими на пробу касается подставленной головки и, должно быть, не почувствовав ничего отвратительного или странного, сглатывает, высовывает язык и лижет уже им. Коротко, самым кончиком коснувшись шрама, что остался от усечения крайней плоти, и тут же втянув его назад. Продолжает пробовать, касается то так, то этак, а я едва терплю, чтобы не схватить его за волосы и всё сделать самому. Просто не затолкать ему за щёку и поработать бёдрами. Просто не подержать его, не сопротивляющегося, и напомнить себе, как оно, когда кончаешь не наедине с собой. Стискиваю челюсти и едва не закатываю глаза от облегчения, когда обхватывает губами наконец и неглубоко, но всё-таки берёт. И выть хочется от того, какой прохладный по сравнению с падающей сверху водой его рот. Влажный, гладкий и такой приятный. Такой тесный будет, если дёрнуться и вогнать ему сразу до нёбного язычка, а то и дальше. Такой тесный будет, и наверняка сработает рвотный рефлекс. На хуй такие эксперименты. Разгоняется медленно, то и дело останавливается, не знает, как спрятать зубы или какой темп взять. Разгоняется медленно, но в итоге замечаю, как рукой, которой опирался о дно кабины, сжимает себя по новой. Нравится, значит? Нравится брать в рот? Придерживаю его голову за нижнюю челюсть и всё-таки начинаю двигаться, тщательно сдерживая нарастающую амплитуду. А он входит во вкус, мычит что-то, уже откровенно себе дрочит и старается. Целует, лижет, едва держится, но не кусает. Помогаю ему пальцами у основания, сжимаю себя, позволяя брать не больше половины длины, и жадно смотрю сверху вниз. Запоминаю каждое движение. Каждый момент. Запоминаю всё, начиная от того, как поскуливает, и заканчивая тем, как вздрагивает, когда выдёргиваю за секунду до того, как кончить, и быстро додрачиваю, удерживая над его лицом. Смотрит на головку как зачарованный и даже не отстраняется, когда она, набухнув и дёрнувшись, выстреливает белёсыми каплями. Каплями, что едва успевают осесть на его лице и тут же смываются в сток. Пытаюсь делать это медленно, не торопясь, но не выходит. Пытаюсь подольше, а в итоге на всё про всё около двух минут вместе с его метаниями. Пытаюсь сдержать себя и сделать это молча, но слишком сильно кусаю губы, и удовольствие сменяется саднящей болью. Удовольствие, которое ничто по сравнению с чувством глубокого удовлетворения. Морального, прежде всего. Смотрю на него сверху вниз и понимаю, что всё ещё не пришёл в себя. Понимаю, что в трансе или во власти послеоргазменной дымки. Во власти пара и разгорячённого воздуха, что очень быстро остынет, стоит только перекрыть воду и распахнуть дверь. Сам медлю с этим. Медлю, пока не вскидывается, проморгавшись, и, спешно отерев давно чистое лицо, не поднимается на ноги. Не смотрит на меня совсем и едва не выламывает ручку, стремясь как можно быстрее вывалиться из душевой. Молча наблюдаю за всем этим и даже не думаю мешать. Напротив, дожидаюсь, когда выберется наружу, закрываюсь снова и моюсь, заканчивая только после того, как спешно натягивает на себя шмотки и сваливает. Заканчиваю только после того, как сваливает, и, выключив воду, не тороплюсь вылезать и хватать приготовленное загодя полотенце. Отодвигаю пузатую бутыль с шампунем в сторону и вытаскиваю из-за него маленькую, припрятанную под губкой экшн-камеру. «Сделаешь — и можешь валить. Всего раз». Кто бы мог подумать, что он такой наивный? *** Выжидаю целых пять дней и за всё это время ни разу не кидаю в его сторону даже взгляда. Просто существует и существует. Где-то на периферии. Где-то там, за гранью бокового зрения. Исправно делаю домашку, начинаю запоминать имена одноклассников. Тот, что выкрашен в зелёный, даже ничего, вежливый. Во всяком случае, когда просит списать. Они вроде тоже запоминают, что я Женя, а не Ваня или Антон. Они вроде тоже запоминают, что лучше Евгений, без всяких сокращений. Выжидаю целых пять дней и тщательно выбираю момент для того, чтобы написать ЕМУ. Замираю около окна во время большой перемены и, убедившись, что вон он, зараза такая, напротив, в своей вшивой курилке трётся, отправляю сообщение. Никаких букв или смайликов, только изображение. Только обработанный скриншот с самого удачного ракурса. Покусываю губу, дожидаюсь, когда зажмёт сигарету между зубами и залезет в карман. Дожидаюсь, когда бросит беглый взгляд на экран и застолбенеет. Дожидаюсь, когда выдернет эту свою вонючую дрянь изо рта и спешно спрячет мобильник до того, как его любопытная девушка заглянет. Отмахивается от неё и смотрит в пустоту. И, надо же, курить ему больше не хочется. И тогда, вдогонку к первому, отправляю второе сообщение. Загодя набранное и сохранённое в заметках. Загодя набранное, выверенное до буквы и сотни раз перечитанное про себя. Сообщение, которое он наверняка не станет читать сейчас. Не в кругу своих ничего не подозревающих друзей и девушки. Жалею, что не увижу, как его перекосит. Жалею, что не буду стоять напротив. Жалею, но не сказать, что сильно, потому что на этот раз точно ударил бы. Вмазал изо всех сил и, повалив, продолжил бить. В своих сахарных мечтах этим и занимается сейчас. В своих сахарных мечтах он никогда не видел отосланного кадра и не прочтёт лаконичное: «Хочу. Тебя. Трахнуть. Арс».