Make War, Not Love

Мне казалось это чем-то странным в детстве. Когда одновременно и снег, и дождь идут. Когда всё кругом превращается в холодное липкое месиво, чавкающее под подошвами. Налипающее на кроссовки и внутрь тоже. Замёрз уже как мразь, но особо никуда не тороплюсь. Замёрз уже как мразь, но упорно торчу на школьном стадионе, вокруг которого даже сетки нет. Вроде когда-то была, а может, и нет. Не помню. Замёрз, но всё, что могу сделать, — это закурить. Да и что там тепла от тлеющего уголька? Саму сигарету приходится прикрывать ладонью, чтобы не потушило. Мне много чего казалось раньше, а теперь вот перестало. Потому что когда кажется — не креститься, а рожу прикрывать надо, чтобы не прилетело. А теперь вот не до сравнений и прочей херни. Теперь бы придумать, куда заныкаться до утра и не отморозить пальцы на ногах. Вообще ничего не отморозить. Вообще неплохо бы заныкаться до конца учебного года. Скажем, переехать со своим одеялом к местным бомжам в какой-нибудь канализационный люк. Может быть, тогда от меня все отвалят. И мать тоже, которая спит и видит, как я съезжаю куда-нибудь из собственной хаты, и её хахаль, который нет-нет да начинает вещать про то, что уж в армии-то из меня сделают человека. Или остатки всего человеческого выбьют. Тут уж как повезёт. Или, напротив, не повезёт. Снег всё падает, не кружится, а шматками прямо, как мокрые бумажные кляксы. Чавкает. Сырость уже за моим шиворотом, пробирается под шапку и в кроссы. А времени только начало восьмого вечера. А время ещё совсем детское, но по-зимнему темно на улицах. Почти все школьные окна ещё подсвечены, за исключением разве что первого этажа, на котором учатся первоклашки. Курю, прикидывая, где мог проебать ключи от дома, и ничего дельного в голову не идёт. Никаких идей. Трижды проверил рюкзак, но ничего. Порыскал по карманам — тоже пусто. Видно, выпали где-то. Видно, ночевать мне реально в коллекторе, потому что родня свалила к родителям отчима, а ради меня возвращаться никто не будет. Хотя бы потому, что и просить не буду. Хотя бы потому, что знаю, что мне ответят. «Ты взрослый мальчик, Аристарх. Учись решать свои проблемы сам!» Аристарх, блять! Не устаю благодарить за данное имечко и надеюсь, что за него одно только черти папаше в аду градусов добавят. Бонусом, так сказать, за намерения и веру в то, что «как корабль назовёшь, так он и поплывёт». Впрочем, Акакию я был бы рад ещё меньше. Пришлось бы брать паспортистку в заложники и обещать перебить всех её кошек, если не исправит на какого-нибудь нейтрального Андрея. А там можно и в колонию. Андреем, а не вот этим вот. Размышляю о всякой ерунде, делая тяжку за тяжкой, прикидывая, к кому можно завалиться до утра, и не нахожу никаких вариантов. Половина моих корешей — отвязные только в школе, а дома — ниже травы, тише воды, а другая половина тусит с кем постарше, и на такой вписке можно и вовсе не проснуться. Или проснуться где-нибудь на свалке без почки и полтинника, отложенного на проезд. И у Насти отец наверняка сегодня отдыхает. Не в смену. А раз так, то и на улицу её не выпустит, не говоря уже ни о каких ночёвках. Написал бы, спросил, да только телефон по закону жанра всю ночь пролежал рядом с пустой розеткой, и тут остаётся гадать: я такой забывчивый или мелкие напакостили? Забавно, но и им я мешаю тоже. Ещё бы — смею жить в их доме, с их обожаемыми родителями, и даже выбил себе комнату, не пожелав переехать на балкон с рождением близняшек. Хотя даже странно, что сами меня ненавязчиво не переселили, обтянув бетонные стены утеплителем. Много там надо пацану в восемь лет? Наобещали бы чего-нибудь. Подкупили. Вспоминаю, и отчего-то смешно становится. Вспоминаю и жалею, что ничего тогда не знал о соцопеке и о том, что квартиру отец оставил именно мне, а не матери. Ох, ебать, я бы им устроил. Да и сейчас явно стоит. Явно надо напомнить, почему не стоит так яро провожать меня отдавать долг родине и бегать по юристам в надежде, что те подскажут что-нибудь. Затягиваюсь снова, меланхолично размышляя о том, какое дерьмо моя так называемая жизнь. Лучшие годы. Самый смак. Затягиваюсь, представляя, как меня забирают в обезьянник за бродяжничество, и чуть ли не закашливаюсь, пытаясь дымом отогнать тут же любезно подкинутую подсознанием картинку. Только этого мне ещё не хватало для полноты ощущений. Выдыхаю, запоздало накидываю капюшон на уже отсыревшую шапку и лезу в карман за початой пачкой. Лезу в карман, и пальцы так и замирают, зацепив растянутую резинку. Замирают, потому что, даже не поднимая головы, не глядя на проём, в котором некогда стояла калитка, слышатся шаги. Чёткие, чавкающие и приближающиеся. Ну твою же… Несёт же кого-то. Зыркаю исподлобья, собираясь оценить, насколько велика угроза моему спокойствию, и так и замираю, парализованный как от укуса какой-то ядовитой дряни. Потому что приближающийся силуэт теперь ни с каким другим не перепутаю. Потому что ботинки, пальто и сумка через плечо складываются в образ, от которого мне хочется зажмуриться. Только бы не видеть. Сделать вид, что его вообще не существует. Провалился сквозь землю или никогда и не появлялся. Не было его. Как бы мне хотелось, чтобы его, блять, не было! Приближается не спеша, тщательно глядя под ноги, видно, для того, чтобы не навернуться, и я автоматически, невольно, каждый раз, когда начинаю нервничать, всё-таки тянусь за сигаретой. Прикуриваю аккурат, когда останавливается напротив и глядит на меня точь-в-точь как мать, когда чем-то страшно недовольна. Чуть прищурившись, сжав рукой ручку сумки… Глядишь, побелеет сейчас, а после, напротив, начнёт краснеть и сдохнет прямо здесь от раннего инфаркта. Прямо у моих ног. Если это случится, поверю и в рай, и в бога, клянусь. Буду до конца своих дней посещать церковь и перестану ругаться матом. Только бы он провалился куда-нибудь в ад или не заметил вылетевший на тротуар грузовик. Только бы отъебался от меня, и не важно как. Но, видно, все мои «только бы» никто не слышит. Иначе почему это уёбище всё ещё стоит напротив и поправляет ворот своего пальто? — У тебя оральная фиксация или что? — спрашивает с тщательно сдерживаемым недовольством, но, вопреки всем моим ожиданиям, руками махать не лезет. Видно, хороший мальчик слишком утомился за день, чтобы сраться со мной вечером. Видно, хороший мальчик в миролюбивом настроении и не готов жечь меня заживо. — Сказал же: не кури. Игнорирую его, осторожно выдыхаю в сторону, решая не провоцировать, и затягиваюсь снова. Пальцы подрагивают, но, я надеюсь, не заметит. Я надеюсь, что если что, то смогу списать всё на холод. Я надеюсь, что никогда не придётся оправдываться перед ним. Ещё бы мне бояться какого-то обсоса в пальто и с идиотской стрижкой. Обсоса, которому только очков и недостаёт для полноты образа. Очков и галстука-бабочки. Очков, галстука-бабочки и метровых витых рогов, позволяющих ему с гордостью говорить о том, что на физ-ре теперь стоит первым. — Думаешь, если будешь делать вид, что меня не существует, я действительно исчезну? Говорит очень размеренно, даже не пытаясь прикрикнуть или начать угрожать. Говорит очень размеренно и будто бы не опасно. Будто бы такой же ботан, как и все остальные. Будто бы пришёл сюда потому, что я его заставил, а не он меня. Забил стрелу, потребовал притащить денег или домашку на завтра. Если отдалиться и прикинуться валенком, то можно сделать вид, что так оно и есть. Что он мне должен, а не я ему. Не я ему… Всё ещё ждёт ответа, и, чтобы избавиться побыстрее и от него самого, и от ощущения сковывающей мерзкой неловкости, без которой и страх не страх, пожимаю плечами, и не думая расставаться с сигаретой. — Хотелось бы. Нейтрал многого мне стоит. И во взгляде, и в голосе. Нейтрал многого мне стоит, потому что на самом деле мне хочется не огрызаться даже и не послать его. Мне хочется просто забить его нахуй. Ногами втоптать в припорошённое снегом покрытие и утрамбовывать до тех пор, пока поверхность не станет идеально ровной. До тех пор, пока сам не сдохну, лишившись сил. — Мне не хотелось бы. Наверное, что-то такое я и ожидал услышать. Наверное, если бы он ещё поправил воображаемые очки на носу, вышло бы совсем как у меня в голове. — Вставай, пошли. А вот тут передёргивает поневоле. Передёргивает крупно и очень заметно. От разом накатившего подозрения, страха и… омерзения? Воспоминания слишком яркие. Воспоминания очень свежие, и я предпочёл бы сломать обе ноги разом, но только не повторить. Только не снова. Только не снова на место чуть ли не маленькой тупой девчонки, которую обвели вокруг пальца и, наобещав чёрте-те чего, воспользовались. Только, пожалуй, маленькая тупая девчонка не трясётся потом от каждого входящего сообщения, потому что её не снимали на камеру. Потому что ей не пришлют кадры, которые просто похоронят всё. Представляю, что будет, если вот это вылезет, и… И с трудом заставляю себя не зажмуриться, а после, услышав, как он демонстративно выдыхает, не замахнуться. Я бы мог повалить его за секунду. Сломать шею и свалить к чертям. Я уже думаю о том, что мог бы. Настолько накрутил себя, что его уверенное «не убьёшь же» кажется мне весьма сомнительным. Наверное, смог бы. Наверное, не сдержусь и как минимум въебу ему, если попробует провернуть что-то подобное ещё раз. Въебу ему, а после удавлюсь на материной бельевой верёвке, которую та урвала в «Фикс Прайсе» за какие-то двадцать рублей. С трудом заставляю себя выдохнуть тоже, потушить сигарету о лавочку и послушно задать вопрос, на который я, видно, уже знаю ответ. Заставляю себя потрясти головой, якобы разгоняя холод, но на самом деле избавляясь от сложившихся образов. Так кулаки чешутся даже больше. Знаю ответ и потому невротично, а уже не от сырости, постукиваю ногой, когда спрашиваю: — Куда? — Ко мне, — отвечает всё так же ровно и, насладившись, видно, сдерживаясь, чтобы торжествующе не улыбаться, добавляет: — Поговорить и на ужин. — Чего? — Первая часть мне относительно понятна, наверняка вуалирует, чтобы не произносить ничего лишнего на школьной территории, но вот второе… Это какой-то вид извращения? — В каком смысле?.. — В прямом. Странно, но я ожидал, что он закатит глаза или ещё что. Ожидал вообще-то, что всё начнётся намного раньше, и уже прикидывал, каким из тупых кухонных ножей попробую вскрываться, если что, и присматривал подходящие таблетки в материной аптечке, но успел поуспокоиться за прошедшие дни. Успел не то чтобы смириться, но передумать просто десятки всяких разных вариантов и устать от них всех. Сам себя заебал картинками нерадужного будущего, и кажется, что и эмоции как-то потускнели. Как-то уже не до истерик и попыток что-то придумать. Просто устал и жду. И когда пояснит, и что будет дальше. — Мои родители страшно переживают, что у меня нет друзей. Вот я и предъявлю им тебя. Как своего нового друга, чтобы успокоились и отстали. Казалось бы, успокоился, а недоумение никуда не делось. Со мной и только что проклюнулось в двойном размере. — Издеваешься? Устало закатывает глаза и отвечает, глядя куда-то вниз, в снег: — Нет пока, но, видно, скоро начну. Устало закатывает глаза и проговаривает так, будто себе под нос, но, заметив, что я всё ещё тереблю забычкованную сигарету в пальцах, всё-таки не сдерживается. — Да выкинь ты эту дрянь! Бесит! — прикрикивает, и я нехотя разжимаю ладонь, смотря на то, как ветер медленно покатывает по лавке оставшийся фильтр. — Ты меня ещё больше бесишь, но тебя я выкинуть не могу, — произношу, опустив голову, но что ему до моих замечаний? Что ему вообще до того, что я говорю, если сам себе уже придумал всё и решил? Тоже мне, психопат на минималках. Тоже мне, всё высчитал и продумал. Тварь в полосатом свитере. — Пошли. — А если… — Хватит, — обрывает все мои попытки поторговаться, да так, будто заранее к ним готов. Обрывает и, сделав ещё полшага вперёд, остановившись почти между моих ног, наклоняется и говорит, глядя прямо в глаза. Глядя недолго, потому что я тут же отвожу свои. — Ты знаешь, что «если». Ещё бы не знать… Несмотря на то что сразу же удалил фотку, помню чуть ли не каждый пиксель. Помню и её, и текст сообщения, которое мне почти в каждом кошмаре теперь приходит. Разными словами разве что. — Поднимайся. Кривлюсь, как если бы заведомо знал, что сейчас будет больно, явственно слыша приказ в голосе. Приказ и раздражение. — Или ты только за лакомство лапу подаёшь?.. — спрашивает довольно громко, но, опомнившись ещё до того, как я успею испугаться, что кто-то услышит, морщится и качает головой. Видно, в одном наши мысли всё-таки схожи. — Впрочем, не будем тут. Или ты хочешь… Наши мысли схожи в том, что никто не должен знать. Никто не должен узнать обо всём этом. О том, что я сделал, и о том, что он больной уёбок. Отрицательно мотаю головой и только после смотрю на него снова. Смотрю искоса и не выше подбородка. Отчего-то не хочется мне встречаться глазами. Отчего-то боюсь, что всё-таки не сдержусь и ударю. И то, что вижу не очень чётко, делает всё ещё хуже. Расплывчатым и пугающим. Картинка совсем как в каком-нибудь триллере. Для полноты ему осталось только откусить мне голову пробившимися из ниоткуда жвалами. Или что там у пришельцев его вида? — Не хочу. Согласно кивает и, подытожив, произносит ещё тише, чем до этого. Произносит нравоучительно, как училка, и разве что не грозит пальцем: — Так будь умницей и оставь всё между нами. Отступает на шаг назад и, поправив лямку сумки, кивает в сторону дороги, проходящей недалеко от стадиона. Там же и остановка. Нехотя поднимаюсь следом и едва не дёргаюсь от того, как всё-таки замёрзли ноги. Ноги и всё остальное. — Я «оставь»?.. — переспрашиваю, не нагоняя, держась в трёх или четырёх шагах, и он, обернувшись, с готовностью кивает: — Да, ты. Всё зависит только от тебя. И хорошо бы, если бы я хотя бы догадывался, как это понимать. *** Идёт впереди и даже не оглядывается. Идёт впереди и будто даже мысли, что я могу отстать или смыться, не допускает. Для него это будто сплошная обыденность. Ничего такого, что можно отнести к «из ряда вон», как говорит наша стрёмная классная. Он тащится к остановке и, только шагнув под нависающий над единственной скамейкой козырёк, оборачивается. И то чёрт знает: чтобы глянуть на дорогу или на меня. Первое, судя по виду, его интересует намного больше. Меня не существует вовсе. Всю дорогу и все последующие десять минут по тёмной дороге, проходящей между домов давно уже не дачного посёлка. Настя по иронии живёт чуть выше, на следующей короткой улице. Если этот сейчас передумает или скажет, что решил стебануть и просто так меня сюда притащить, чтобы после бросить на улице, можно рискнуть и попробовать наведаться к ней. Может, выпустит её этот солдафон на улицу. Постоять на крыльце пару минут. Тогда, может, удастся убедить себя, что припёрся сюда затемно не напрасно. Только мои почти мечты ни хера не оправдываются, и передо мной вежливо распахивают открывшуюся с первым же поворотом ключа высокую калитку. Сначала её, а после, прошуршав подошвами по гравийке, и входную дверь тоже. Невольно сглатываю и, не дождавшись никаких инструкций или предупреждений, захожу вслед за ним в сам дом. Дом, который я весьма хорошо запомнил. Те его части, в которых был. Вспоминаю о ванной, и тут же начинает мутить. Вспоминаю о ванной, и, кажется, реальность немного кружится. Реальность заметно пошатнулась и, кажется, никогда уже не станет прежней. Просто не может стать. Он же стаскивает сумку с плеча, оставляет пальто на вешалке и убирает ботинки на низкую полку. У него всё буднично и как ни в чём не бывало. Я даже сомневаться начинаю уж, что что-то вообще было. Может, и не было?.. Иначе с чего ему себя так расслабленно вести? Ни разу не намекнул даже после той фотки. Ни разу не позвонил, не написал, не попытался встретиться. Будто забыл про меня на полторы недели. Почти на полторы, но я так и не смог расслабиться и выдохнуть. Не смог забить и надеяться, что он передумал и тупо пронесёт. Передумал или перехотел. — Что застыл? Давай, разувайся, — обращается ко мне впервые за полчаса, но даже не смотрит. Обращается ко мне, а после значительно громче кричит внутрь дома: — Мам, я вернулся! Выйди, познакомлю тебя со своим новым другом! Замираю на месте, вцепившись в так до конца и не расстёгнутый замок, и даже не знаю, какой реакции ожидать. Какая у такого уебана может быть мать? Кто-то же его таким вырастил. Может, она тоже злобная, свихнувшаяся на собаках тварь? Может, у них это нормально вообще? Шантажировать и принуждать. — Я надеюсь, этот твой друг не гавкает и ходит на двух ногах. Воображение уже нарисовало страшную тощую тётку с крючковатым носом, но голос, раздавшийся в ответ, и цоканье каблуков вгоняют меня в самый настоящий ступор. Кто вообще ходит дома в туфлях? Да ещё и на каблуках? Пропускаю смысл услышанного мимо ушей, да так и не шевелюсь, пока она не показывается в заменившей дверь в гостиную, видимо, арке. В красном, прикрывающем колени платье с длинными рукавами и лодочках, которые моя мать если и носила, то до того, как решила, что ей срочно нужно расплодиться. — Насколько я знаю, не гавкает. Стараюсь не пялиться в упор, но откровенно сложно. Откровенно сложно, потому что, во-первых, ей, видно, ещё и сорока нет, и если она и занята чем, то своей внешностью, а во-вторых, потому что так же разглядывает меня. Только разве что не скрываясь. — Мам, это Аристарх. Ему вроде как нужна помощь с физикой. Я вызвался. Ботан, имя которого я даже мысленно не хочу произносить, машет перед её лицом ладонью, ведёт себя преувеличенно дружелюбно, и это так заметно, что я даже смаргиваю. Он играет для неё. Изображает лапочку-отличника, и она отвечает ему тем же. Такой же фальшивой улыбкой и взглядом. — Теперь занудишь парня до смерти. Ботан кивает, дожидается, пока я разуюсь и оставлю сумку в коридоре. Дожидается и после подбородком указывает внутрь гостиной. — До тройки хотя бы, — отвечает матери, пожав плечами, и та задумчиво поправляет причёску, а после, будто одёрнув себя, перестаёт морщить лоб и обращается к сыну преувеличенно весело: — Ладно, Ньютон. Давайте оба на кухню. Уходит первой и с видимым облегчением. Уходит, и это всё кажется мне более и более странным. То, что если её и смущает кто в этом доме, то явно не я. — Покормлю вас и уже после поеду. Послушно следую, куда велели, и, дождавшись, пока ботан намоет свои корявки, делаю то же самое, закатав рукава свитера до локтей. Закатав, а после, глянув на сбитые костяшки, шрамы на тыльной стороне ладони и отметины, оставшиеся на память от чужих зубов, передумываю и возвращаю как было. Натягиваю до самых кончиков пальцев и, заняв крайний стул, вовсе завожу руки под столешницу. И ботан, конечно же, замечает это. Цепко следит за каждым моим движением и тут тоже. Опускает взгляд и только после задаёт матери, крутящейся около плиты и прилегающего к ней стола, следующий вопрос: — Надолго? — Часа на два, — отвечает ему, даже не поворачиваясь, и, пока гремит посудой, осматриваюсь. Светло у них тут. И места просто до черта. Наша квартира — каморка по сравнению с этим домом. Отвечает ему, и я понимаю, что мы останемся вдвоём. Только он и я. — А ты… действительно Аристарх? По паспорту? — обращается ко мне, когда раскладывает салфетки, и мне в который раз уже чудится, что она избегает сына. Избегает его взглядов и делает вид, что поглощена любопытством. Но последнее у неё выходит довольно натурально. Годы тренировок, видно. — По паспорту, — киваю, отчего-то решив, что нужно выдавить из себя кривоватую улыбку, и поясняю, не зная, насколько это уместно: — Мой отец был немного двинутым. Салфетки, вилка с ножом, суповая ложка… Наблюдаю за тем, как на столешнице оказывается всё больше предметов, и стараюсь не лупить глазами слишком уж часто. Округляться им не позволяю тоже. Этот же смотрит. Смотрит, подперев ладонью щёку и повернувшись полубоком. Не вмешиваясь. — А мама? Наконец ставит и тарелки, и плетёную хлебницу. Стаканы и кувшин с не то морсом, не то соком, не забывает тоже. Усаживается напротив, сцепив украшенные всего двумя кольцами пальцы в замок, и, видно, готовится слушать. И чего этому уроду не хватает? Чего ему не хватает в его ёбаной идеальной жизни, что он начал развлекаться подобным образом? — А мама решила, что я вырасту и стану профессором. Опасался сначала, а сейчас даже рад, что мы не одни в доме и можно поговорить с его матерью. Матерью, имени которой мне никто не сказал, но, наверное, мне и не нужно. По имени слишком уж лично, а на имя-отчество она просто не тянет. Слишком ухоженная и молодая. — Можно и потерпеть ради этого и всё такое. Улыбается мне, растягивая подкрашенные красной, под цвет платья, помадой губы, и бросает быстрый взгляд в сторону. На сына. Глядит на то, как он преспокойно ест, и будто бы ещё немного расслабляется. — И как у тебя с профессорством? — Неважно. Улыбается чуть шире, кивает, видно, мысленно заключив, что иначе мне бы и не понадобилась никакая помощь. Кивает, а я осторожно пробую её варево и, удивившись, что более чем съедобно, начинаю есть. Это тоже странно — обычно такие не умеют готовить. Они умеют быть красивыми, и только. — А братья и сёстры? Им повезло с именами немного больше? Понимаю, что выспрашивает, решив разузнать о новом «друге» своего отпрыска, и убеждаю себя в том, что это нормально. Нормально пытаться понять, кого именно притащили в твой дом и не стоит ли прятать украшения и ложки. Понимаю, но всё равно никак не могу расслабиться. Как на иголках. Как же хорошо, что она не знает, зачем он меня сюда притащил. — Определённо. — Много у тебя их? — Две младшие. Две младшие, вредные и искренне надеющиеся, что Дед Мороз в этом году подарит им не каких-то там кукол, а мою комнату. — Близняшки. — Магдалена и Ефросиния? — Она шутит немного натянуто, но я улыбаюсь всё равно, показывая, что оценил шутку. Улыбаюсь и понимаю, что вроде даже согрелся. Ноги не зудят, и мурашки не бегают туда-сюда. — Соня и Катя. У нас разные отцы, — поясняю для того, чтобы не спросила про то, что стало с фантазией моего старика, и вообще перестала о семье. Необходимый минимум информации я вроде как выдал. — А с Женей вы как познакомились? А вот и оно. То самое, к чему всё шло. Действительно, как же мы познакомились, блять. В школьном толчке мы познакомились. Самое ебанутое знакомство за всю мою жизнь. — Вы же такие… разные, — уточняет осторожно, и я её прекрасно понимаю. Понимаю и недоумение, и едва уловимо вскинутую бровь. Она будто пытается подать какой-то сигнал, совсем как в американских сериалах. Она будто пытается намекнуть на то, что знает, что с её сыном никто по доброй воле не свяжется. Или всё дело в том, что мне безумно хочется так думать. Мне безумно хочется, чтобы мне помог хоть кто-нибудь и избавил от этого чудовища. Хочется, и я готов вообразить себе что угодно. — Мы в одном классе. Он сидит за мной на математике и физике, — оживает ботан во время повисшей паузы, и я нехотя поворачиваюсь в его сторону. Поворачиваюсь так, чтобы видеть их обоих, и пытаюсь уследить за лицами. — Как-то одолжил ручку, ну и после разговорились. Ну и я предложил помочь. Разобрать пару тем. Предложил он! Я едва проглатываю, умудрившись не подавиться. Надо же, какие мы в итоге благородные! Нет никакого шантажа и угроз! Есть только абсолютно бескорыстная помощь! Нимб, наверное, пиздец на виски давит. — Вот как. Чудится, что не поверила, но кивает. Боже, нахуя мне всё это кажется? Она что, дождётся, когда он отвернётся, и выцарапает мне «беги» на столешнице своими ногтями? — А ты, Аристарх, не очень разбираешься?.. — Совсем не разбираюсь. Снова опускает подбородок, задумчиво потирает висок самыми кончиками пальцев и, видно, подсчитав что-то в уме, с сомнением переспрашивает: — А успеете?.. Боже, она же действительно думает, что мы будем заниматься. Грызть ёбаный гранит науки в две глотки. — Попробуем, может, что и выйдет. — Ботан будто чувствует, когда его идиотская легенда становится слишком уж смахивающей на пиздёж, и вмешивается. — Институт как никак лучше срочной в армии. Она согласно кивает, поправляет пальцами светлые, тщательно уложенные локоны, а мне кусок в горло не лезет. Я просто пытаюсь не подавиться и жевать тщательнее. Что я вообще тут делаю? Что я делаю в этом доме и с этими людьми? У неё всего два кольца на пальцах, но уверен, что оправлены в них вовсе не стекляшки, да и наверняка просто не таскает сразу все свои драгоценности, как моя маман, уверенная, что чем больше, тем статуснее. А этот… я даже знать не хочу, сколько стоит его серое шмотьё. И я, блять. Я, блять, рядом с ними вот в этом вот, с рынка, и с мобильником, который можно использовать в качестве кирпича в подавляющем большинстве драк. Разные, как небо и земля. Разные, как костюм-двойка и треники. Разные и из разных миров. В его — нет никаких гопников и оставленных дракой синяков. В его — нет дешёвой алкашки и торчей в загаженных падиках. А в моей никогда не будет этого самого института. Рожей и мозгами не вышел для высшего образования. Бюджет мне даже в местной шараге не светит, а платить за меня никто не станет. Взрослый уже. Вали давай. Хватит. — А дома тебя не потеряют? Отрицательно мотаю головой и на секунду даже думаю, что, может, ну на хрен всю эту конспирацию? Может, его родителям рассказать? На секунду всего, а после понимаю, что его матери, собственно, до фонаря. Соглашается со всем легко, без тени сомнения на лице, и, видно, просто рада, что от неё ничего не требуют. Видно, рада, что ей не придётся самой развлекать этого уёбка и какую-то часть своего времени он будет проводить с кем-то ещё. Может, он и с ними себя так же ведёт? Как уебан, ставящий условия и имеющий пачку компромата? — Жень, а когда вы планируете заниматься?.. Вернёшься под утро — и ладно, а не вернёшься — так ещё лучше. Всё думаю об этом теперь, лишь вскользь улавливая смысл их диалога. — Вечером. Когда ещё? После уроков — поставят консультации, а утром попробуй башку в порядок приведи. Замечаю, как она кривится, будто от чего-то неприятного, но, вместо того чтобы одёрнуть, просит слишком уж мягко: — Не выражайся, пожалуйста. — Прости, мам, но слово «башка» не несёт в себе никакой обсценной лексики. — Ботан даже закатывает глаза, но тут же сдаётся, решая не спорить. Ботан, который, видно, дома не использует эту свою «обсценную лексику». — Впрочем, мне не принципиально. Голову тоже утром работать не заставишь, так что остаётся вечер. Или ты против? — И глядит на неё, опустив голову и наморщив лоб. Глядит так, что она тут же отодвигает свой стул и поднимается на ноги. — Нет-нет, что ты? Занимайтесь, мальчики! Напротив, мне будет спокойнее, если у тебя в школе будет хотя бы… — Мам, — одёргивает её с точно таким же взглядом, и женщина тут же сворачивает так и не поднятую тему. Видно, не спиздел: действительно совсем нет друзей. Впрочем, удивлён ли я этому? Да ни хуя. Хер бы я к нему на три метра подошёл по своей воле. Остальные же просто чувствуют, насколько он уёбок, и потому держатся подальше. Остальные чувствуют, а я вот проебался. В карманы его полез зачем-то, идиот. Надо было сразу выходить через окно. Сразу же, как только он сунул свою морду в мою кабинку. Лучше бы ногу сломал, чем вот это вот всё. — Молчу. Загрузишь посудомойку? — Конечно, — улыбается ей, как хороший сын, и тут же прощается, явно намекая на то, что неплохо бы уже и валить. На эти свои два часа. — Приятного вечера. Она молча огибает стол, касается накрашенными губами его виска и уносится в коридор, цокая каблуками туфель. Хотя, казалось бы, какие туфли в ноябре? И, надо же, такая вежливая, а мне даже ничего не сказала. — Она за рулём. Невольно вздрагиваю, опасаясь, что этот ботаник ещё и мысли читает, но, видно, поняв всё по моему лицу, снисходит до того, чтобы пояснить, постукивая ручкой вилки по краю столешницы. — Слишком пристально смотрел. Несложно было понять, о чём думаешь. — Не о туфлях твоей матери. Хмыкает, потягивается и снова опирается на сжатый кулак щекой. Выглядит куда более расслабленным, чем минуту назад. Выглядит достаточно довольным для того, чтобы заметно подобреть. — Тогда, может… обо мне? Кажется, что даже заигрывает, но не обманываюсь на этот счёт. Этот пидор если захочет, то не станет катать яйца вокруг да около. Он скажет. Заставит, а не начнёт уговаривать. — О том, как круто всё, оказывается, было, когда тебя здесь не училось и вообще не было. — Ой, да ладно. — Не реагирует вообще никак, будто я не сказал ничего страшного или обидного. Не реагирует никак, зато я давлюсь воздухом после его следующей реплики: — Можно подумать, я с тобой что-то страшное сделал. Бессильно стискиваю кулаки и сжимаю челюсти. Сжимаю челюсти так явно, что, конечно же, замечает это, и чудится даже, что придвигается ближе. Наблюдает. — А это, значит, не страшное? — спрашиваю максимально сдержанно, без ругательств и наездов. Не то потому, что опасаюсь, что его мать вернётся, не то потому, что сказать вслух что-то более конкретное означает принять это. Слишком перебор. Слишком дохуя для меня. — Что «это»? — косит под идиота и никак не расстанется с глумливой улыбочкой. Никак не перестанет кривить губы, которые так и хочется разбить. Так, чтобы в кровавую кашу. В месиво. А он будто и не понимает этого, не догадывается. Всё на своё давит и этим наслаждается. — Ну давай же. Открой рот и скажи. Открой рот. Скажи. Едва сдерживаюсь, чтобы не скривиться и не передразнить его. Едва сдерживаюсь от того, чтобы просто не сгрести за ворот свитера и как следует ёбнуть об стол лицом. Раза три или четыре. Для начала. — А лапу тебе не дать? — Можешь дать и лапу. Невозмутим настолько, что бесит. Бесит чудовищно. Бесит своей уверенностью в себе и тем, что я ничего не могу с этим сделать. Совсем ничего, будто зажат в кулаке. — И не только лапу. Откровенно уже совсем. Издевается. Откровенно насмехается, и мне, для того чтобы удержать руки при себе, приходится выдохнуть и взъерошить пальцами волосы. Просто для того, чтобы вцепиться во что-то. Выдохнуть ещё раз, посчитать до трёх и попробовать. Попробовать ещё раз объяснить что-то. Не то упросить, не то достучаться. И первое даже мысленно звучит в разы отвратительнее второго. — Послушай, я же говорил. Я не из этих, я… Приподнимает бровь, и тут же осекаюсь. Осекаюсь, потому что сейчас заведёт свою шарманку снова. А мне и намёков хватает для того, чтобы внутри всё переворачивалось. Переворачивалось и мешало не то что говорить, а даже просто дышать. — Ладно, допустим, перепихнёмся мы — и дальше что? Что ты от этого получишь? Глядит вместо ответа долго, глядит напрямую и в итоге всё-таки качает головой. — Ты правда такой наивный? — спрашивает с жалостью даже, и это заставляет меня отпрянуть. Невольно отодвинуться на край стула. — Или уверен, что твоя задница — невообразимая ценность? Если так, то увы. Ты нужен мне не для того, чтобы реализовать свои примитивные инстинкты. Ну, хорошо, может, и немного для этого. Но пока ты бесишь, а не возбуждаешь, так что… Моргаю, как непроходимая идиотка у доски, пытаясь уловить смысл такого количества слов, выплюнутых разом, что мне требуется целая минута, чтобы прогрузиться. Стоп, блять. Просто СТОП. А как же сообщение, из-за которого я планировал удавиться? — Для чего тогда? Выдыхает, оглядывает рукав своего свитера так, будто тот ему что-то должен, и, видно, думает, как бы попроще сформулировать. Как бы сформулировать так, чтобы дошло даже до совсем тупых. — Давай так… Напрягаюсь ещё больше, чем прежде, и задерживаю дыхание, надеясь, что не переебусь со стула, когда дойдёт до какой-то конкретики. Слишком уж она меня пугает. — Оставшиеся полгода делаешь то, что говорю, и я отдаю все материалы. Стираю всё, что распихал по хранилищам, и мы расходимся в разные стороны. В повисшей паузе наверняка можно разобрать стрёкот сверчков, поселившихся в моей голове. В паузе, которая тянется и тянется. Тянется и тянется, пока сам же и не разорву. — Что-то подобное я уже слышал, — замечаю с осторожностью в голосе. С опаской, вызванной тем, что могу снова нехило наколоться. В самом деле, что ему помешает развести меня ещё раз? — Стал бы ты послушным пёсиком, если бы боялся только того, что я на тебя настучу? Вопрос из тех, что не требуют ответа. Конечно, не стал бы. Я бы вообще ничего не стал делать, будь у меня чуть больше времени на раздумья. Но он же продуманный. Оглушил и попёр в свою ёбаную ванную тут же. Воспользовался растерянностью и испугом. Воспользовался, а теперь вот снисходит до того, чтобы объяснить. — Мне были нужны более весомые рычаги. И потом, справедливости ради, не слишком-то ты и ломался. — Я… — собираюсь возразить тут же, заявить, что «ломался» и ещё как, но обрывает, скривив рожу и резко махнув рукой: — Хватит сопли размазывать. Я понял: пидорского в тебе меньше, чем в этой столешнице. Разве что глаза не закатывает, видно, решив, что моего ума и без этого хватит, чтобы потонуть в его сарказме. — Условия такие: ты не выёбываешься, слушаешь меня, а главное — делаешь то, что я говорю, сдаёшь физику в качестве дополнительного экзамена, поступаешь в местный вуз и… свободен. Моргаю несколько раз и никак не возьму в толк. Я сейчас точно услышал то, что услышал? Или это уже всё?.. Приехали, ёбнулся? Не нахожу никаких слов, и он размеренно продолжает, деловито рассматривая рукав своей кофты: — К девке своей тоже можешь бегать, только предохраняйтесь, ради бога. Хер ты куда поступишь, если она отрастит пузо, да и мне не очень улыбается лечить после какую-нибудь дрянь. На языке всё ещё ни одной буквы нет, и всё, что могу, — это слушать. Могу слушать и дышать, тайком надеясь, что это не глюки всё, что не обманывают уши. — И да, курево. Ещё раз увижу — и кто-нибудь намекнёт твоей Насте на то, что видел тебя с другой бабой. Кто-нибудь я. Пропускаю мимо абсолютно всё. Абсолютно всё, что он тут затирает, стараясь казаться максимально убедительным. Пропускаю мимо, потому что не сказал о главном. Не сказал о том, после чего мне гарантированно захочется шагнуть с крыши повыше. — А секс?.. — уточняю так, будто каждое мгновение рискую наступить на бомбу, и ответом мне — всё та же насмешка. Насмешка и приподнятые брови. — А ты хочешь секса? — Нет! — Не удержавшись на месте, вскакиваю, больно саданувшись коленкой о стол, но какое это имеет значение? — Я… — Да сядь, — одёргивает, глядя снизу вверх, но я почему-то тут же слушаюсь. Падаю назад и сцепляю пальцы в замок на сжатых коленях. — Я всё-таки не примитивная обезьяна и не испытываю потребности спариваться с кем попало. Будешь хорошо себя вести — и твоя задница останется целой не только в твоих сахарных мечтах. Я не против побаловаться иногда, но всерьёз заводить раба для постельных игрищ не собираюсь. Это звучит даже слишком хорошо. Это звучит слишком ебано хорошо для того, чтобы быть правдой. Это звучит как откат назад. Так, будто меня наказали за все ведомые и неведомые прегрешения одними только ночными кошмарами. — Врёшь? — Вопрос будто сам рвётся наружу. Вопрос, в котором, несмотря на смысл, так и теплится надежда. — Конечно, — с готовностью подтверждает, и блядская насмешка никак не покинет его довольной до крайности рожи. Никак не сотрётся. — На самом деле только и жду, когда ты поднимешься в мою комнату. Уже и дыбу привезли. Мать любезно расписалась за доставку. — А… — Господи, ты идиот или придуриваешься? — цедит почти по букве, едва не светясь вспыхнувшим раздражением, и, выдохнув через ноздри, повторяет: — Ещё раз для не особо успевающих умственно: я хочу поиграть в дрессировщика, а не сельского мастера БДСМ. Сделать из быдлятины с семками нормального человека. Перевоспитать и запихнуть хоть в какой-нибудь институт. Считай, что для меня это вызов самому себе. Получится что или ты окажешься слишком тупым и неспособным к обучению. «Если ты окажешься слишком тупым…» Господи, за что мне это? Зачем и ради какого такого мифического ебучего опыта? Что я, нахуй, сделал, что оказался счастливчиком, которому подвернулось вступить в такое дерьмо? — Тебе что, собаку не разрешили завести? Судя по тому, как слышу свой голос, охрип. Только что. Охрип, просто заглянув в глаза этого психа в светлой рубашке под свитером. — Не разрешили, — соглашается, оставляет наконец рукав в покое и, видно, не знает, куда деть свалившееся на него торжество. Так и проскальзывает, какими бы небрежными ни казались его интонации. — Но с тобой будет даже интереснее. — Я не стану приносить тебе мячик. Сам не знаю, зачем рою себе яму, но, видно, уже действительно совсем идиот. Не соображаю. В таком ахуе, что едва вообще в себе. Чудом в здравом уме. — Станешь, если скажу. И если не хочешь убедиться на практике, то не спорь. Просто будь хорошим мальчиком, Аристарх. Называет полным именем, и меня скручивает. Скручивает как тряпку после отжима в барабане. Смотрю на него самым настоящим волком и жалею, что не могу загрызть вовсе не в переносном смысле. Если бы это гарантировало избавление от всех последствий, то вцепился бы прямо зубами. — И всем будет клёво. Мне, моим родителям, которые убедятся в том, что я не социопат, а, напротив, желаю помочь своему ближнему, и, может быть, даже тебе. Тут как пойдёт. — Как пойдёт… — повторяю за ним, словно эхо, не сдержав косой ехидной усмешки, но будто не слышит, продолжая гнуть своё. Надо же, какой болтливый, оказывается. Какой, оказывается, пиздливый, когда в запале. Наверняка ещё и дрочит на себя и свою мнимую гениальность. И стоит только подумать про это, как сразу же поднимает указательный палец: — И ещё раз, если эта информация не закрепилась в твоей голове: у меня есть копии. Жмурюсь, надеясь, что если сомкнуть веки посильнее, то он исчезнет. Провалится куда-нибудь и никогда больше оттуда не вылезет. Никогда. — Очень много копий видео, на котором ты с энтузиазмом берёшь за щёку, а после ждёшь, когда тебе кончат на лицо. И если… Сам не понимаю, как оказываюсь на ногах снова. Как вскочил так резко, что кровь бросилась к лицу, и умудрился опрокинуть отъехавший стул. — Заткнись! Это просто выше меня. Про такое слушать. Это просто… уничтожает. — Я понял, — заканчиваю совершенно упавшим голосом и только и жду, когда хлопнет в ладоши, скажет, что вроде бы всё и я могу уёбывать. Только и жду, когда самый чудесный из всех разговоров в моей жизни нахер закончится. Да только, видно, слишком уж я дерьмовый. Только, видно, никакие высшие силы меня не слышат. Потому что он вдруг начинает рассуждать с крайне задумчивым видом. Только потому, что глядит уже иначе — не с затаённым злорадством, а будто бы с предвкушением. С предвкушением, которое просто не может не пугать меня. — Тебе же понравилось. Там, в душе. И так понимаю, о чём он. Сразу же понимаю, но нет же. Уточняет, да ещё и с таким видом, будто всё ещё о физике говорит. — Понравилось же? Находит мой взгляд своим, нарочно же ждёт, пока отвернусь, и после, великодушно махнув рукой, будто бы позволяет. Разрешает с небрежным высокомерием. — Ладно, можешь не говорить. И так на лице всё написано. Даже не знаю, что кроме стыда и желания сдохнуть на месте может быть там написано. Что, блять, вообще может быть написано на лице человека, которого наебали, поимели, а теперь и в открытую заявляют о том, что всё это не конец? — Теперь, когда хозяин договорил, я могу идти? Тошнит уже от него. Тошнит от него и того, как ловко ехидничает и тут же оборачивает себе на пользу мои попытки ответить тем же. — Хозяин, — повторяет и даже закусывает губу, прежде чем откинуться на спинку стула и улыбнуться. — Мне может это понравиться. Только меня не ебёт от слова «совсем» это. Не ебёт, что там ему нравится или нет. — Могу или нет? — повторяю вопрос с нажимом, много грубее, и он, продолжая кривляться, видно, так сильно вдохновлённый своим успехом, даже не понимает, что его несёт. — Но и остаться можешь тоже. Посмотрим тебе какую-нибудь лежанку на пол. А уж какие есть ошейники — просто глаза разбегаются. Он не понимает, зато понимаю я. Понимаю и потому собираюсь валить прямо сейчас, пока он не придумал чего похлеще. — Давай нарядим тебя псиной на Хэллоуин? Отхожу в сторону, отчего-то предпочитая не поворачиваться спиной, и уже в дверях, не выдержав, бормочу себе под нос: — Давай ты сходишь на… Бормочу вроде бы совсем тихо, но даже не договариваю, прерванный громким вопросом: — Куда я схожу? — Никуда, — отсекаю, решая не рисковать, и добавляю уже из коридора, схватив свою правую кроссовку: — Не забудь поставить тарелки в посудомойку! Ляпнул чисто из вредности и тут же пожалел об этом. Видеть — не вижу, но слышимость зато просто шикос. Каждое слово. — Не потеряйся по дороге. Мне станет грустно, если тебя примет за мальчика-давалку какой-нибудь дальнобойщик! И дверь за собой не забудь захлопнуть! Шарахаю ею от души и, выбежав на крыльцо, понимаю, что обронил шапку в чужом коридоре. Натягиваю капюшон на голову и, упрямо сжав губы, не возвращаюсь. Туплю около понтовой, оснащённой магнитным замком калитки, с трудом сообразив, куда именно нужно нажать, и наконец-то оказываюсь на улице. Можно сказать, что в самом её центре. Какое-то время топчусь на месте, поглядывая вперёд, но к Насте заявиться так и не решаюсь. Слишком уж у меня не сложилось с её стариком. Слишком я стрёмный для его распрекрасной дочери. Пусть спит себе спокойно и её не дёргает тоже. Возвращаюсь к остановке и следующие двадцать минут коротаю, вырисовывая нечто невнятное на припорошённой снегом лавке. Собираюсь уже было закурить, но подкатывает нужная мне маршрутка, и потому придётся пока без сигарет. Добрался до города и, решив, что лучше уж под дверью, чем на лавке, долго слоняюсь перед подъездом и, дождавшись, пока сосед с третьего, по обыкновению, выберется покурить перед сном, поднимаюсь на свой пятый. Поднимаюсь, пару раз дёргаю дверную ручку, несмотря на то что знаю, что заперто, и, усевшись прямо на ступеньки, принимаюсь методично потрошить свой рюкзак. Обшаривать все карманы и отделения. Даже раздираю дырку на подкладке, в которую разве что пара монет могла провалиться, но никак не целая связка, — и, разумеется, всё безрезультатно. Разумеется, никаких ёбаных ключей никаким чудом внутри нет. Не пришли сами обратно. Не забрались в сумку. Выдыхаю, проверяю всё ещё раз и отчего-то не могу перестать шарить пальцами по скользкой подкладке. Не могу, и всё тут. Кажется, перестану — и всё вместе, собравшееся в гигантский ком, накроет. Этот ботан, свалившийся хер знает откуда, и треклятые ключи. Ключи, которые вот-вот станут последней каплей, и меня просто смоет нахуй. И с лестницы, и ещё откуда-нибудь. Слышу, как соседка топчется за своей дверью, и даже замираю, надеясь на то, что эта одинокая подозрительная бабка выглянет на площадку и, разузнав, в чём дело, пустит меня к себе. Надеюсь так сильно, что почти слышу уже, как поворачивается ключ. Почти. Вот сейчас, сейчас… Топчется, не особо-то скрываясь, выключает свет и отходит, шаркая тапками. Выдыхаю, вспоминая, что уже больше часа не курил, но дымить на площадке не решаюсь — выпрут ещё на улицу. А выходить — себе дороже. Дверь захлопнется — и хер потом кто внутрь пустит. Подозрительные же. Прикрываю глаза, укладываю рюкзак на колени и медленно опускаюсь на него щекой. Жалею, что не зарядил мобильник, пока был у этого, но тогда пришлось бы просить, а это… А это выше меня. Это слишком сильно. Опускаться до такого. Не у него. Не у него… Понимаю, что даже не знаю, который час, но знаю, что завтра среда, а это значит, что соседи непременно потянутся на работу не позже начала восьмого. Что же… Ещё один выдох, и закрываю глаза, пониже натянув капюшон куртки. В одиночку мне в подъезде ещё ночевать не приходилось. Такая себе романтика, отдающая подкатывающей к горлу жалостью к себе. *** Вызывает меня в пятницу, скинув короткое СМС уже после уроков, и я заявляюсь к нему всё с тем же рюкзаком и даже полным набором своих тетрадей. Полным и состоящим аж из трёх штук. С учебниками у меня напряг, но, кажется, пара лежала где-то. Где-то на покрывшейся пылью полке. Точно не смог бы сказать даже под пытками, не помню картинок и какие цифры оттиснуты на корешках. И не сказать, что страдаю от этого. Смирился с тем, что максимум, который мне даст школьное образование, — это справка о прослушивании курса. Или как там называется херня, которой пугали весь десятый класс? Вызывает меня в пятницу, пишет, что начнём с алгебры, и я уже заранее предвкушаю глобальный пиздец. Или что он поймёт, с кем связался, и отвалит. Поймёт, что ничем не лучше и нисколько не умнее нашей математички, и сдастся куда раньше, чем эта дёрганая женщина. По-любому сдастся. Вопрос только — как именно. Забив на все свои планы или психанув и завалив полшколы своими листовками. Листовками, изображения на которых если и примут за монтаж, то только до того, как этот уёбок раскидает видео по всем школьным группам. Представляю — и передёргивает, а во рту становится горько. Представляю и, занося руку для того, чтобы позвонить, ощущаю себя обречённым на казнь. Поднимаясь по ступенькам, иду будто не в благоустроенный, хер знает сколько стоящий дом, а по гнилым доскам помоста, на котором стоит такая себе фактурненькая бочка. Как в «Пиратах Карибского моря» или ещё где. Дверь мне открывают раньше, чем постучу, и тут, к сожалению, никакой отсрочки выторговать не удаётся. Не потянуть время. Захожу внутрь, заставив себя переступить через порог, и, скинув рюкзак с плеча, нехотя расстёгиваю замок на куртке. Медленно и нехотя. Медленно и искоса поглядывая на сложившего на груди руки ботана, который даже дома весь такой приличный и будто прилизанный. Чистенький и явно не знающий, что такое донашивать ставшие стрёмными вещи в качестве домашней одежды. О нет, куда ему. У него и спортивки-то на физ-ру фирменные, а не то, что таскает большая часть школы. И домашние брюки наверняка тоже только для дома. Светло-коричневые, под такую же футболку с воротником. Невольно закатываю глаза, когда разуваюсь и замечаю его тапки. Тоже в тон. — Не думал, что пенсионерами рождаются, а не становятся. Хотел себе под нос, но надо же, как хорошо слышит. И даже переспрашивает, не уловив, к чему это: — Что? Переспрашивает, уже шагнув на лестницу и схватившись за гладкие перила. И тоже странным кажется. Такой продуманный, где не нужно, и в дурацких тапках. — Боты зачёт, говорю. Обводит взглядом все потолочные лампы, но ничего в ответ не говорит. — Куда идти? — Ко мне. — Ты всерьёз собираешься заниматься? — Нагоняю уже на последних ступенях и держусь позади, делая вид, что не помню, куда идти. — Это не какое-то кодовое слово? Фыркает, видно, пребывая в хорошем настроении, и пропускает меня вперёд. Закрывает дверь, но не на замок, и это немного успокаивает. Закрывает дверь, огибает меня и, подойдя к своему столу, опускается в компьютерное кресло. Стоящий рядом стул, наверное, для меня. — Не кодовое. Но прежде давай-ка разберёмся в причинах. — Складывает руки поперёк груди, а я, вместо того чтобы таращиться на него или занять свободное место рядом, осматриваю комнату. Отчего-то хочется мне. Убедиться, что никакой ёбаной дыбы. Ни за одной из не до конца раздвинутых шторок. — Когда хороший щеночек стал плохой псиной? Нет, не «когда» — это-то как раз выяснить несложно было. Но почему? Почему идущий твёрдой поступью к своим итоговым четвёркам мальчик стал вдруг Косым, да ещё и схватил условку по малолетке? Болтает много, накидывает вопрос за вопросом, а мне от каждого — как от тычка. Неприятно и будто колет. Мне неприятно просто оттого, что он копал. Узнавал что-то. Выспрашивал, вуалированно или нет, но интересовался. А если слухи пойдут? Если спалится? — Тебе ли не похуй? — Похуй. Грубостью на грубость и с соответствующей интонацией. Кивает на всё ещё пустующий стул, и я нехотя опускаюсь рядом, следя за тем, чтобы не коснуться его колена своим. Оставляю сумку на полу и отвожу взгляд к его столу. — Но спрашиваю зачем-то же. Ты имей в виду: не сам, так другие расскажут, да ещё и с такими деталями, что мама не горюй. Может, ещё и добавят чего от себя, кто знает?.. Да уж. Кто знает. Кто реально знает, что произошло, давно съебал из школы и ничего уже не распиздит. А те, кого не было, до сих пор «вспоминают» иногда. Да ещё и с новыми подробностями. Охуенно приятно. Наверное, в этом он прав. Лучше уж сам, чем какая-нибудь пиздливая Маша, которая и училась-то в другом месте, но тоже всё «видела». — Побил не того парня. Хмурит лоб, ожидая явно чего-то большего, но так и не открываю рот. Только отзеркаливаю его приподнятую бровь и так же скрещиваю руки. — И что, всё? Не верит, но, по сути, всё так и было. Если кратко и без лишнего. — И всё. — А детали? Ну да. Кто бы сомневался. Конечно же, нам интересны все блядские подробности. Куда же без них? Без них ему неинтересно. Выдыхаю и понимаю, что не отцепится. Просто не тот персонаж, на которого можно шикнуть. Я не в том положении, чтобы шикать. — У нас раньше три класса было, это после девятого уже пересортировали. Мы с Настей в восьмом ещё вместе учились. Реагирует на упоминание имени моей девушки чем-то между ухмылкой и фырканьем. Будто так и знал, что всё из-за неё. Будто бы что-то такое слышал. Наверняка же слышал, но решил, видимо, всё-таки услышать ещё и от меня. Чтобы уж точно. Чтобы побесить меня и заставить продолжать говорить и бороться с собой, не разрешать стискивать зубы. — Она мне тогда уже нравилась, ну и как-то слово за слово, и пошёл я её провожать к остановке. А там чуханы из десятого решили зацепиться. Один начал её за руки хватать, второй попробовал отобрать у меня сумку. Ну я первому и врезал. Сцепились. Он мне по башке врезал, а я ему челюсть выставил и сломал пару рёбер. А после оказалось, что у этого утырка отец работает в прокуратуре. Ну и понеслось. С бокса попёрли, училки начали доёбываться. Хер знает, как вообще в десятый взяли после всего, — договариваю, глядя на подсвечивающую полку под столешницей клавиатуру, и понимаю, что зря я это сейчас. Зря рассказал. Надо было всё-таки отбрехаться. Надо было срезать наполовину и не упоминать о Насте. Просто потому, что использует это против меня. Просто потому, что сейчас косится с явной жалостью и явно уверен, что у меня совсем нет мозгов. — И стоило оно того? Кажется или даже тянет на презрение. Конечно, он бы так не поступил наверняка. Он бы отошёл в сторонку, не желая пачкать свои брюки. — Она того стоила, — отбиваю и, понимая, насколько это всё идиотски для него звучит, всё-таки договариваю, но всё так же не отводя глаз от фиолетовой подсветки: — Мы после начали встречаться. — Да-да, классическая пара. — Говорит так, будто в десятый раз и словно о чём-то очень скучном. Видно, что едва сдерживается, чтобы не зевнуть. — Хорошая девочка и плохой мальчик. — Тебе не понять. — Конечно, мне не понять, — поддерживает с таким энтузиазмом, что мне хочется отодвинуться, а лучше и вовсе отсесть на идеально заправленную кровать. — Я бы сразу ментов вызвал или пригрозил этим хотя бы. — Нормальные пацаны так дела не делают, — огрызаюсь вяло, понимая, что мне просто нехуй больше ответить. И сам думал после не раз и не два о том, что не стоило рыпаться и сразу махать кулаками. О том, что надо было как-то отпиздеться, а не сжимать кулаки. Но если я когда и признаю это, то не перед ним. Ни за что. — О да, нормальные пацаны сразу всё херят не размениваясь, — подытоживает, но, когда открываю рот, чтобы отбить, вскидывает пустую ладонь, останавливая до того, как ввяжусь в новый спор. — Ладно, Аристоша, мне нужен твой логин и пароль от электронного дневника. Хочу понять, с чего начинать и насколько у нас с тобой всё плохо. «У нас с тобой», ха. «У нас с тобой» всё просто чудовищно. Я уже который день размышляю, додумался ли ты подстраховаться на случай своей смерти и поставить какой-нибудь таймер. Я уже который день вспоминаю, где у нас здесь самые глубокие болота. Жаль только, что к делу это не относится, а что до пароля, то… — Я не помню. Выдыхает через нос, касается пальцами компьютерной мышки, чтобы разбудить уснувший монитор, и спрашивает будто бы в никуда: — И почему я не удивлён? А родители? У них же он тоже есть. — У моих нет. Им похуй. Судя по выражению его лица, даже не думал об этом. Судя по выражению его лица, привык всех ровнять по своим и сейчас испытывает нечто навроде недоумения. Как это мамочка не заглядывает в табель? Не отчитывает меня? Стискиваю телефон в кармане и тут же вспоминаю о том, что вроде когда-то и заходил с мобилы. Может, учётка и не вылетела. Достаю мобильник, первым делом выхожу из «ВК» и лезу на нужный сайт. И надо же — чудо! Не выбросило. Открываю страницу и молча протягиваю ему трубу. — И что тут у нас… — Вглядывается в мой разбитый экран, щурится с непривычки, а после принимается моргать так часто, как если бы надеялся развидеть. — Ох, ебать. Это будет даже интереснее, чем я думал. Погоди-ка. Как это у тебя четвёрки по английскому и литературе? — Испытывает нечто вроде недоумения, но не столь явное, чтобы быть уверенным наверняка. Пожимаю плечами в ответ и вспоминаю про свой единственный, не раз и не два выручавший меня по учебе козырь. — Память хорошая. И это даже странно, учитывая, как часто я получаю по башке. Из другой головы всё бы давно вылетело, а моя как-то держит. — Я раньше неплохо учился, пока не понял, что это на хуй никому не нужно. — Тебе нужно. — И для чего же? Буду самым образованным грузчиком на вокзале? Размашисто кивает и, придвинувшись к столу, принимается рыться в ящиках. Находит потрёпанного вида блокнот, несколько листов бумаги… Замирает, что-то обдумывая, и, обернувшись ко мне в следующий раз, уже говорит на другую тему. Будто предыдущей и не было. Будто не слышал и не знает, что бесполезно это всё. Не у всех есть обеспеченные родители, готовые прикрыть жопушку своего чада, поступившего в вуз. — И домашку ты теперь тоже делаешь, кстати. Какое знакомое слово. Последний год даже не думал, что мы с ним ещё встретимся. И уж ни в одном из криповых снов мне не могли приключиться обстоятельства, при которых это произойдёт. — Доставай алгебру, а там уже посмотрим, за что зацепиться. И к училкам подойдёшь тоже. Скажешь, что внезапно всё осознал и хочешь нормально закрыть вторую четверть. — А если… — Тетрадь открывай, — обрывает и даже толкает коленом в бедро. От этого вздрагиваю и отшатываюсь. От этого хочется свалить подальше и схватить ручку, только бы не трогал вовсе. — Про учебник спрашивать тупо, да? — Может, и есть где-нибудь. Не знаю, давно не видел. — Да, это будет очень интересно… — бормочет под нос, как и все свои полумысли, не заморачиваясь тем, что я его вообще-то слышу. Бормочет, а после, отыскав в аккуратной стопке нужный корешок, толкает его по столу в мою сторону. — Если, конечно, в итоге ты не окажешься тупым настолько, что я решу, что это не имело смысла. — И что тогда? Касаюсь обложки, нажимаю большим пальцем на острый картонный угол и жду, что ответит, прежде чем открыть. Жду ответа и знаю заранее, что скажет. Не знаю только, какими словами. — Популярность, — поясняет даже ласково и двигается ближе, заставляя меня незаметно прикусить щеку. Только так могу остановить себя и не дёрнуться. — Сделаю тебя местной звездой. Но не будем о скучном. Что у нас там по номерам? Всё не так уж и стрёмно. Ага, не стрёмно. Конечно, не стрёмно. Особенно переход от «популярности» к номерам. У меня сердце только при мысли о том, что может меня так ославить, падает куда-то под стул, а ему — смешно. Забавно. Хуль бы не посмеяться, правда? Надеюсь, я тоже посмеюсь. Ой как посмеюсь, если эта ехидная мразь оступится и хоть где-нибудь проебётся. — Давай, Арс, не кисни. — Хлопает меня по плечу и оставляет руку там же, поверх моего рукава. — Сделаем домашку на понедельник, пробежимся по физике — и можешь валить. К своей ненаглядной или ещё куда. Звучит довольно оптимистично. Звучало. До того, как я понял, что на всю эту хуету придётся угробить куда больше, чем условные три часа. До того, как я понял, что, собственно, на этот раз он выебал меня в голову не прикасаясь.