***
Темнота ещё никогда не была настолько пугающей. Он не видел ничего, однако тело его чувствовало всё вокруг, словно один сплошной оголённый нерв. Пробежавший по рукам холод заставил его дёрнуться. От последующей, пробивающей до изломанных костей, боли раздалось тихое кряхтение, больше похожее на последний вздох умирающего. Россия не осознавал где находился — было то сном или явью. Боль была как настоящая, но в тоже время его продолжала окутывать тьма. Тело ощущалось странно — слабое, больное и застывшее словно в омертвлении. Он пытался пошевелить хотя бы пальцем, однако дёрнулся один лишь мизинец и то с трудом. Голова трещала в районе висков, набатом отдавалась в онемевшем затылке. Дыхание было хриплым и слишком тяжёлым, а на грудь, казалось, водрузили огромный мешок муки. Сильное давление ощущалось во всём теле, словно сам воздух стал на порядок тяжелее. Гулкий глоток пробил на слабый кашель. России жутко хотелось пить. Он чувствовал, как безвольный сухой язык прилип к зубам, как что-то мокрое коснулось его пальцев, а после оглушительный лай заставил треснувшие губы скривиться — раздался сдавленный стон. Невыносимая боль пронзила голову, словно выпущенная в висок пуля. Россия невольно стиснул глаза и закричал охрипшим голосом. Он сам не понимал от чего его тело страдает так сильно, что, если бы не слабость, он бы впился пальцами в волосы, выдёргивая их с корнями. Россия не чувствовал шевеления под боком, не замечал стук шагов за собственным воплем, пока его голову не обхватили чьи-то руки, не давая вновь метать ею из стороны в сторону. Так было легче, намного лучше, чем в смирении чувствовать спазмы и слышать бьющуюся в ушах кровь. Ему начинало казаться, что он и вовсе уже был мёртв и попал в ад, отбывать своё наказание. Кожу объял мучительный жар, на тело обрушилась крупная дрожь, а тяжёлое дыхание сбилось в панике. Россия не понимал, что с ним происходит. Его охватил липкий страх перед неизвестностью. Он поглощал его частями, отбирая свет и погружая во тьму. Собственная плоть ощущалась чужой, словно лишь сознание оставалось прежним. Но отчего же кажется, что и оно больше не является частью его сути? Он четко ощущал лишь чьи-то руки — подобно якорю, он цеплялся за них в отчаянии, пытаясь высвободиться из ловушки собственного разума. Россия чувствовал их тепло своей похолодевшей от холодного пота кожей, внимал каждому движению на щеке, словно те писали на ней послание, зримое лишь ему одному. А после почувствовал облегчение, стоило только холодной грани коснуться его губ. Он с небывалой жадностью глотал воду, дёргая ослабевшими руками, в попытках не дать спасителю отобрать его дар. — Хочешь ещё? Смазанный не стихающим шумом в ушах голос казался знакомым, однако думать Россия мог лишь о неугасающей жажде, слабо кивая не в силах выдавить из себя хоть слово. Он зубами вцепился в стакан, продолжая глотать воду, почти захлебываясь от жадных глотков. Ему стало легче. Всё ещё не способный видеть, Россия ослабевшими руками пытался нашарить хоть что-то, однако поднять даже кисть был не в состоянии. Головная боль чуть отступила, но незримое давление по-прежнему вжимало его тело в матрас. Чуть отдышавшись, он услышал копошение возле себя. Только сейчас Россия поверил в действительность происходящего и рассеянно попытался вспомнить то, что было до этого болезненного сна. Расплывчатые воспоминания обрывались в мрачном месте, где всё пропиталось кровью, а воздух полнился сладковатым смрадом смерти и отчаяния. Там были люди — смазанные силуэты, беседующие между собой. Россия тихо застонал, когда резкая боль ещё одним ударом отдалась в затылке. — Ты испачкал бинты. И вновь этот голос. С одной стороны — знакомый, а с другой — полный того, чего в нём быть не могло. Россия по привычке пытался посмотреть в сторону говорившего, однако его тут же осадили резкой хваткой на щеках. — Не верти головой и лежи смирно. Будет неприятно. Он до конца не понимал сказанных слов, но всё же расслабился и застыл, вслушиваясь в звуки. Голова была пуста, оттого Россия с отстранённым интересом представлял вещи, на которые были похожи раздающиеся где-то сбоку звуки. Звон металла, шорох ткани, журчание воды — образы сами собой всплывали перед ним в тусклом свете. Чужие руки приподняли голову и жёсткая хватка, стягивающая щёки стальными тисками, ослабла. Он испытал ни с чем несравнимое облегчение, когда затылок коснулся мягкой подушки, чуть взъерошив волосы. Однако резкая боль выдернула его из обволакивающего марева, подобно звонкой пощёчине, и прошлась по закрытым глазам. Россия дёрнул головой, чем сделал невыносимую агонию ещё хуже. Изо рта вырвался хриплый вскрик, а после было лишь тяжёлое и сиплое дыхание. — Терпи. Глаза жгла неугасаемая резь. По вискам стекал липкий пот, а в нос ударил насыщенный запах крови. В памяти всплывали неясные картины из прошлого, словно всё, что казалось пережитым сном, вновь оказалось действительностью. И Россия, на свою беду, не мог распахнуть скованные веки, дабы развеять представший перед ним кошмар. Он мог лишь стонать и часто вздыхать. Слёзы горячими каплями скатывались по щекам, оставляя за собой липкие следы. Они неприятно стягивали кожу, отчего новая волна раздражала лишь сильнее. Боль бесконечной сансарой вспыхивала по всему телу. Россия не мог совладать с накатившими на него огромной волной чувствами, находясь на грани сознания. Хриплые крики затихли быстрее, чем с его щёк смыли стянувшиеся дорожки слёз. Он чувствовал, как на глаза вновь наложили повязки и крепко стянули их вокруг головы. Лишь сейчас пришло осознание, что с ним что-то произошло. Позаботившийся о нём человек, по всей видимости, заметил его попытки выдавить из себя хоть какое-то подобие слова, потому остановил: — Не говори. Твои связки до конца не срослись. Россия чуть приоткрыл рот, тяжко выдохнув, не способный даже спросить о случившемся. Однако мужчина рядом оказался смышлёным и, окончательно поправив повязку, продолжил: — Ты пролежал в беспамятстве несколько дней. Твоя рука ещё не восстановилась после вывиха, а глаза… Даже в спутанном сознании его пробила промозглая дрожь. Ему не нравилась эта затяжная пауза и оборванная фраза. Россия уже понял, что его глаза сильно пострадали, однако не могло же всё быть настолько серьезно, что он останется слеп? — Не думай, что в твоей ситуации всё так просто. Несмотря на то, что ты отпрыск воплощения — сам же им ещё не являешься. От этого факта голова окончательно опустела. Не является воплощением? Но ведь отец всегда говорил ему, что он наследник великого государства и потомок первого воплощения их родной земли! Как он может не быть воплощением? — Твоё тело обладает присущими нам чертами, однако главной особенности у тебя пока нет. Ты смертен, как обычный человек, и раны, полученные до принятия территории, останутся навсегда. Россия не до конца понимал смысл сказанного. Отец обучал его политике, сельскому хозяйству, показывал мирную жизнь советских граждан и их быт. Однако он никогда не рассказывал ему о самой сути их существования, а Россия и не спрашивал — был слишком увлечён бурлящим поток событий. В исторических учебниках о самих воплощениях практически ничего не упоминалось, словно они не были чем-то важным, однако, смотря на отца, — он видел значимость его деяний. Хотелось возразить. Но неспособный шевельнуть и пальцем, Россия был вынужден слушать дальше. — Воплощения существуют лишь благодаря вере людей в свою страну. Но что они без неё? Мы живём лишь для людей, потакаем грязным желаниям, а их воля решает наши судьбы. Странное понимание проскользнуло где-то в мыслях, крепко вплетаясь в новый поток. В эти слова верилось на подсознательном уровне, словно память предков пробуждалась ото сна, являя своему потомку истину, сокрытую множеством печатей. — Мы так похожи на них: наше тело, разум, внешность — всё это мы унаследовали от людей. Мы даже переносим те же болезни, однако умереть от них не можем. Зачем нас создали такими? Разве не глупо, наделять высшее существо слабостями? Иронично, не находишь? Что-то внутри шевельнулось, однако Россия никак не мог ухватиться за нить, ведущую к осознанию всего услышанного. Он никогда не задавался вопросами: как и почему — слепо следовал за протянутой рукой, даже не зная, куда та его вела. Этот человек рядом с ним… воплощение. В памяти с трудом всплывало знакомое имя, однако Россия знал — он был с ним рядом долгое время. От него исходило тепло — его руки грели ослабшую ладонь, крепко обхватив ту длинными пальцами. Он помнил их. Но последние события оставались смазанными настолько, что лишь при упоминании о них раскалывалась голова. Россия поддался мимолётному желанию, чуть прихватив большой палец своими, словно ребёнок только знакомившийся с родителями. Он чувствовал связь, ощущал ответную тягу — слабую, но от того не менее желанную. Вся его суть тянулась к тому, кто сидел рядом и грел его дрожащую ладонь. И он хватался за него отчаянно, словно и вовсе боялся потерять.***
Ещё долгое время Россия оставался прикованным к постели. Силы мучительно медленными шагами возвращались в тело, но от того становилось ещё более грустно. Он чувствовал себя беспомощным, брошенным в темноте ребёнком, который боялся каждой тени. И лишь чужое касание позволяло ему прийти в себя. Часть воспоминаний вернулась также внезапно, как и исчезла. Он вспомнил Третьего Рейха, но продолжал молчать, лишь слушал его короткие монологи и слабыми кивками отвечал на какие-то вопросы, особо не вдаваясь в их суть. Бруно постоянно дежурил возле его постели. Россия слышал тихое дыхание, однако не мог понять, почему щенок не пытался забраться к нему на постель как раньше. А после, проснувшись от шума, услышал, как Рейх ругал его за излишнюю прозорливость. России хотелось защитить неразумное создание, но из его глотки не было слышно даже шёпота. На протяжении долгих недель Нацистская Германия самолично заботился о его состоянии, чему последний был приятно удивлён. Каждый день он испытывал сильную боль, граничащую с агонией, терпел стыдливое обтирание тела влажной тряпкой и ощущал тёплые касания на своих руках. Рейх был с ним рядом практически постоянно, лишь в редкие моменты покидал комнату и то ненадолго. Россия был окончательно сломлен своей слабостью. Если раньше он мог хоть как-то отреагировать на опасный жест или движение в свою сторону, то сейчас был способен лишь вздрагивать при малейшем изменении голоса нациста. Так же он до сих пор дёргался от громких звуков, а из-за обострившегося слуха тех стало непомерно много. Первые дни Россия лишь пугливо вслушивался в каждый шорох, подмечал малейшее дуновение ветра за окном или кричащие голоса снаружи, внимал дыханию Бруно и скрипу деревянных рам. Он по одному лишь чирканью ручки мог с уверенностью сказать, что сейчас раннее утро. По Рейху можно было сверять часы, чем Россия учился пользоваться. Таким образом он сосчитал, что провалялся в постели больше двух недель, а до начала отсчёта прошло ещё не менее десятка дней. Почти месяц он был парализован. Лишь с недавних пор Третий Рейх позволил ему подниматься с кровати, чтобы разминать затёкшие ноги и разгибать одеревеневшую спину. От смены положения боль в глазах была чудовищной, но Россия терпел, сжимал зубы до противного скрежета и упорно молчал, наслаждаясь долгожданным моментом вновь подняться на ноги, даже если держаться приходилось за протянутую руку. Забота нациста была непривычной, отчего первое время комсомолец был растерян — молча принимал дары и гадал, когда терпение Нацистской Германии подойдёт к концу. Про последний инцидент он не спрашивал, даже не из-за страха за отца, а собственного эгоизма — нежелания вспоминать боль, которая и по сей день тревожила его каждый раз, стоило ему только повернуть голову. Россия не спрашивал и о ходе лечения, боялся услышать окончательный вердикт, который предпишет ему вечное скитание в промозглой темноте. Этот холод, что он испытывал, будучи слепым, не был похож на то, что чувствует тело во время заморозков. Нет, то было намного более пугающим и болезненным, чем обмороженные пальцы. Бруно нередко был рядом, упрямо уложив голову на краю кровати, и ластился так рьяно, что улыбка сама собой появлялась на лице. Россия подозревал, что Рейх видел манёвр пса, который позволял ему обходить запрет, однако так и не возразил. От этого в душе теплилась благодарность. Щенка всё чаще начали уводить из комнаты — как предполагал Россия, — на тренировки, отчего в такие моменты он испытывал глубокое одиночество и впадал в какое-то отчаяние, которому никак не мог дать название. Всё утро Нацистская Германия сидел за столом, спокойно что-то выписывая на бумаге, шелестя множеством листов. Лишь к обеду он заканчивал работу, чтобы выйти из комнаты и вернуться с обедом. Благодаря обострившемуся обонянию Россия чуть ли не по запаху мог определить содержание наставленных на поднос блюд. Рейх кормил его лишь первые дни, когда силы были настолько малы, что поднять собственную руку казалось непреодолимым испытанием. Теперь же лишь следил за тем, как он съедал принесённые им блюда. Если раньше еда была полна хоть какого-то разнообразия, то сейчас из раза в раз Россию ожидал лишь легкий суп — чем-то напоминающий ему куриную лапшу, — и стакан подслащенной воды, оставляющий приторное послевкусие. Он подозревал, что там находилось лекарство, отчего вкус был непривычным и странным. Подобная монотонность событий выбивала Россию из колеи. Если раньше этот досадный факт был лишь неудобством, то сейчас представлял из себя настоящий кошмар. Даже разговоры немца не помогали скрасить однообразие дней, похожих друг на друга подобно множеству близнецов. Россия старался разнообразить свой досуг хоть какой-нибудь деятельностью, отчего принялся учиться ориентироваться в пространстве. Перед глазами отпечаталась четкая картина комнаты, расположение каждого стола или стула и от этого было легче принимать неудачи. Сбитые колени, ушибленные пальцы и несерьёзные раны — стали спутниками в достижимой цели. Нередко на повязках проступали кровавые пятна — подобно слезам, кровь, напитав плотные бинты, стекала по щекам. Россия уже давно перестал обращать внимание на боль, потому не сразу догадывался, что глаза начинали слезиться и кровоточить. Третий Рейх же, на удивление комсомольца, ничего не говорил по этому поводу, лишь влажной тряпкой стирал подсохшие дорожки и помогал менять перепачканную одежду. Россия не видел своего собственного стыда, отчего в подобные моменты был даже рад ослепнуть. По прошествии ещё одного месяца в комнате стало заметно холоднее. Потеплее укутываясь в мягкий плед, Россия всё реже начал вставать с кровати. Его нередко пробивал озноб, а тело и вовсе вздрагивало, стоило только ткани соскользнуть с плеча. Нацистская Германия с каждым днём давал ему всё больше свободы, чему сам комсомолец был несказанно рад, однако воспользоваться даром в полной мере — не мог. Но к одному Россия не мог привыкнуть и по сей день. Как и раньше Третий Рейх ложился спать вместе с ним, однако в последнее время тот начал придвигаться всё ближе. Раньше комсомолец бы упустил подобное из виду, но из-за обострившихся органов чувств — в том числе и осязания, — он ясно ощущал, как тепло чужого тела становилось всё ближе, немец буквально дышал ему в спину. Россию пугали не шарящие движения рядом, а собственное желание самому потянуться к рукам нациста, добровольно вручить в его ладони свою судьбу. После первого лагеря немец к нему больше не прикасался. Россия с болью вспоминал их «близость», которая на самом деле была лишь инструментом в руках Третьего Рейха. Эти события ломали физически и морально. Из-за более покладистого поведения и большой загруженности нациста, комсомольца больше не трогали. Он не был уверен, что основной причиной долгого «воздержания» были его раны, поскольку он уже без чужой помощи мог подняться с кровати и медленно пройтись по комнате. Даже до инцидента в карцере Нацистская Германия перестал проявлять явную агрессию в сторону пленника. На самом деле России до определённого момента начало казаться, что немец «остыл» к нему после потери зрения. Подобно сломанной игрушке он больше не привлекал его внимание, отчего днём оставался в абсолютном одиночестве. Когда псов уводили на прогулку, комсомолец впадал в вакуум. Звуки вокруг, до страшного, затихали, сердце замедляло свой ход, а грудь вздымалась всё реже и реже. Ему словно начинало не хватать воздуха, отчего он задыхался, будучи полностью погруженным в собственное сознание, где впредь царствовала лишь тьма. Россия не боялся задохнуться в вязкой пучине — нет, — он страшился никогда не издать своего последнего вздоха, заключённый вечно плутать в этих нескончаемых дебрях. В такие моменты он отчётливо чувствовал пробирающей до костей холод, скатывающиеся по щекам слёзы и разрывающую глотку боль, вызванную собственным немым криком. И спастись получалось лишь окунувшись в тепло чужих ладоней — рук убийцы, насильника и безжалостной твари, — тормошащих его обессилившее тело. И он сам цеплялся за них мёртвой хваткой, боясь упустить возможность ещё хоть раз вздохнуть полной грудью. Такие моменты были редкими, однако после них — как бы Россия не отрицал, — нацист был к нему более внимательным. Его не били, не оскорбляли, но даже так у него всё равно оставалось чувство, словно его личная пытка до сих пор не заканчивалась. Она продолжала терзать его изнутри, пробиралась в сердце и разум, затрагивала даже неосязаемую душу. Было противно осознавать, что он в страхе бежал от поглощающего разум одиночества — зачастую сам льнул к протянутым рукам и искал встречи с арийцем. Он никак не мог утолить фантомный голод, ломкой пробирающий всё тело до костей. Перестав считать дни, Россия и вовсе был удивлён, когда вместо привычной перевязки Нацистская Германия стянул с него бинты и сказал: — Открой глаз. Стянутые прочной коркой засохшей крови веки с трудом поддавались приложенным усилиям. Россия чувствовал нарастающую боль, отчего неосознанно ограничивал себя, боясь вспомнить ту пронзающую до затылка резь. Третий Рейх, по всей видимости, заметил его опасения, потому смоченной тряпкой помогал разомкнуть слипшиеся веки. Россия дрожал, но не от боли или опасений — нет, — его пробирало от мягких касаний, пускающих по телу мурашки. Это было настолько мягко, что и вовсе казалось чем-то интимным, почти что запретным. Без зрения было легче ассоциировать ласку с кем-то тёплым и хорошим — не монстром и убийцей. Голубые глаза в представлении России не источали привычный холод или животный интерес, в своём сознании он рисовал образ властного, но внимательного к мелочам незнакомца с до боли знакомыми чертами. — Попробуй ещё раз. Сделав ещё одно усилие, Россия со вскриком разомкнул веки, в следующее же мгновение зажмурившись от боли. Слёзы хлынули мощным потоком, раздражая глаза ещё сильнее. Он шептал, умоляюще просил вернуть ему повязку, лишь бы наконец избавиться от настигшей его агонии, но немец молчал, лишь смахивал скатывающиеся по щекам слёзы. А в воздухе вновь запахло кровью. Россия от потаённого и позорного страха вцепился дрожащими пальцами в чужие запястья. Сжимал крепко, словно хватался за свою последнюю надежду удержаться в действительности. Он какое-то время слышал лишь собственные молитвы, пока в один миг громкий крик не вытащил его из пучины отчаяния: — Россия! Он застыл, боясь пошевелиться, полностью позабыв о боли. Собственная дрожащая хватка ослабла, позволяя чужим рукам выскользнуть, но те не отпрянули. Россия, подобно беспомощному слепому щенку, тянулся к теплу — туда, где он чувствовал себя защищённым. — Подними голову и открой глаз. Не способный возразить словесно, комсомолец слабо завертел головой, всем своим измученным видом показывая, как не хочет повторения ужасающей боли. Чужие пальцы на одно мгновение сжались на его щеках, а после медленно отступили. Россия вновь вцепился в запястья немца, дрожащими ладонями притягивая те обратно, в то время как сам — не обращая внимания на вспышки боли, — всем телом тянулся к ним навстречу. Но ариец был сильнее, он словно в игре не выдергивал свои руки, но и не позволял прильнуть к ним ближе. — Если будешь слушаться — позволю коснуться. России показалось, что от рези у него начал мутнеть рассудок, ведь голос нациста никогда не был так отзывчив и мягок. Необъяснимая тяга становилась всё сильнее, словно в издевке обрушилась на тело, ломая то больным вожделением. Трясущиеся руки слабели, в то время как нарастающее давление в голове становилось всё крепче. Россия лишь легонько кивнул головой, ещё не зная ругать себя за проявленную слабость или тешиться возвращенным теплом. Пальцы мягко скользнули по линии подбородка, переходя к скулам, вновь обхватывая его щёки и даруя так необходимое сейчас чувство защиты. — Молодец. А теперь не дёргайся и терпи — я лишь взгляну. Подчиняясь сказанному, Россия застыл в ожидании. Не способный унять дрожь, он хватался за одежду нациста, никак не желая выпускать его руки. До ушей донёсся вздох, несущий в себе неясный характер. Раньше Россия с уверенность сказал бы, что тот полон раздражения, однако сейчас тот больше отдавал усталостью и каким-то смирением. Полностью сосредоточившись на смысле этого проявления Третьего Рейха на его действия, он не заметил, как тонкие пальцы медленно раскрыли верхнее веко. Слёзы с новой силой хлынули из глаз, отчего Россия невольно начал вертеть головой в попытке прекратить эту пытку, из-за чего руки нациста тут же вцепились в него крепче. — Глаз ещё не восстановился, зрачок не среагировал на свет. К тому же слёзы до сих пор смешаны с кровью, хоть и не в таком количестве, как раньше. Но всё оказалось лучше, чем я предполагал. Нацистская Германия, по всей видимости, сжалился над чуть ли не стонущим от боли Россией, позволив ему вновь сомкнуть веки. По коже в очередной раз прошлась смоченная холодная тряпка, а следом за ней на глаза опустилась ткань. Судя по ощущениям, толщина наложенных бинтов в этот раз оказалась намного меньше, отчего ощущения стягивающего обруча на голове стали заметно слабее. — Если ты каждый день будешь пытаться приоткрыть глаз, хотя бы на несколько секунд, возможно ещё есть шанс, что твоё зрение частично вернётся. Россия не ответил. Сейчас он чувствовал лишь боль, от которой трясло всё тело. Он желал лишь спасения, потому на ощупь приблизился к арийцу, цепляясь за края распахнутого кителя. И жался так отчаянно, что даже не заметил опустившуюся на его спину руку. Она не гладила, лишь дарила давно потерянное чувство безопасности.***
За прошедшие дни Россия ещё много раз пытался распахнуть свой глаз под чётким присмотром арийца, однако каждый раз боль настигала его раньше, чем он мог хоть что-то разглядеть. Лишь с недавнего времени пробирающая резь стала терпимее, но удачной попытки ещё не было. Третий Рейх начал проявлять к нему меньше внимания, отчего Россия беспокоился сильнее, чем от тотального присмотра. Бруно хоть и ластился к нему, но не мог заменить присутствие немца. От поглощающего отчаяния комсомолец шёл на то, чего ранее боялся, как огня. Стоило нацисту только замаячить где-то рядом, Россия тут же начинал махать руками, пока не находил протянутую руку. Он не говорил, но всем своим поведением показывал, как сильно ему не хватает арийца. И Третий Рейх, как казалось самому комсомольцу, шёл у него на поводу, надолго задерживаясь рядом. Без зрения было сложно сказать терпел ли Нацистская Германия его прилипчивость из-за сочувствия или же просто пока не хотел ему вредить. Россия был склонен к сопряжению этих двух вариаций. Нацист не проявлял излишней нежности и осторожности, однако намеренно не вредил, что давало шанс крохотной надежде. Уже привычно лёжа на кровати, комсомолец вслушивался в шелест бумаг и чирканье ручки. Стоило ему напрячь слух и в тихих шорохах можно было различить редкие вздохи арийца. Россия уже давно не задумывался о войне, всё его внимание было сосредоточенно лишь на одном человеке. Он считал минуты и часы до того момента, как в дверь постучат и сообщат об ужине. В это время Россия с нетерпением ждал, когда нацист вновь обратит на него своё внимание. Подняв руку к ткани на глазах, комсомолец тяжело вздохнул. Аккуратно следуя за тонкой полосой, он нащупал узелок и принялся неспешно развязывать его. Третий Рейх со временем всё реже и реже помогал России в чём-то, будь то приём пищи или обработка ран — он делал лишь то, с чем комсомолец не мог справиться сам. И это одновременно огорчало и радовало. Будучи неспособным видеть, России нуждался в помощи во многих бытовых вещах, будь то элементарное одевание или аккуратное умывание, однако в противовес этому он был благодарен за возможность привыкнуть к своей новой особенности и обучится всему заново. Лента бинтов опустилась на его колени, отчего он облегчённо вздохнул. Постоянное стягивающее ощущение на голове вызывало не меньшую боль, чем сами глаза. Аккуратно, самыми кончиками пальцев, Россия ощупал закрытое веко, убеждаясь, что с прошлого вечера кровь или слёзы не выступали наружу. К его счастью всё было сухо. Прежде он никогда не пытался в одиночку раскрыть глаза, памятуя о боли, которую унять могли лишь мази и легкий массаж вокруг глазницы. К тому же шрам и по сей день напоминал о своём существовании, стоило его только мельком задеть. Это отгораживало комсомольца от самовольности. Приготовившись к неприятным ощущениям и боли, Россия медленно и осторожно начал приподнимать веко, чувствуя, как непривычная за долгое время закрытия прохлада прошлась по влажной поверхности глаза. Он не видел ничего, даже размытых образов, лишь белёсую картину и изредка мелькающие чёрные точки. Маленькие и практически неуловимые. На удивление комсомольца боли не было, лишь неприятное, но вполне терпимое давление, где-то в глубине глазниц. По щеке скатилась привычная капля, за которой последовала дрожь. Но то было не от слёз, лишь страх пробирал его до трясущихся поджилок, когда до его ушей донёсся звук приближающихся шагов. Россия вздёрнул голову — даже с отсутствием зрения его тело не смогло избавиться от привычек, — а затем застыл. Перед ним двигался чёрный силуэт, совсем нечёткий, однако всем своим видом напоминающий человека. — Зачем ты снял повязку? Пробудивший его голос казался уставшим, однако, когда тень Третьего Рейха дернулась, то Россия заметил резкое движение в свою сторону, отчего невольно отстранился. — Ты видишь меня? Россия был поражён услышать удивление в тоне арийца, отчего уголки его собственных губ чуть приподнялись. Он согласно кивнул, сам до сих пор не веря, что хоть так, но его зрение полностью не отнялось. В следующее мгновение на голове вновь оказалась рука, большой палец которой сильнее раскрыл полуприкрытое веко. Это неприятно резануло по глазу и отдало в голову, отчего Россия сдавленно зашипел, чувствуя, как поток слёз на его лице усилился. — Видишь свет? Он не сразу понял, о чём говорил немец, потому сосредоточился на ещё более размывшейся белой картинке перед глазами, замечая проблески мигающего света. Если не вглядываться, то и не заметишь. Россия согласно кивнул, после чего его сразу же отпустили. Он тут же вновь смежил веки, аккуратно смахивая с ресниц влагу. — Твой зрачок плохо реагирует на раздражение светом, однако это говорит лишь о том, что функции глаза постепенно восстанавливаются. В следующий раз тебя осмотрит более специализированный в этой области врач и утвердит шансы на возвращение зрения. Твоя удача, что лезвие задело лишь роговицу. Сам Россия не считал это удачей. Ведь в лучшем случае он мог и миновать подобной участи, однако всё же попал под нож. И винить в этом мог лишь себя.