Excommunication is the new black

      До полудня, когда Джон просыпается — всё равно сонный и обессиленный — ничего особенного не происходит. Он занимается обычными утренними делами: умывается, бреется, одевается, и когда наконец выходит из комнаты, на пути вниз ему не встречается ни единого человека.       Салага сидит на кухне, сгорбившись и вцепившись в миску овсяных хлопьев так, словно от неё зависит его жизнь. Судя по тёмным кругам под глазами, вполне вероятно, так и есть. Он явно не спал ни минуты — наверняка всю ночь торчал возле радио, слушая частоту верующих в ожидании Иосифа. — Есть новости от Иосифа? — спрашивает Джон, наливая себе кофе из кемекса. Помощник шерифа поднимает взгляд от своей овсянки, глотает и, еле ворочая языком, отвечает: — Пока нет. — А траурная речь о Рэйчел?       Салага просто качает головой.       Это странно. Речи о братьях Иосиф начал транслировать буквально через несколько часов. Джон добавляет немного сахара и сливок в чашку. — Как думаешь, может, он догадался? — Салага спрашивает это так нерешительно, так неуверенно, что Джон почти готов поклясться, что перед ним абсолютно другой человек. — Если твои друзья делают всё правильно, то не должен.       Салага молчит, гоняя кашу по миске. — Сколько всего Вер было?       Джон пожимает плечами, отпивая из чашки, и почти стонет от прекрасного вкуса. О, какого же прекрасного. Он больше никогда не будет воротить нос от фильтр-кофе, не после того дерьма, которое он пил в тюрьме. — Четыре? — предполагает он. — Ты спрашиваешь или отвечаешь? — медленно откликается помощник шерифа, хмуро глядя на Джона и совсем забросив свою еду. — Отвечаю, — говорит тот, хоть и не совсем уверен в этом. Первой Верой стала Селена, потом была Лана, а после неё — девушка, чьего имени и лица Джон не помнит, потому что она была с ними всего пару недель (если честно, таких девушек могло быть несколько), а затем уже Рэйчел. — Хм-м, — Салага снова переключается на миску и зачерпывает ещё одну ложку овсянки. Пережёвывает, а затем опять поднимает взгляд на Джона. — А о них он писал речи? — Вроде того, — произносит Джон, вспоминая. О них были объявления: к сожалению, нынешняя Вера завершила свой путь. А затем, через несколько дней следовало ещё одно, распространяющее благую весть о приходе новой Веры. — Не такие же, как для нас с братом.       Салага хмурится, но больше ничего не говорит.       В воздухе повисает тишина. Джон делает ещё пару глотков кофе, пытаясь наслаждаться моментом: золотые солнечные лучи пробиваются через окно, цепляются за края его чашки, играют искрами в радужках помощника шерифа и отбрасывают тени витиеватых решёток на дальнюю стену. — Кто приводил их в семью? Ты или Иосиф?       Джон смотрит на него. У Салаги снова это напряжённое выражение лица. Словно он зол, но не знает, на кого или на что ему следует злиться. — Иосиф. Я просто разбирался с документами — их никто не удочерял официально, но кому-то нужно было решать проблемы со свидетельствами о смерти или имуществом. — Хм-м, — снова мычит помощник шерифа, слегка прищуриваясь. Он наконец заканчивает с овсянкой и оставляет миску с ложкой отмокать в раковине. — Какие планы на сегодня? — спрашивает Джон. Хотелось бы избежать столкновения с Праттом или Хадсон. — Хадсон примерно до шести будет сидеть возле радио. Бёрк и Уайтхорс уехали в Фоллс Энд. Пратт проверит, есть ли на ранчо что-нибудь, что пригодится нам для встречи или защиты тех гражданских, которые остались. — Пусть зайдёт на склад боеприпасов внизу. Код от двери — день рождения Иакова. — Я ему передам, — Сид подмечает, как помощник поджимает губы при упоминании об Иакове. — А я схожу на причал, поймаю нам чего-нибудь на ужин, — добавляет Салага. — Приказ шерифа. Можешь пойти со мной, если хочешь.       Джон моргает… он же не серьёзно, да? Помощник шерифа точно помнит, что Джон там едва не умер всего лишь две недели назад? — Я пас, — отвечает он, и Салага просто кивает и уходит, не говоря больше ни слова.       Джон остаётся пить свой кофе. На скорую руку делает себе сэндвич — он, даже не будучи поваром, способен собрать хлеб и арахисовое масло воедино — и ест его. На часах почти два.       Наконец Джон идёт в гостиную, где можно свернуться калачиком на диване, что-нибудь почитать, и заодно попытаться запрятать оставшиеся копии Слова Иосифа туда, где Пратт их не достанет.       В книжных шкафах в гостиной не находится ни одной книги, которую ему хотелось бы прочесть. На полках, которые стоят в столовой, впрочем, тоже. Джон закатывает глаза. Все эти сотни книг, и среди них ни одной, которая бы привлекла его внимание?       Джон падает в кресло рядом с книжной полкой, скрипя зубами. Пытается заставить себя расслабиться. Поворачивает голову, глядя на припасы, которые Пратт навалил на обеденный стол. И что-то тут же бросается в глаза.       Индикатор на автоответчике горит зелёным.       Джон пытается и не может вспомнить, появился он вчера или днём раньше. Его определённо не было, когда он последний раз был дома около… трёх, что ли, недель назад, перед провалившимся Искуплением Салаги.       Джон обычно не проверяет сообщения на автоответчике. Это всегда делал кто-то другой — все эти «кто-то» тщательно записывали и передавали ему важную информацию. Срочные вопросы решались через мобильный.       Джон подходит и нажимает на «прослушать». — У Вас новое сообщение, — радостно сообщает автоответчик. — Воскресенье, двадцать восьмое октября. Девятнадцать часов три минуты.       Воскресенье?       С самого начала Жатвы временные рамки размылись, каждый день перетекал в следующий, подёрнутый изнурительной дымкой Очищений, Исповедей и Искуплений, изредка перемежаясь стихийными приступами насилия, любезно предоставляемыми Проекту Салагой. Джон на девяносто процентов уверен, что это тот самый день, когда Иосиф вынес свой приговор. И кто мог звонить ему тогда? Да ещё и на ранчо? Наверное, кто-то хотел сообщить, что Вестника захватил помощник шерифа…       Голос Иосифа разносится по комнате, слегка приглушённый помехами. — Ты искупил грехи, ты исповедался, ты многое сделал для меня и для «Врат Эдема», но этого мало. Понимаешь?       Джон закрывает глаза, чувствуя как от страха желудок делает сальто. Послание от Иосифа, отправленное после изгнания, скорее всего, после траурной речи. Оно может быть только продолжением судебного заседания по его делу. И Джону остаётся только принять вердикт Иосифа. — Забудь о прошлом. Ты должен раскрыть своё сердце. Ты должен увидеть, что окружён любовью. Ты сеешь страдания и боль, но они не помогут нам. Это лишь подпитывает твой грех. Он будет расти. Он будет заставлять тебя творить зло. Те, кого ты ранишь, исцелятся. На них ляжет печать твоего греха. И они передадут его другим.       Опять проклятия, опять муки. Он старался. Он же извинился перед Иосифом, так? Чего ещё Иосиф может хотеть от него?       Джон сглатывает — не хочется слушать дальше. И всё же он не может поступить иначе. — Я видел твою смерть. Ты обречён — грех приведёт тебя к гибели. Он вернётся в новом обличье. Это вопрос времени. Ты умрёшь молодым или стариком. Всё зависит от того, раскроешь ли ты своё сердце для любви.       И что это должно означать?       Раскроешь ли ты своё сердце для любви… Это расплывчато даже по меркам Иосифа. Джон уже любит — он заботится о пастве и о грешниках, так ведь? Он же любит свою семью? — Надеюсь, ты услышишь мои слова. Я хочу, чтобы ты дожил до седин в раю, как мы и планировали.       Слова добры, но в них кроется вполне прозрачная угроза: Джону нужно что-то сделать, чтобы Иосиф принял его обратно, и в этот раз время ограничено. — Я люблю тебя, брат. Люблю.       Его переполняет облегчение, хоть угроза Иосифа по-прежнему давит на плечи. Иосиф не покинул его окончательно. Иосиф хочет, чтобы он справился со своей задачей. Это дарит почти осязаемую надежду.       Нужно со многим разобраться. Нужно многое распланировать. Нужно выпить.       Джон идёт в свой кабинет, где с ужасом обнаруживает, что виски осталось всего на один глоток. Похоже, грешники нашли его алкоголь — тот, который не был припрятан для жизни в Новом Эдеме после Коллапса. Джон открывает бутылку и наслаждается тем, как плавно виски обжигает горло, прежде чем проглотить. Неплохо, частично глушит тревогу, но нужно больше. К тому, что в бункере, притрагиваться нельзя, если он не хочет стать одним из тех, кто ведёт здоровый образ жизни в постапокалиптическом мире. Господи, да где же остальное?       О. Вокруг ранчо были тайники с пивом — если, конечно, они пережили погром, устроенный грешниками. Хотя… Кажется, что-то было в лодочном сарае. Маленький ящик, конфискованный у «Крыльев любви» ещё летом. Недостаточно крепкое, всего полтора градуса, но… Лучше, чем ничего. К тому же, на причале он вряд ли столкнётся с Праттом.       Джон собирает рюкзак, в котором всё ещё лежит скетчбук, карандаши, Библия, Слово Иосифа и пара бутылок с водой. Пальто остаётся на своём месте — на вешалке в гостиной — для него слишком жарко. Он проведёт вторую половину дня за рисованием и разгадыванием загадочного предупреждения Иосифа. Возможно, Слово поможет ему в этом.       В нескольких шагах от западного крыльца начинается тропинка, ведущая прямо к причалу, огибающая каменистые участки и на особо крутых участках ограждённая перилами. По ней хорошо гулять, особенно в такую солнечную погоду, когда вокруг тихо шелестят раскиданные по скалам деревья и большие папоротники. Дорожка вьётся за оранжереей Врат Эдема, где они собирались начать восстановление сельского хозяйства в новом мире с помощью семян, хранящихся под ранчо. И там, как и на ранчо, сейчас полно грешников. — Куда ты, мать твою? — кричит один из них, шагая вперёд и опуская ладонь на свой пистолет. Джон смотрит на него спокойно и собрано, в то время как на самом деле этого спокойствия в нём нет. Этим грешникам нельзя доверять — он же может сейчас просто взять и застрелить Джона. — На причал, — отвечает он. — Мне нужно поговорить с помощником шерифа.       Ложь, но им об этом знать не обязательно. — Ну-ну, — бурчит грешник, бросает на Джона подозрительный взгляд, но убирает руку с пистолета. Брезгливо отмахивается ладонью и Джон, поправляя одну из лямок рюкзака, идёт дальше.       На причале всё по-старому. Похоже, грешники неплохо отдохнули, устроив себе барбекю на запасном гриле Джона — на столе башня из тарелок, пустые бутылки из-под выпивки и грязные стаканы.       Джон закатывает глаза. Как предсказуемо. Оставить всю грязную работу другим.       Он идёт в сарай, останавливаясь на входе, чтобы дать глазам привыкнуть к полумраку. В коридоре лежат только инструменты и пара банок краски, так что он идёт дальше. Раскладные стулья, стоящие спиной к сараю на самом причале, заняты двумя мужчинами. Джон щурится от яркого солнца на мгновение: Салага и Пратт. Уф-ф…       Ящик, который ему нужен, стоит справа, прямо рядом с въездом для лодок, так что Джон идёт к нему, осторожничая и держась подальше от воды. Он аккуратно убирает сети и верёвки, которые нависали над ним, скрывая стратегически важный факт того, что это ящик с двадцатью четырьмя банками пива, и открывает его. О, да. Всё на месте. В целости, сохранности и готово к употреблению.       Джон усмехается, освобождает себе место и усаживается. Открывает банку, делает большой глоток и достаёт свой скетчбук. Интерьер довольно незамысловат, но ровные линии дерева цепляют взгляд, а сумрак в помещении приятно размывает цвета и формы.       Джон начинает с наброска формы лодок и вёсел на противоположной стене. Вокруг тихо, но за нежным плеском воды слышно разговор двух помощников шерифа — в этом месте Хенбейн спокойная и неторопливая. — Мне нельзя быть здесь, — говорит Пратт неизменным монотонным голосом, который использует с тех пор, как появился в тюрьме. — Я скомпрометирован. — Если ты скомпрометирован, то и я тоже, — отвечает Салага. Он опять звучит устало. — Это не одно и то же. Ты силён. Ты справился с его дрессировкой.       Тишина. Джон добавляет в рисунок очертания ключницы на стене — резкие, чистые, контрастирующие с мягкими грубоватыми линиями окружения. — Кто убил Илая Палмера? — спрашивает Салага. — По-моему, не ты.       Кто-то шмыгает носом и Джон едва не цокает языком. Если Салага не хотел чувствовать себя дерьмово из-за убийства, не нужно было убивать. — В твоей голове его больше нет, — уныло и слегка гнусаво отвечает Пратт. — Но в моей он постоянно. Я даже сесть не могу без его ругани. Без ощущения руки, которая исправляет мою осанку, без всей прочей херни. — Пауза. — Знаешь, что он делал со мной? После ареста. Знаешь, как он… как я стал таким?       Салага молчит, но Пратт продолжает, будто это его подхлёстывает. Джон наносит на рисунок тени и пытается понять, о ком говорит Пратт — явно не об Иосифе. Кто-то из заместителей Иакова? Судя по тем крохам информации, которые доставались Джону, тот же Повар был довольно суров. — Он забрал у меня всё. Я… — Пратт прерывается на полсекунды, будто задыхаясь, и Джон надеется, что так и есть. — Меня держали в клетке и нихера не разрешали делать без разрешения. Вообще ничего. Ты понимаешь? Ни-че-го.       Пратт замолкает, а Салага по-прежнему не говорит ни слова. Шмыгание носом продолжается. — Если я подчинялся, он относился ко мне немного человечнее. Вернул форму. Поставил ведро. Дал одеяло. Стал кормить человеческой едой. А в самом конце выпустил из клетки.       Раздаётся звук глухого удара и голос Пратта теперь звучит озлобленно, в нём слышится отвращение. Он торопится, словно в горячке, будто боится, что если не скажет сейчас, то не скажет никогда. — Я везде ходил за ним, выполнял любые прихоти. Гладил вещи. Подавал еду. Подстригал волосы и бороду, кормил его, одевал его. Даже завязывал шнурки на ботинках. Да, сэр, конечно, сэр.       Джон едва не роняет карандаш.       Иаков. Стэйси Пратт, этот жалкий хнычущий сукин сын, говорит… — нет, нагло врёт — об Иакове. Разумеется, Джон знал, что Иаков привык использовать Пратта в качестве помощника, добившись успеха в убеждении насчёт сотрудничества. Обратить его в веру не вышло, но Пратт сдался и согласился помогать Иакову во всём и так. А теперь он что, пытается обелить себя, обвиняя Иакова в собственных ошибках? В собственной трусости?       Да как он смеет? — Он постоянно проверял, а не получится ли научить меня делать что-нибудь ещё. И… получалось. Всё и всегда. Всё…       В течение нескольких минут только резкие влажные всхлипы прерывают тишину. Очень раздражает.       Джон хотел бы встать, подойти к ним и потребовать, чтобы Пратт заткнулся — но нельзя. Нет, нельзя признаваться, что ты подслушивал, и одновременно играть роль примерного заложника перед Салагой. Ему никак нельзя голыми руками выдавить жизнь и эту ложь из Пратта, если он хочет привести Салагу к вере. Он убьёт Пратта. Уничтожит этого ублюдка. Но сначала сделает с ним всё, в чём Пратт обвиняет Иакова — он должен усвоить, что лгать грешно. Он почувствует, что значит страдать, ещё до того, как Джон прикоснётся ножом к его плоти. — Ты знал, что тогда, в тюрьме, я хотел освободить Джона? — спрашивает — нет, снова лжёт — Пратт. Он говорит громко, почти на грани истерики. — Мне хотелось дать ему одеялко, обнять и сказать, что всё будет хорошо. Сорокалетнему мудаку, который похитил и пытал моих друзей. Потому что Иаков Сид всё ещё в моей голове и говорит мне присматривать за его братишкой, — громкий отчаянный смех. — Нахуй его. Нахуй их обоих. Я накормил братишку собачьим кормом, отпинал по яйцам и сделал бы что-нибудь в сотню раз худшее, дай вы с Уайтхорсом мне хоть пол-шанса. — Стэйси, нам нельзя опускаться до такого, — тихо отвечает Салага дрожащим голосом, словно сейчас расплачется. — Другого они не заслуживают, — злобно шипит Пратт. — Я знаю, но… — Знаешь, что с тобой не так? — отрывисто бросает Пратт. — Ты дохуя добрый. Я видел, как ты на него смотришь. И это не закончится так, как тебе хотелось бы.       На мгновение повисает оглушающая тишина. — Понятия не имею, какого ответа ты ждёшь. — Я тоже, — отвечает Стэйси, а затем коротко и горько смеётся. — Это всё — просто ёбаный пиздец. Приятной рыбалки. — Стэйси… — слова Салаги перебиваются громкими шагами. Топанье проносится мимо Джона, сидящего в сарае и стихает вдалеке.       Джон сидит в сарае ещё немного, совсем забросив свой рисунок. Не может быть, чтобы Иаков относился к Пратту так плохо, как тот утверждает. Не может. Иаков был суровым и строгим, но не жестокими. Помощник Пратт явно лгал.       Он отлично умеет это делать, раз сумел заплакать «по команде». Но, тем не менее, он лжец. И он будет страдать.       В конце концов Джон поднимается на ноги. Выходит из сарая с пивом и скетчбуком в руках. Слава Богу, Пратта нигде нет. Чёрт, Джон бы сейчас точно не сдержал свою ярость. Он идёт к причалу, где по-прежнему сидит Салага, забросив удочку в воду. Рядом с ним стоит охладитель, ведро и стопка газет. Джон делает глубокий вдох, чтобы успокоиться, и расслабляет плечи — нужно выглядеть естественно, будто всё в порядке. — Как успехи? — спрашивает Джон, источая всё своё солнечное южное обаяние, и Салага вздрагивает. — Одна форель, — отвечает он. — В холодильнике. Хочу ещё парочку как минимум. — Здесь много рыбы? — Джон никогда не был на рыбалке. Честно говоря, этот причал он построил для Иакова. Да и у того была всего пара шансов им воспользоваться. Как-то Иосиф пришёл с подарочной корзиной фруктов и овощей от семейства Обри. Он занялся грилем, пока Джон валялся на солнышке с книгой и они втроём провели всю вторую половину дня, наслаждаясь свежей жареной рыбой, овощами и домашним лимонадом, принесённым верующими с ранчо. — Возле ризницы Агнца Божьего больше, — задумчиво говорит помощник шерифа, — но туда далеко идти. Я просто… — пауза. — Я устал.       Очевидно, помощнику шерифа стоит больше спать и меньше заниматься разрушениями. Салага больше ничего не говорит и Джон наконец фокусируется на поставленной перед ним задаче.       Любовь.       Это может быть намёком на брак. Иосиф в последнее время всё чаще упоминал об этом — гораздо чаще, чем до начала Жатвы и всего, что потянулось после её начала. Он выдавал вполне невинные комментарии: «Холли такая красивая, правда? Полагаю, у неё много поклонников». Но гораздо хуже были искренние мольбы: «Я беспокоюсь о тебе. В последнее время ты выглядишь таким одиноким, брат». И каждый раз, когда Джон отклонял эту заботу, Иосиф становился всё печальнее и… ну, если Бог сказал ему, что Джону нужно насильно навязать брак как девице из викторианской эпохи, то это вполне логично. Хоть и неосуществимо в данный момент.       Если передача Салаги Иосифу, показывающая тем самым бесконечную любовь и сострадание к грешникам, не удовлетворит Отца, то Джон пообещает на ком-нибудь жениться при первой же возможности. Наверное, это будет Холли, но сначала надо рассмотреть другие варианты, и это будет зависеть от того, насколько будет настаивать Иосиф.       «Я кое-что понял» — скажет Джон, жадно цепляясь за руки брата и нелепо улыбаясь. «Я влюблён. Мне так жаль, что я осознал это так поздно. Прости, что я был таким эгоистом.»       Какие ещё смыслы есть у любви, которые он мог бы упустить? Джон поднимает руку и ведёт пальцами по припухшему, наполовину зажившему шраму под ключицей. Лень. Это не просто безделье, а халатное выполнение своих обязанностей. Неспособность заботиться о своём сообществе.       Джон подвёл Врата Эдема? Не своими умениями — но, возможно, в последнее время его энтузиазм угас. Разбираться с грешниками так утомительно — так было и до начала Жатвы. Бесконечные документы, звонки, электронные и обычные письма. Его расписание трещало по швам — даже Иосифу нужно было записываться на приём, чтобы повидаться с братом. Если ему и не хватало любви к Проекту, то это было вполне оправдано. Но Иосифу не нужны оправдания. Есть успех и есть неудача. Добродетель — это добродетель, грех — это грех.       Но Джон исправится. Он пообещает это и Отцу, проявит желание работать ещё усерднее, чтобы воплотить в жизнь заветную мечту Иосифа. И станет её частью. — Когда я был ребёнком, мама брала нас с собой в церковь, — нарушает тишину Салага. — Каждое воскресенье. Каждый раз, когда мы переезжали, первое, что она делала — находила новую церковь. И только потом школу для меня и работу для себя. — Ты ходил в церковь? — если он собирается привести Салагу к вере, будет полезно поинтересоваться, почему теперь тот не особенно религиозен. — И что произошло?       Салага смотрит на него таким тоскливым взглядом, что от него даже молоко бы скисло. Будто пронизывает до костей. — Я гей, — безучастно говорит он, тогда как в уголках его глаз собираются опасные блики. — Как думаешь, что произошло?       А. Его отвергли. — Вот дерьмо, — шипит помощник шерифа, вытирая глаза тыльной стороной ладони. — Полное дерьмо.       Клубок проблем настолько вели́к, что Джон не знает, с чего начать. Салага довольно прямолинеен, так что, наверное, откровенный ответ будет лучшим выбором. И хоть Джон никогда не сталкивался с большинством проблем, о которых переживает помощник шерифа, эта конкретная ему хорошо знакома. — Иосифу плевать на это, — говорит он наконец. — Ему было плевать, когда открылся я. Он просто обнял меня, подождал, пока я перестану реветь, и сказал, что меня создали таким, какой я есть. Твоё представление о Вратах Эдема — и об Иосифе — не совсем верно. Ты думаешь, что раз мы верующие, то наша вера такая же как та, что отвернулась от тебя. Не такая же. Иосиф чрезвычайно религиозен, но не ортодоксален. Он верит в Бога, а не Библию.       Смех Салаги отдаёт печалью и усталостью. Он откидывается на спинку стула и тихо фыркает: — Звучит как богохульство. — Богохульство субъективно, — пожимает плечами Джон. — К счастью, Бог — нет. — Ты всё ещё пытаешься убедить меня в истинности твоей веры? — спрашивает Салага, грустно посмеиваясь. — «Истинная» — это преувеличение, — осторожно отвечает Джон. — Люди вроде пастора Джерома не ошибаются. Но они и не правы. У них просто нет понимания полной картины. — А у Врат Эдема — есть? — бесстрастно спрашивает Салага. — У Врат Эдема — есть, — соглашается Джон. — Как скажешь, — с вежливым безразличием отзывается помощник шерифа, снова переключаясь на рыбалку: ленивыми зигзагами водит приманкой в воде.       Джон открывает скетчбук на чистой странице. Здесь отличный свет — даже несмотря на то, что он заставляет его опустить очки на переносицу. Он начинает с нескольких слабых штрихов для обозначения дальнего берега, а затем добавляет резкие очертания самой пристани. Гибкая линия удочки и грубый примитивный силуэт плеч и головы Салаги. У него ровный и длинный нос, который почему-то сложно передать на бумаге, но Джону удаётся. Он рисует ему несколько взъерошенных прядей волос, а потом затеняет фигуру светло-серым: Салага будет на переднем плане, но фокус картинки — на деталях фона.       На листе постепенно появляются несколько чётких линий гор, возвышающихся над лесом, набросок очертаний камней и деревьев на дальнем берегу. И в этот момент Салага внезапно наклоняется вперёд и дёргает удочку плавным, умелым движением. Леска натянута — он что-то поймал.       Помощник шерифа встаёт и пытается вытащить улов — ему приходится прилагать усилия и напрягать едва ли не каждую мышцу в теле. И он чуть не падает, когда рыба наконец оказывается в воздухе — Салага путается в своих длинных ногах, пока рыбина дико шлёпает хвостом по причалу. — Это форель? — спрашивает Джон. Она оказывается гораздо тяжелее, чем он думал. — Осётр, — Салага приседает и проворно вытаскивает крючок. Затем хватает газету, достаёт из ножен на бедре охотничий нож. Он быстро убивает рыбу и потрошит её через несколько чётких надрезов — отвратительно, но, как ни странно, завораживает. Заворачивает кишки и чешую в бумагу и выбрасывает в ведро. Смывает кровь с рыбы и ножа в реке. Джон приподнимает крышку охладителя и Салага кивает ему в знак благодарности, бросая внутрь рыбу и пряча нож обратно. — Быстро ты. — Люблю рыбачить, — пожимает плечами Салага, ополаскивая в речной воде руки и вытирая их об джинсы. — И часто этим занимаюсь.       В эту же секунду раздаётся оглушающее шипение и помощник шерифа хватает рацию. — Это Салага, приём, — и в статическом шуме отчётливо слышно женский голос. — Хорошо, — через секунду отвечает он. — Мы возвращаемся.       Он пристёгивает рацию обратно к поясу. — Это Иосиф? — спрашивает Джон. Салага кивает.       Дорога до ранчо займёт очень мало времени. Салага зарывает рыбьи потроха под каким-то кустарником и споласкивает ведро в реке. Затем подхватывает охладитель и уходит, оставляя удочку на причале. Джон собирает свои вещи и идёт следом. Обратный путь лежит по грунтовой дороге — один из отрезков тропинки слишком крутой и опасный, так что они доходят по дороге до перекрёстка и только тогда сворачивают на тропинку. Меньше, чем через три минуты Салага оставляет холодильник с рыбой на кухне, и они с Джоном поднимаются по лестнице в сторожевую башню, на самом верху которой находится радиорубка. В ней уже были Пратт, развалившийся на консоли, и Хадсон, бездельничающая в кресле и крайне расстроенная приходом Джона. — В этот раз ты его действительно вывел, — небрежно бросает Пратт и Хадсон включает запись.       На этот раз речь Иосифа перемежается тяжёлыми вздохами, он захлёбывается словами и это слышно даже через помехи. — Ещё одна печать сломана, — говорит Иосиф и Джону хочется плакать от сквозящей в голосе брата печали — такой голос был у Иосифа всего пару раз в жизни. И ни один из них не приходился на последние годы. Звучит так, будто Иосиф плакал уже несколько дней подряд. — Моя семья… Мои братья… Сестра… — пытается удержаться Иосиф, а затем его плотину прорывает этим «Боже-помоги-мне» криком. — Их забрали у меня! Змей, притаившийся в саду!       Иосиф громко и влажно втягивает носом воздух. Беспомощно и надрывно всхлипывает. — Я думал, что знаю планы Бога… — хрипит он. Он задыхается и явно плачет. — Но я ошибался. Я был слеп…       Ещё один всхлип. — Но сейчас я вижу, — шепчет Иосиф, восстанавливая самообладание. — Ты забрал мою семью, и я заберу твою. Мы примем их в наши объятья… Так же, как примем тебя.       Пауза. Такая длинная, что Джон думает, что запись окончена. Но Хадсон поднимает вверх ладонь, безмолвно приказывая подождать. — Мы будем ждать тебя, — говорит Иосиф, — там, где всё началось.       Хадсон опускает руку. Конец записи. — Выдвигаемся завтра утром, — Салага обеспокоенно хмурится. — Джон, что он имел в виду, когда сказал, что примет мою семью? Она вся в Канаде. — Вероятно, это не про твою настоящую семью, — честно говоря, Джон и сам не знает точно. — Думаю, это значит, что завтра он попытается обратить в веру всех вас. — Хм… — помощник шерифа встревоженно потирает подбородок. — Я почти закончил с приготовлениями, — вклинивается Пратт. — Позову остальных. — Спасибо, — рассеянно благодарит его Салага.       Пратт тут же уходит и Салага переводит взгляд на Хадсон. — А можешь включить другие речи? — просит он. — Вдруг там найдётся что-нибудь… Начни с той, которая про Джона.       Хадсон пожимает плечами, переключает несколько тумблеров, нажимает какую-то кнопку и голос Иосифа снова наполняет рубку. — Печать была сломана… — Иосиф прерывается, сквозь помехи доносится его полу-всхлип. — Я с прискорбием вынужден сообщить, что мой брат, Иоанн, не присоединится к нам в Эдеме. Он мёртв.       Проходит несколько оглушительно тихих секунд, прежде чем Иосиф снова начинает говорить. — Моего брата мало кто любил. Его боялись. Никто не понимал его, кроме меня… Иоанн не был монстром. Просто в детстве он оказался лишён семьи. Он был любящим. Добрым. Радостным…       Иосиф делает глубокий вдох. — Он был лёгкой добычей, — продолжает он. — Иоанн ошибался. Даже сходил с пути добра. Он мог быть жестоким. Порочным. Мелочным. Он боролся с бóльшим количеством грехов, чем кто-либо из нас. Снова и снова я умолял его отпустить свои грехи, дать любви заполнить его сердце, а он не мог.       Слышно, как Иосиф плачет, судорожно давится воздухом. — Но он был моим братом. Мне его не хватает.       Боже. Джон тоже скучает по нему. Но уже недолго осталось.       Джон тихо уходит до того, как Хадсон успевает включить речь об Иакове. Он возвращается в свою комнату, открывает Слово Иосифа и читает его, пытаясь привязать себя к реальности. Позволяет себе погрузиться с головой в облегчение: всё будет хорошо. Не такое «хорошо», когда все живы и здоровы, но то, в котором происходящее — лучший выход из возможных в данной ситуации.       Солнце уже садится, когда Салага зовёт его ужинать. Еда опять оказывается довольно приличной: свежий осётр, слегка зажаренный с картофелем и спаржей, которую тоже где-то нашли.       Этим вечером даже Салага и Уайтхорс не перебрасываются беззаботными репликами за столом, так что едят все в гробовой тишине. Джон доедает, выпивает свой яблочный сок, порывается встать — и твёрдая рука шерифа тут же ложится на его плечо. — Э, нет, — говорит он. — Ты уже пропустил два вечера. Твоя очередь мыть посуду.       Уф-ф-ф.       Пратт фыркает и издаёт короткий смешок, а шериф отдаёт Джону грязные тарелки, отправляя его на кухню. Сид опускает тарелки в раковину, Уайтхорс включает воду и выдавливает немного моющего средства на губку: — Держи, — говорит он, протягивая губку Джон и тот неохотно подходит ближе, закатывая рукава. — Я никогда этого не делал, — признаётся Джон. Шериф замирает, а затем указывает на чистое полотенце, лежащее на шкафчике. — Тогда я мою, а ты вытираешь. Это твоя кухня, ты же знаешь, что куда складывать.       Они делают всё в тишине, но не такой, как во время ужина — эта не вызывает дискомфорта. Уайтхорс тщательно моет и ополаскивает каждую тарелку, и только после этого кладёт на сушилку. Джон старательно раскладывает всё, возвращая посуду на законные места. На это уходит время — все эти тарелки, приборы и просто поразительное количество кастрюль и сковородок. Джон боялся, что это займёт куда больше времени, чем вышло в итоге. — Отлично, — подытоживает шериф. Джон складывает полотенце, оставляя его на шкафчике, моет руки и выпускает воду из раковины. — Выспись сегодня хорошенько, понял?       Джон просто кивает — он слишком устал и слишком взволнован перед завтрашней встречей, чтобы спорить. Когда он возвращается в гостиную, то застаёт там только сидящих на диване Хадсон и Салагу — Бёрк и Пратт куда-то исчезли. Хадсон полирует свой служебный пистолет, а Салага — поразительно — читает Слово Иосифа. Он поднимает взгляд на разинувшего рот Джона. — Я просто пытаюсь заглянуть в его голову, — объясняет помощник шерифа. Хадсон презрительно фыркает, но и только.       Джон поднимается наверх, быстро готовится ко сну и наконец падает на кровать. В животе снова завязывается узлом тревога при мысли о скорой встрече с Иосифом. Он должен быть счастлив, но в то же время он знает, что грешил слишком много после того, как отошёл от Проекта.       Уснуть будет сложно.