Раз-два-три, ветер изменится

Я всегда искал мужского внимания, какой-то отеческой заботы о себе. Большую часть детства мне виделось, что однажды в наш дом со скрипящими ступеньками и тугими не смазанными дверьми войдет Он – этакий лесоруб метр в плечах, в клетчатой рубашке, с суровым лицом, которое изредка озаряет широченная добрая улыбка. Этот архетип отца, этот строгий, но справедливый мужчина, который бы подбрасывал меня в воздух и ловил, прижимая к себе с довольным: «Несносный мальчишка». Он водил бы меня на бейсбол. К слову, я не люблю бейсбол, не люблю футбол, не люблю баскетбол – любому виду спорта я предпочитаю моральное и физическое разложение среди книг, но в детстве мне казалось, что все может измениться. Фантазия была такой: каждое утро я просыпался с предчувствием, что именно сегодня в мою жизнь войдет человек, который спасет меня от матери, открывшей для себя дверцу в радостный мир алкоголя и знакомств на заправках. Я вытягивался по струнке перед окном, впускал в комнату ледяной воздух и ждал какого-то чуда; может быть, я ждал, что из морозных полос вырисуется имя или каким-то шестым чувством я пойму, кого надо искать, - я был крайне одинок и отчаян в поиске хотя бы намека на то, как это одиночество прекратить. Он – мой воображаемый отец – окружает меня ненавязчивой опекой, за которую я буду благодарен ему на протяжении всей своей жизни, и в самом конце, сидя у его кровати, когда он будет кашлять и шептать: «Я пытался быть тебе настоящим отцом», - я скажу: «Ты всегда им был, папа». Я буду ценить все, что он для меня сделает: каждое слово, каждый поступок, работу, пропущенную ради моего триумфа или провала на поле, каждый киносеанс, проведенный вместе. Что угодно. Джек Кроуфорд никогда бы не стал моим отцом. Не только потому, что он вспоминает о моем существовании исключительно в те моменты, когда его ассоциативный ряд, начинающийся с новых трупов в Балтиморе, приводит к моему образу. И не потому, что его предложения не включают в себя возможность отправиться вместе в кино или пожарить попкорн на сковородке, взяв в прокате какой-нибудь фильм, а сводятся исключительно к деловому: «У нас тело». Просто Джеку Кроуфорду на меня срать – в этом вся проблема. Три недели я провел в компании трупов, а вместо того, чтобы поинтересоваться, как я поживаю, Джек говорит: - Дерьмово выглядишь. - Ну, не для кого стараться, - он хмыкает в ответ и упирается плечом в косяк двери. - Ты нам нужен. - А я думал, вы заглянули на чай. - Уилл, - он сводит брови, как бы показывая, что еще одна дурацкая реплика с моей стороны – и он отчитает меня как нашкодившего ребенка. – У нас труп. Мне очень хочется сказать: «У меня тоже, Джек». Джек, дорогой, у меня на кухне тоже два трупа, и я практически породнился с ними. Можем ли мы избежать новых встреч?.. Сегодня я не чувствую себя особенно общительным. И вообще, Джек, я боюсь, что, как только я выйду за дверь, меня растерзает парень, которого прикончили три недели назад. А мне дорога жизнь; возможно, это пустая сентиментальность, зависимость от мелочей, но пока я не готов умереть такой бессмысленной и негероической смертью. - Ты собираешься? – Джек перегоняет во рту слюну и с усилием сглатывает, глядя, как я медленно тянусь за ботинками. – Скажи, ты правда считаешь, что если ты будешь копошиться, мы быстрее раскроем дело? Уилл! Я обожаю, когда меня окликают как собаку. Это же моя любимая забава – подчиняться приказам. Иногда я прихожу домой, становлюсь перед зеркалом и начинаю сам себе приказывать: «Будь несчастным!», «Будь жалким!», «Выгляди как неудачник!». - Секунду… - я убираю с прикроватной тумбочки чашку и не очень уверенно направляюсь на кухню. Не знаю, что именно я собирался сделать: то ли, прижавшись лбом к стене, заплакать: «Я не хочу никуда идти», то ли прошептать: «Летите, мои птички!» и попытаться спасти моих оживших мертвецов. Странно… - я оглядываю пустую комнату и опускаю чашку в раковину. Мои гости, оказалось, не любят представителей власти. Когда Джек дергает дверь и выталкивает меня из квартиры, я даже не успеваю толком испугаться: я оказываюсь на холодной лестничной площадке и, подталкиваемый в спину, быстро, перепрыгивая через две ступеньки, дохожу до выхода из дома. Что же, мир оказался не таким тревожным местом, как мне представлялось. Джек недоволен мной: не нужно особенно напрягаться, чтобы понять, что означает эта поперечная складка и плотно сомкнутые губы; он срывает машину с места, неосознанно демонстрируя степень своего раздражения моей медлительностью. О, как я посмел подумать о себе!.. Как это я не бросился собирать сумку для очередного приятного вечера на пляже! Джек, прости, правда прости… Я не подумал, что мой отказ может задеть тебя, ведь эти безудержно зажигательные вечеринки в компании разлагающихся тел – лучшее, что было в моей жизни! Ну хочешь, мы поедем на Золотые пески или на неделю снимем комнату в Сен-Тропе и будем барахтаться в теплой водичке, смотреть на голубое небо и пить коктейли из кокосовых скорлуп? Знаешь, освоимся на побережье, может, откроем частное агентство – только ты, я и наши мертвые друзья… Я покроюсь шоколадным загаром, куплю себе гавайскую рубашку и широкие шорты; мы будем приглашать людей на барбекю по выходным, а по средам, да, Джек, по средам, на третий день недели, в этот символический для всех день, наши догнивающие приятели будут резвиться в нашем бассейне и рассказывать о том, что Кармелита из соседней овощной лавки положила глаз на одного из них. Именно к этому все и идет, не так ли? Иначе как мне понимать эту твою жажду привозить меня на пляжи с мертвецами? В Балтиморе все сезоны похожи друг на друга, разве что летом чуть больше зелени и чуть меньше землистого серого оттенка. Только сейчас 4 сентября, меня зовут Уилл Грэм, и с полной уверенностью в своих словах я могу сказать, что Балтимор выглядит как потасканная жизнью проститутка, вышедшая на пенсию году в 24-ом. Берег усеян пустыми пакетами, осколками бутылок, окурками от сигарет; на тонких веточках чертополоха висит разорванная упаковка от презерватива – я стараюсь не смотреть по сторонам и делаю вид, что меня чрезвычайно интересует консистенция песка. В детстве нравилась история про Песчанника – песочного человечка, который приходит каждую ночь и из песчинок создает сны. Мне было очень любопытно, что будет, если он просыплет это золото Морфея? Кто накажет Песчанника за то, что кто-то остался без сна? Или кому-то приснился кошмар? Существует ли какая-то справедливость в бессознательном или там анархия, и каждый творит, что захочет? Вполне вероятно, за Песчанником точно так же следовала черная тень, перед которой он испытывал благоговение и трепет, и, возможно, эту тень точно так же звали: - Доктор Лектер… - Кроуфорд жмет его руку и кивком указывает на место, обведенное желтыми полиэтиленовым полосками «Не пересекать». Почему-то внутри меня все сжимается; это то самое ощущение, когда человек, на которого ты смотрел всю дорогу из школы домой, оборачивается и улыбается тебе. То самое ощущение, когда девушка, продающая лимонад, не просит двадцать центов, а просто наливает тебе стаканчик и насыпает туда две ложки сахара. То самое ощущение, когда на кассете с порно оказывается фильм, который пробирает тебя до слез. «Приятная неожиданность» - так бы это назвала моя мама. Я закусываю губу и киваю доктору Лектеру, потому что не знаю, как мне еще продемонстрировать, что я рад его видеть. В моей радости есть определенная преступная составляющая: испытывать облегчение и душевный подъем на месте убийства – это не та характеристика, которую можно записать в свое резюме, - и, тем не менее, я становлюсь ближе к доктору Лектеру. Прежде чем делать поспешные выводы, следует вспомнить, что последние три недели я провел в компании галлюцинаций, от которых шел ощутимый трупный запах. Я спал с ними, ел с ними, мылся с ними, проводил с ними 24 часа в сутки – и вот я стою рядом с человеком, который на профессиональном уровне занят этой проблемой. Почему я не позвонил ему раньше? Это хороший вопрос. Не потому ли, что со своими проблемами каждый должен справляться в одиночку? Не потому ли, что после того, как мой отец единолично принял решение снести себе голову, я окончательно потерял веру в то, что посторонние люди могут как-то помочь? И еще, я думаю, немаловажную роль сыграло то, что мне не особенно хочется пользоваться услугами психотерапевта. Мне не хочется быть больным. Мне не хочется быть больным – вот основной тезис моего внутреннего монолога, и от этой мысли в горле скапливается желчь. И какое-то время, буду откровенен – не больше трех или четырех часов одной из тех долгих ночей в объятьях моих воскрешенных апостолов – я казался себе очень больным. Настолько больным, что я засомневался, а существует ли доктор Лектер, действительно ли у меня лежит в кошельке его визитка – и, чтобы лишний раз себя не травмировать, я не пошел проверять, хотя мог бы. Да, я мог бы поставить под сомнение собственную способность адекватно оценивать реальность. Это было бы начало конца, так я считаю. После этого только “This is the end” the Doors, отглаженная рубашка и сосновый гроб. Несмотря на эту глубокую доказательную базу, я чуть ли не прижимаюсь к доктору Лектеру, который говорит мне: «Пойдемте, Уилл». - Вы выглядите бледным, - он не оборачивается; мы продвигаемся вперед, ближе к разделительной черте, и он разговаривает со мной так, словно меня и нет рядом. Привычка, появившаяся после сотни сессий, или нежелание контактировать со мной? - Я устал. - Экзамены? – он чуть морщится, наверное, стараясь припомнить что-нибудь, что может послужить причиной усталости в моем возрасте. – Девушка? - Незваные гости, - он хмыкает в ответ и останавливается в двух шагах от места преступления, пропуская меня вперед. - Незваных гостей всегда можно выпроводить. - Боюсь, я недостаточно решителен для такого откровенного хамства, - я растираю лицо и ныряю под ленту, ничего не отвечая на тихое: «Тогда вам нужен кто-то, кто сделает это за вас». Скорее всего, доктор Лектер пытается предложить мне свою помощь, - я перебираю ключи в кармане и бодро шагаю к судмедэкспертам, кружащим, как мухи, над ямой. И, наверное, я бы мог принять его помощь. Не как врача, но как знакомого. Коллеги. Точно. Наверняка я бы смог поделиться с ним историей о трех мертвецах и бутылке рома, - я почти убеждаю себя в том, что это правильный и взрослый поступок. Что так и нужно было поступить с самого начала – нет ничего зазорного в том, чтобы обратиться к специалисту. Но этот стройный логический ряд обрывает мой собственный истерический вопль. Я вскрикиваю, как будто мне шесть лет, и я, вскочив с места, заворожено смотрю на акробата, повисшего в воздухе. Я вскрикиваю от смешанных страха, изумления, восторга и ужаса, ледяного, тугого ужаса, который петлей сдавливает мое горло. И чем дольше я смотрю, тем меньше изумления и восторга я испытываю. Тем больше страха наваливается на меня. Их трое. Трое на дне неглубокой ямы, где они лежат, тесно прижавшись один к одному, словно маленькие испуганные дети. Двое из них повернуты лицом друг к другу, и третий, посередине, с мышцами, сведенными судорогой, заботливо положен на спину. Потому что он должен видеть небо. Потому что он должен чувствовать, как небо проникает в него, должен чувствововать, что Бог смотрит и видит. Меня не пугает то, что их ладони плотно обернуты кишками друг друга, которые заканчиваются маленьким узлом около локтя; садистский замысел: от каждого нового движения все трое вынуждены страдать. Они вынуждены делить боль, они вынуждены лежать неподвижно и наблюдать за постепенным угасанием своих напарников в этой деловой встрече со смертью. Невероятное родство душ, полное слияние в подобные моменты!.. Меня не пугает, что у одного из парней выколоты глаза и вместо рта – кровавая рана. Меня не пугает то, что их животы распороты, как после кесарева. Меня не пугает земля, почерневшая от их крови. Меня пугает осознание того, что и я сам лежал недавно в точно такой же позе. На месте парня посередине должен быть я. Я должен быть третьим «мечтателем», смотрящим вверх и ждущим чуда, которое оборвет его мучения. Там должен лежать я, - наверное, меня трясет, потому что я слышу, как доктор Лектер говорит: «Пропустите меня», а потом оказывается совсем рядом и дотрагивается до моего плеча. - Уилл, что с вами происходит? Со мной не происходит ничего, кроме, конечно, осознания, что, выйди я на улицу, он бы нашел меня. И убил. И убил бы меня, и я, в принципе, этого и заслуживаю, ведь, кроме трех упущенных жизней, я пожертвовал еще тремя во славу своему страху и неспособности справиться с реальными трудностями. Я молодец! Я феноменально удачно сделал выбор в этой жизни: пусть умирают все, кроме меня! Пусть сдохнет отец, пусть сдохнет мать, собака, девушка из средней школы, однокурсница, пусть сдохнет Кроуфорд, пусть сдохнет доктор Лектер! Ведь моя жизнь ценнее их жизней, не правда ли? Моя жизнь ничтожества, бездарности, моя жизнь паразита – она куда важнее их жизней. - Я… Я должен был быть одним из них. И дальше происходит нечто, о чем сложно будет написать в мемуарах и рассказать на вечернем ток-шоу: доктор Лектер дотрагивается до моего плеча, и его рука скользит вдоль моих лопаток – он обнимает меня и прижимает к себе. От него приятно пахнет цветами – чуть позже я случайно узнаю, что так пахнут фрезии и гвоздика, – у него удивительно крепкие руки и внушающий голос, которым стоит записывать подкасты о самогипнозе. Доктор Лектер говорит со мной так, словно рассказывает о плюсах стратегии сокращения социальной помощи и введении дополнительного налога на суицид, но в тот момент я подвергаю сомнению то, что он обнимает меня из профессиональной вежливости. Возможно, потому, что он упирается подбородком в мой лоб – очень личное прикосновение – и гладит меня по спине. Может, это не его чувство долга. Может, это его человеческое желание помочь. - Конечно же, нет, Уилл. Вы ни в чем не виноваты. Вы не должны были стать жертвой. - Вы не понимаете, - говорю, широко открыв глаза и вцепившись в лацканы его пиджака. – Вы ничего не понимаете… Я ведь… - глотаю слова и кашляю, потому что не могу выдавить из себя законченное предложение. Дело, наверное, в том, что к двадцати трем годам мой тактильный опыт ограничивался мамой и двумя девушками. К тому же, в тот день я переживал поистине божественные перспективы умереть за других людей, поэтому, когда я оказался зажатым между чужим теплым телом и руками, которые не пытаются душить, а хотят сберечь, я растерялся. Я думаю, я дрожал; доктор Лектер гладил меня по шее, как щенка, который боится выходить на улицу, и очень тихо разговаривал со мной: - Вы не виноваты, Уилл, - мне очень хотелось поверить в это; правда, мой личный опыт свидетельствовал о противоположном. Постфактум я очень удачно использую многосложные слова и сложноподчиненные предложения, но в тот день все носило характер отрывочной переписки Морзе. Мои воспоминания о том дне не длиннее пары секунд: вот его ладонь дотрагивается до ворота моей рубашки, вот он расстегивает пуговицу, чтобы дать мне больше воздуха. Вот я поднимаю голову и встречаюсь с ним глазами, и он мягко улыбается мне, как будто поощряя мое желание смотреть на него. Доктор Лектер касается пальцами моей шеи и чуть надавливает на позвонок, растирая кожу: - Уилл, слушайте мой голос. Вы не виноваты, Уилл. Вы не должны винить себя. Я отвечаю: «Да-да», - и крепче сжимаю ладони на его пиджаке. Доктор Лектер становится стеной между внешним миром и мной, и поэтому я упираюсь лбом в его плечо, сильно зажмуриваясь, чтобы слышать не стук лопаты о промерзшую землю, не перекрикивание чаек, не шепот полицейских, а его глухой, уверенный голос: «Вы не виноваты». Но он же не понимает, правда? Он не знает, что я лежал с ними, я уже был здесь, я видел все это и участвовал в этом. Он говорит, что я не виноват, и это его гуманное желание помочь страдающему, вне зависимости от реального положения дел. Если представить, что все мысли о моей вине – это стая ворон, то от каждого прикосновения доктора Лектера они взвивались вверх, и какое-то недолгое время моя голова становилась восхитительно пустой. Не было ни боли, ни сопереживания, ни чувства вины. Не было ничего, кроме его пальцев, обводящих мои позвонки и чуть оттягивающих волосы на затылке. Какое-то короткое мгновение не было ни меня, ни его – только это скользящее, поверхностное ощущение другого человека, это легкое раздражение кожи от мелких прикосновений; было только его ровное, горячее дыхание около моей щеки и мои испуганные, жалкие попытки вдохнуть. Были только медленные удары его сердца, грохотом отдававшиеся в моей грудной клетке. Мир как будто прекратил существовать только потому, что так захотел доктор Лектер. Он захотел, чтобы я не чувствовал себя плохо, – и я неукоснительно подчинялся его желанию. Он хотел, чтобы я дышал, – и я превозмогал боль в легких, стараясь затолкнуть в себя хотя бы один вдох. Именно в тот день я начал догадываться о его всемогуществе. О его власти над другими людьми. Надо мной. Я теряюсь во времени и прекращаю считать секунды, растворяясь в чувстве защищенности. Скорее всего, с моей стороны было ужасно невежливо тянуть его на себя за пиджак и заставлять крепче обхватить меня – мы были знакомы в общей сложности пару часов, но я боялся, и доктор Лектер был единственным, кто захотел помочь мне справиться с этим. Я помню это удивительное ощущение «его»: как будто я стоял, упершись в бок огромного зверя, которого разрывает его желание утешить меня и добить меня. Я чувствовал, как по его предплечью ползет судорога, но он не прекращал гладить меня. Это было самое прекрасное переживание, которое я испытывал в своей жизни: доктор Лектер шаг за шагом заставлял себя заботиться обо мне. Кто-то в этом мире потрудился побеспокоиться обо мне. Потрясающе. Возможно, если бы меня не душил истерический припадок, я бы смог оценить это. - Вы не виноваты, Уилл, - он прижимается щекой к моей щеке и свободной рукой дотрагивается до кисти, сжимая мои пальцы. – Вы ни в чем не виноваты. И я покупаюсь на это. Любой бы купился. Когда ты хочешь избавиться от боли, ты хватаешься даже за самую эфемерную возможность ускользнуть от выедающей тебя вины – а в моем случае эта возможность стояла рядом и говорила мне: «Вы не виноваты». Все средства хороши в том, чтобы прекратить страдать. Я решаюсь на необдуманный поступок – внутри объятий доктора Лектера спокойно и уютно, однако я делаю шаг назад, придумывая, как лучше поблагодарить его за оказанную услугу. Он склоняет голову набок, будто ставя под сомнение мою возможность принимать рациональные решения, и не отнимает руку от моего запястья. Мы стоим на пляже, держась за руки, и ситуация медленно начинает приобретать нежно-розовые тона романтической драмы, где главный герой заламывает руки и кричит в пустоту: «Я не делал этого, Каролина! Не делал». Но я отвожу взгляд от лица доктора Лектера и смотрю за его плечо. Нет, честное слово. Я не отворачиваюсь от него и не вкалываю себе в вену несколько кубов героина, не слизываю кислоту с клочка бумаги, запрятанного под воротником рубашки, не раскусываю капсулу с цианидом, я не стреляю себе в голову и не подставляюсь под длительные предсмертные галлюцинации. Я просто перевожу взгляд за плечо доктора Лектера. Художники. Я люблю художников. Знаете, тех, которые пользуются акварелью, маслом, такими традиционными способами самовыражения, и не люблю новаторов, которые пробуют создать картины из чужих внутренностей. Да, я чертов консерватор, но каждый из нас вправе иметь маленькую слабость. Я, например, скверно переношу убийства. Дело в том, что он не похож на человека, убившего двенадцать мужчин. Он похож на повзрослевшего бойскаута, который сейчас помашет мне ладонью и закричит: «Уилл! Уилли! Ты хочешь маршмеллоуз? Хочешь, будем ночевать сегодня в палатке? Хочешь, будем смотреть на звезды?». Он похож на ребенка, который оказался на пляже по нелепому стечению обстоятельств: мама въехала на машине в кювет – какая растяпа! – и теперь нужно ждать, пока приедет кто-нибудь из 911. Да, он похож на светловолосого мальчика, который пришел со своей дурацкой пластмассовой лопаточкой делать песочные пирожные и продавать их по десять центов за штуку. Он выцвел под солнцем – столько работать на открытом воздухе. У него серые глаза, обветренные губы и растрепанные волосы. Он улыбается мне и улыбается мне не так, как улыбаются убийцы. Убийцы должны скалиться, должны плеваться слюной, должны харкать кровью; поэтому мне кажется, что я ошибся. Ведь с чего я взял, что он тот самый? Шестое чувство? Какое-то голодное чувство в животе, которое раздирает ребра и выбирается через глотку глухим всхлипом? Странное переживание интимной близости с этим человеком? Или это удивительное наложение его образа на голос «Ты наконец пришел», который я слышал в своей квартире? Он не спешит – медленно подходит к краю ямы и, расправив плечи, потягивается, разминая затекшие мышцы. Всю ночь работал. Бедный. Бедный-бедный-бедный мальчик с синяками под глазами и опухшим от недосыпания лицом. Может, тебе стоит прекратить убивать, а вместо этого съездить куда-нибудь на море, отдохнуть пару неделек?... Мне кажется правильным наклониться к доктору Лектеру и сыграть с ним во французских заговорщиков: - Вы видите его? – мой шепот звучит как начинающаяся истерика. Стоит поработать над собой. Доктор Лектер сохраняет непроницаемое лицо, как будто я сообщил ему, что скоро начнется дождь, и оборачивается через плечо, старательно вглядываясь туда, куда смотрел я. - Уилл… - медленно растягивает он. – Что вы видите? – и этот вопрос задан не с интонацией «Я вижу там мужчину, вы хотите сказать, что он и есть убийца?». Этот вопрос задан с интонацией «Возможно, стоит вызвать скорую помощь». Жизнь, в тебе слишком много неожиданных разочарований. Где нужно подписать, чтобы отказаться от сотрудничества с тобой? - Понимаете… там он, - я цепляюсь за рукав доктора Лектера и подхожу ближе, чтобы повторить на ухо. – Там он. Убийца. Доктор Лектер смотрит на меня. Сглатывает. И произносит: - Уилл, я думаю, вам стоит поехать со мной. Он пришел за мной – да, именно. Этот мужчина пришел за мной – я заворожено наблюдаю, как он отворачивается от ямы и делает шаг к нам. Он стоит за спиной доктора Лектера; между нами только Ганнибал, который сжимает мою ладонь и еще раз проговаривает по слогам, как ребенку-дауну: «Вы должны поехать со мной». Художник улыбается мне. Он широко растягивает губы, как клоун, которого мне предстоит бояться следующие два года, и наклоняется к плечу доктора Лектера: - Он не спасет тебя. Для галлюцинации он слишком самоуверен. Слишком. А мне всего лишь хочется сказать: «Ганнибал, убери его. Сделай так, чтобы он исчез». Мне хочется, чтобы прошла дрожь в руках, а меня перестало колотить, мне хочется, чтобы перед глазами не было черных кругов, мне хочется, чтобы изо рта пропал привкус крови. Мне хочется, чтобы Ганнибал прекратил быть просто доктором и стал человеком, который спасет меня. - Уилл, вы поедете со мной. Спасибо, что вы все понимаете с полуслова, доктор Лектер. Ценный профессиональный навык в наши дни.