Не через меня

Дисклаймер: графическое изображение драки и травм, обсценная лексика. Подстрочник бретонской "Песни о злой кукушке" позаимствован у писательницы Елены Чудиновой. Спасибо Catkin за помощь с французским языком, который автор основательно подзабыл. Тулон, 1803 год Буза в бараке вспыхнула во время утреннего обхода. Старшего – прикормленного – надзирателя отпустили, отобрав ключи и отмутузив больше для порядка, а из его молодого напарника, оказавшего сопротивление, в настоящий момент артелью делали отбивную котлету. Парень был силен как мастиф и дрался с таким же свирепым бесстрашием, вдобавок очень умело, так что пощады ему ждать не приходилось. Хорошо, если просто забьют до смерти. …Заключенный под номером 24601, по прозвищу Жан-Домкрат, а по документам – Жан Вальжан из Фавероля, в беспорядках непосредственного участия не принимал. Но ключами воспользовался, поспешив избавиться от кандалов, которые носил после неудавшейся попытки побега. Он снова собирался в побег и увязывал в узелок припасенные загодя сухари, но шум побоища побудил его вмешаться. «Да мать твою», - с отвращением подумал Жан Вальжан. Надзирателей он, понятно, не жаловал, но уж не до такой степени, чтобы желать им сдохнуть в корчах и конвульсиях. Возможно, в этом смысле все еще было впереди. По неизвестной причине – возможно, в силу природного добродушия, не до конца вытравленного годами тюрьмы – Жан Вальжан терпеть не мог драк. И умел, и не боялся, но вот не любил. Он даже в родном Фавероле не дрался – в основном разнимал ровесников, не рассчитавших сил за выпивкой или не поделивших девчонку. Когда же его задевали, отвечал нехотя и с ленцой, которая человека бывалого впечатляет сильнее любых угроз: охолоните, мол, ребята, рассержусь ведь!.. Жан вышел в коридор барака, и его глазам предстала куча мала. Судя по всему, надзиратель был еще жив исключительно потому, что бившие его от усердия мешали друг другу. Тощий, вертлявый Венсан Лефевр, он же Пурай*, безуспешно пытался протиснуться между здоровяком Бернаром по прозвищу Маро* и Фелисьеном Ру*, более известным как Салоп*, самозабвенно пинавшими жертву, сбитую с ног и уже, по-видимому, неспособную сопротивляться. Вокруг метался Кошпай, которому тоже хотелось поучаствовать, и пробовал оттолкнуть Ру, не столь внушительного, как Маро. - Ладно, ребята, хватит! Будет с него! – миролюбиво окликнул их Жан Вальжан. – Убьете же до смерти, что хорошего? Он все еще не хотел драться – и вообще, и тем более – с условно «своими» из-за этого пиздюка. И надеялся, что его послушают: он говорил дело, за убийство охранника придется отвечать, и тут уж не отделаешься поркой. …Не тут-то было. Лефевру наконец-то удалось вклиниться между вошедшими в раж прихлебателями, и невидимый за заслонившими спинами парень взвыл от боли: Пурай где-то выучился паре-тройке приемов французского бокса сават. …Каков человек по натуре - видно в ситуации, когда нет времени на выбор, и решение нужно принимать не раздумывая. - Я сказал, прекратите это! Пурай, сука, оглох?! Жан-Домкрат, не будучи злым, мог и прибить ненароком, не рассчитав молодецкой силушки, поэтому его опасались и избегали связываться. Конечно, и такого можно смять числом, но при этом столько народу недосчитается зубов и конечностей, что гори оно огнем. Салоп – наиболее сообразительный из компании - остановился, его нога, занесенная для очередного пинка, замерла в воздухе. Куча мала распалась. Молодой надзиратель – имени его Жан не знал, но мысленно звал его Бирюк, поскольку парень был не по годам угрюмым – стоял на четвереньках, контуженно мотая окровавленной головой. Не сразу осознав, что происходит, только то, что его перестали бить, он попытался сесть, но завалился набок, прикрывая локтем лицо, тоже залитое кровью, с рассеченной губой и заплывшим глазом. На его потерявшей всякий вид форменной куртке отпечатался грязный след подошвы – напоследок Маро изловчился пнуть бедолагу прямо в печень. - Живой, что ли? Вставай! – Жан наклонился к парню и встряхнул его, как щенка. Тот был в сознании, но безуспешно пытался протолкнуть в легкие хотя бы глоток воздуха – дух от боли перехватило. - Да ты что? Заступаться, что ли? – истерически взвизгнул Пурай, и тугодум Маро, вечно смотревший ему в рот, воспринял это как сигнал к действию. Он всем корпусом, по-волчьи, развернулся к Жану, замахнулся… Вскинутая ладонь встретила и остановила летящий кулак. А потом… № 24601, можно сказать, и не бил: он все так же, раскрытой ладонью, оттолкнул Маро - и здоровенный дядя полетел кувырком, больно стукнувшись копчиком и ощутив на миг жутковатое чувство, что противостоит ему не человек, а некая могущественная стихия, неодолимая, как полноводная река на стремнине. - Вот как, блядь, бить надо, – флегматично заключил Жан и, подняв избитого надзирателя за химон, легонько подтолкнул его в спину. Этот толчок донес парня до конца длинного темного коридора. Судя по донесшемуся грохоту, там он и свалился – то ли без чувств, то ли просто без сил. Жан шагнул было следом. Пурай, которого ничему не научил конфуз, постигший его холуя, разразился чудовищной божбой и попробовал пнуть Жана в голень, в лучших традициях бокса сават. Это было его фатальной ошибкой: Жан-Домкрат обернулся стремительным и жутким движением, как рассерженный медведь, и в следующую секунду под дых Пураю въехало что-то вроде стенобитного орудия, смяв в кровавую кашу и ребра, и то, что за ними. Возвратным движением он подцепил Пурая кулаком под челюсть, что-то смачно хрустнуло, - перевернувшись в воздухе, тот улетел блевать. Вслед за ним в полет отправился Кошпай, очень вовремя шмякнувшись на начавшего приподниматься Маро. - Меня-то за что? Я с тобой не дрался! - А чтоб неповадно было артелью бить. Паскудство это, - веско проговорил Жан, перешагнул стонущую кучу и пошел прочь. *** Помещение, куда Вальжан втолкнул свой трофей, было дежуркой. Козырное место, на которое после учиненного им побоища никто не претендовал. Жан выпустил ворот бывшей куртки, и малый шарахнулся от него с прытью, которой трудно было ожидать от избитого до полусмерти. Ноги его не держали, поэтому он прислонился к стене и стоял, влипнув в нее лопатками, оскалив зубы, как затравленный зверь. Правая рука была сжата в кулак, кисть безобразно распухшей и почерневшей левой руки выглядела как сплошная рана – похоже, на ней провернулась чья-то нога. Не иначе Салоп изловчился, он любил такие штуки. …Вальжан поморщился. Он не ждал обещаний век за него Бога молить, но можно было хоть не пялиться на него, как на матерого волчару, готового прыгнуть в горло? Он сел на скамью, откинув голову к стене и прикрыв глаза, угрюмо размышляя о том, что спать теперь придется вполглаза, не то зарежут. Сидя так, легко было задремать, а дремать не следовало – мало ли что выкинет этот придурок. Поэтому он начал вполголоса напевать, а потом - насвистывать. В то утро повел я свою гнедую Поить из ручья в лесу, Там спела кукушка мне песню злую: - Нанетт отпевать несут! - Что ранишь мне сердце, пичуга злая? Я был с любимой вчера!.. Когда ж доскакала домой гнедая, Звонили колокола. Когда я в церковь вошел святую, У гроба священник пел. Да только прощального поцелуя Я милой дать не посмел. - Тебе нечего бояться, - резко оборвав свист, сказал Жан. – Не обижу. Отсидимся здесь, а завтра вся эта глупость кончится. Твое начальство наверняка уже вызвало подкрепление. - Зачем ты?.. – все еще недоверчиво спросил парень. Пускаться в откровения не тянуло, но Жан нехотя ответил: - Ты ровесник моего старшего племянника. Если, конечно, он еще жив… Что вряд ли. - А почему ты не бежишь? Я тебя знаю, ты убегал уже трижды. Сейчас подходящий момент. - Тогда тебя добьют. Бирюк подумал. Судя по лицу, думать ему было еще труднее, чем стоять. - Ты смотри… Как бы они тебе… - А то я, блядь, не знаю! – огрызнулся Жан и снова прикрыл глаза. На этот раз он все-таки задремал – и проснулся от звука падения и хриплого стона: у малого закружилась голова, и он свалился ничком, прямо на изуродованную руку. Жан тяжело вздохнул. В сущности, все это не имело никакого смысла, как и поступок, который привел его сюда. Как и жизнь в целом. Все же он встал, зачерпнул кружкой воды из ведра, наклонился над упавшим. Молодой надзиратель был без сознания. Убедившись в этом, Вальжан перевернул тяжелое длинное тело, поднял и без особой деликатности взвалил на лавку. Расстегнул немногие уцелевшие пуговицы, ощупал ребра – он видел, как то же самое при таких же обстоятельствах делает врач. Парень очухался именно в этот момент, обнаружив, что его бесцеремонно трогают чужие жесткие руки. Более сложносочиненной брани Жану и от сокамерников слышать не доводилось, прямо хоть записывай. Но не успел не любивший скабрезностей Вальжан укоризненно спросить: «Чего лаешься?», как сквернослова постигла заслуженная кара. Он едва успел свеситься с лавки, как его вырвало. Вроде без крови, что обнадеживало. Вальжан, ругаясь вполголоса (не так виртуозно, зато от души), отыскал какую-то тряпку и вытер зловонную лужу. Поборов искушение намотать эту тряпку со всем содержимым на шею виновнику безобразия, он выбросил ее в коридор, где так и так уже проблевался Пурай. Оторвал изрядный лоскут от грязной рубашки надзирателя, смочил водой и отер ему лицо – по правде сказать, больше размазывая, чем смывая грязь и кровь. Дал напиться, приподняв голову. Потом набрал воды в рот и резко выплюнул ее прямо в подбитый глаз. …! – парень взвыл от боли, но сумел разлепить ресницы. Белка было не видно – сплошная кровь, в которой плавал зрачок, - жутковатое зрелище, однако глаз был на месте, не вытек, что, собственно, и требовалось выяснить. - Выживешь, - безрадостно (а чему радоваться? Что еще не раз доведется отведать его дубинки?) заключил Жан. *** Ночь тянулась медленно. Иногда Жану сквозь дрему казалось, что Бирюк совсем перестал дышать, и тогда он вставал и принимался тормошить его, добиваясь хотя бы стона. Он знал, что, уплыв в беспамятство, можно вынырнуть уже по другую сторону земного бытия. Так было с его матерью, сгоревшей от лихорадки после очередных родов. Так было и с отцом, когда он расшибся, упав с дерева. Почему-то смерть мальчишки, ценой таких усилий спасенного им от расправы, представлялась Жану едва ли не поражением. - Я тебе сдохну! – повторял он зло и беспомощно, тряся обмякшее тело. – Не спи, сволочь! Открой глаза! Открой!.. Бирюк с мучительным усилием на миг приоткрывал мутные глаза и, безвольно перекатив голову, снова проваливался в дурнотное забытье. Все его тело с головы до пят сотрясала крупная дрожь. Он бредил на чужом языке, звучавшем дико для слуха. Вальжан не понимал ни слова, но интонации живо напоминали ему ребятишек сестры Жанны, когда они были напуганы, больны или ждали наказания за какую-нибудь шалость. Судя по всему, видения, мучившие Бирюка, были связаны с его детством, навряд ли беззаботным и радостным. - Спой еще. Про кукушку, - вдруг внятно проговорил Бирюк, осмысленно уставившись на Жана слезящимся, красным, как у кролика, глазом. - Я тебе мамка, что ли? – даже как-то растерялся Вальжан. – Это очень грустная песня. Не знаю, почему она мне вспомнилась. А про себя подумал: не рождественские же гимны в ожидании завтрашней экзекуции распевать. В бараке было шумно – кто-то орал, возможно, пытаясь петь, кто-то дрался: заключенные, как умели, праздновали свою кратковременную свободу. Завтра здесь снова воцарится привычный ад. И ему не миновать плетей – хотя бы за то, что снял кандалы. Еще бы послушать, что станет врать этот пиздюк, когда его спросят, как было дело… - Кукушка, кукушка, кукушка, не плачь о моей Нанетт… *** …На следующий день порядок был восстановлен силами вызванных тюремным начальством жандармов, участников бузы высекли без разбора вины, а зверски избитого, но неким чудом выжившего надзирателя забрали в госпиталь. Он метался в горячке, никого не узнавал, бредил и вообще был плох, однако же выздоровел. Правда, очнувшись в госпитальной палате, он так и не вспомнил, каким образом остался в живых. Начисто отшибло память, начиная с того момента, когда его начали бить. Врач подтвердил, что такое часто бывает от удара по голове. …Возвратившись из госпиталя, Бирюк время от времени с хмурым недоумением косился на заключенного № 24601, безуспешно пытаясь что-то то ли понять, то ли вспомнить, - это треклятое что-то брезжило, но все не ловилось за хвост. Пурай тоже отвалялся больше месяца в тюремном госпитале, откуда вышел тише воды, ниже травы. «И то хлеб», - думал Жан-Домкрат, когда приятель Кошпай осторожно (не забыл, как чуть не выучился летать) подшучивал насчет неуместной жалости, понудившей его вступиться за фараона. «Собака и та добро помнит, а от этих упырей, пожалуй, дождешься!» - говорил Кошпай и был, конечно же, прав. * la Pouraille (фр.) - Пурай - Гниль, Гнилой * le Maraud (фр.) - Маро - Шельма * Roux (фр.) - Рыжий (в данном случае это фамилия, аналогичная русской Рыжов) * la Salope - Салоп - Шлюха