Не через меня

Предупреждение: нехронологическое повествование (по времени следует после новеллы "Не через меня"), POV, упоминается самоубийство. «В большинстве случаев самоубийств существует конкретный убийца — это дьявол. Он просто маскируется под самого человека» (Слова одного мудрого протестантского пастора) Двоим лучше, нежели одному; потому что у них есть доброе вознаграждение в труде их: ибо если упадет один, то другой поднимет товарища своего. Но горе одному, когда упадет, а другого нет, который поднял бы его. (Еккл. 4, 9-10) Чаши весов застыли в шатком равновесии. На одной был закон, на другой… на другой был впервые в жизни приключившийся полет души. Вторая чаша дрогнула и поползла вниз. Полет души победил: увиденное с его высоты уже нельзя было принять за морок. Мир перевернулся. Нужно было заново приспосабливаться к нему, нужно было решать, как жить дальше. Но Жавер был не в состоянии что-либо решать, не в состоянии думать - лишь тупо смотреть вниз, в жадную пасть водоворота. Нож Вальжана перерезал нити, привязывавшие его к реальности, и он повис в пустоте. Хуже всего было то, что поступок Вальжана создал связь между ними – связь настолько непреложную, что ее нельзя было игнорировать, как бы он этого ни хотел. Жавер ненавидел эту связь, которую ощущал физически, как ощущает пес натяжение поводка или как лошадь чувствует руки всадника через трензель. …Нет, хуже всего было то, что под обломками закона и справедливости Жавер обнаружил самого себя, с какими-то нуждами и, прости Господи, чувствами. С задавленной еще в детстве звериной тоской по любви, привязанности, заботе. По сравнению с этим даже жгучий стыд, испепелявший его при мысли о прошлом, даже сознание своей слепоты и непоправимого вреда, который он причинил, полагая себя правым и безупречным, были не более чем насморком у приговоренного к виселице. Доброта Вальжана была абсурдной, пугающей, незаслуженной, подрывающей основы мира, который знал Жавер. Но какая-то часть его личности, еще в детстве израненная до крови о жестокость и нелюбовь, отчаянно нуждалась в этой доброте и тянулась к ее источнику. Он желал чего-то еще, помимо выхода из ловушки, в которую загнал его святой беглый каторжник – а может быть, Сам Всевышний, этот непостижимый Начальник, внушавший Жаверу тем больший трепет, чем меньше он Его понимал. Он хотел бы… просто быть рядом с этим человеком, посвятить ему свою преданность – потому что кому же еще быть преданным, как не тому, кто рискнул жизнью ради твоего спасения. Он знал только один способ любить кого-то – служить и защищать, как сторожевой пес. И он бы послужил своему спасителю со всем пылом души, если бы для его блага требовалось что-нибудь, что мог бы дать Жавер. Хотя кое-что требовалось – чтобы преследователь, обрекший Вальжана на жалкую жизнь, полную страха, наконец-то исчез навсегда. Что ж, он исчезнет. Это, вероятно, лучший исход. Были ли изгои, подобные ему, в силу своего происхождения лишены спасительной благодати Божией, так что из них ни при каких обстоятельствах не могло получиться что-то хорошее?.. Вот же, он всю свою жизнь хотел справедливости – и полностью извратил это понятие, оказавшись гонителем праведника. Он поднялся на парапет и наклонился, вглядываясь в темную пенящуюся воду внизу. Его охватил озноб, от которого зашевелились волосы на голове. Слишком противно человеческой природе лишать себя жизни. Это, однако, могло подождать. Не сию минуту. Следовало кое-что обдумать, найти ответы на вопросы, хаотично роившиеся в голове. Зачем Вальжан выдал себя, подняв телегу Фошлевана? Зачем донес на себя в аррасском суде? Почему спас его, Жавера? Словно по контрасту с мраком, окружавшим его наяву, в мозгу Жавера вспыхнул ослепительный свет, и в этом беспощадном свете история Жана Вальжана предстала перед ним такой, какой она была в действительности – как история подвига и самоотречения. В этой истории была высшая правда – та, что говорит сама за себя, смиряет и обезоруживает, та, перед которой остается только склонить голову и пролить покаянные слезы. Бесстрашный без намека на дерзость, милосердный там, где есть место только для ненависти. Святой. Чего достиг бы этот человек, не встань на его пути идиот, не желавший ничего, кроме справедливости, и делавший вещи, полностью противоположные ей?.. Король высоко ценил мэра Монрейля-Приморского: вероятно, за рыцарским крестом Почетного Легиона последовало бы личное дворянство. Вне всякого сомнения, фабрика продолжала бы процветать, производство расширялось бы, прибыли росли; это означало новые школы, больницы, новые рабочие места. Очень скоро Мадлен-Вальжан вошел бы в финансово-промышленную элиту страны; возможно, в Парламент. Человек, пострадавший от несправедливых законов, мог бы работать над их усовершенствованием. Впервые Жавер по-настоящему осознал – и был поражен ею - простую мысль, что законы постоянно меняются, их принимают люди, многие из которых коррумпированы, другие безумны, эгоистичны или просто глупы. Сколько добра мог бы сделать Жан Вальжан. И сколько вреда, вероятно, принес Жавер, если заключенный 24601 не был единственным, кто оказался на каторге незаслуженно и сумел восстать из Тулонского пепла, как Феникс. А Тулон?.. То, чем он был обязан Жану-Домкрату, до смерти не забывается – а он забыл. По службе Жавер не раз имел дело с потерпевшими и свидетелями, которые, не снеся ужаса, частично теряли память, и выслушивал объяснения докторов. По их словам, удар по голове или шок были скорее поводом, чем причиной: человек забывал то, что не хотел помнить, то, с чем не смог бы дальше жить. Значило ли это, что Жавер не смог бы жить с чувством благодарности заключенному, что 24061-й должен был оставаться для него предметом, а не человеком, иначе как бы он выполнял свою работу?.. Его работа. Отнимать надежду. Добивать чахоточных. Ходить по крови детей. Жавер закрыл лицо руками, его щеки пылали от стыда. Каким отвратительно самодовольным он был, воображая себя праведником и поборником справедливости. Его считали отважным человеком, начальство ценило, а подчас и поругивало за чрезмерный риск, и даже уголовники по-своему уважали за храбрость. Никто и не догадывался, чего боится грозный Жавер, что для него куда пострашнее смерти. А боялся он - скатиться туда, откуда поднялся ценой таких усилий, и сколько раз его при этом, образно говоря, поимели – лучше не вспоминать. Прежде, чем цыганский ублюдок, рожденный на тюремных нарах, стал уважаемым офицером полиции, он перенес столько обид и унижений, что разучился улыбаться – вместо нормальной человеческой улыбки получался оскал. …А зачем, собственно, он назвал свою фамилию, вручая заключенному № 24601 желтый паспорт? Зачем во время драки над мертвым телом Фантины выпалил ужасную правду о своем происхождении, которая жгла его, как клеймо? Неужели… в глубине души… он хотел, чтобы Вальжан понимал его мотивы? Хотел быть в его глазах кем-то помимо безликого фараона? Еще тогда?..