Не через меня

Следует после главы "Упыри не плачут. Жавер", хронологически перед главой "Старуха". Упоминается "Кукушка". Только одна вещь делает человека христианином – любовь к врагам. Силуан Афонский. …Вальжан был уверен, что Жавер явится за ним еще до рассвета. Уж этот-то упырь не даст жертве шанса ускользнуть и не поверит обещанию безропотно ждать ареста, как не поверил тогда насчет Монфермейля. И не упустит возможности компенсировать свою неудачу в качестве шпиона, предъявив начальству хотя бы пойманного беглого каторжника. Хотя… На баррикаде Жавер поразил его своим жалким видом – это можно было объяснить усталостью, ранами и предсмертной тоской, но теперь Вальжан пытался представить себе лицо давнего врага, мысленно стерев с него следы побоев и плена, - и эти черты, эти глаза показались ему не просто несущими неизбежную печать возраста, а печальными, прячущими какую-то боль или уязвимость. Вальжан еще подумал тогда: «Надо же, без своих доспехов он на человека похож!» В канализации Вальжан был слишком измучен, чтобы думать о чем-либо, кроме раненого Мариуса и разбитого сердца дочери, если мальчик умрет, однако даже сквозь мутную пелену изнеможения Жавер выглядел каким-то надломленным, что ли. Пистолет в его руке дрожал, как и его голос, и если бы это был другой человек, Вальжан предположил бы, что он сейчас расплачется. Но упыри не плачут. Странно, что Жавер дал ему отсрочку; определенно не из благодарности – тулонская история показала, что на благодарность он даже в юности не был способен. Но… человек же он, хотя бы в том отношении, что страдает от ран, чувствует усталость, голод и жажду. Может, спит. Зашел в префектуру доложить, что обнаружил убежище беглого каторжника, да там его и срубило. Что ж, по крайней мере это позволит Вальжану избежать ареста на глазах дочери. Он сдастся сам, и Козетта будет избавлена от врывающихся в дом полицейских, обыска; девочка не увидит, как уводят в наручниках человека, которого она доверчиво звала папой… Настала пора исчезнуть из ее жизни. Но он ведь предполагал это, не так ли? Когда согласился с желанием Козетты покинуть Пти-Пикпюс, не употребил свою власть отца, чтобы остаться в этом укромном месте навсегда. Козетта подчинилась бы, она не была бунтаркой. Но она унаследовала страстную натуру Фантины, и жизнь монахини сделала бы ее несчастной. А Вальжан не был человеком, способным сделать несчастным кого бы то ни было, как не был и отцом, способным навязать ребенку свою волю, - благополучие Козетты было для него важнее собственного. Наскоро вымывшись и переодевшись (хотя запах, в отличие от грязи, смыть до конца так и не удалось), Жан Вальжан написал короткое письмо Козетте и оставил его в своей спальне, куда она придет искать его наутро, когда он не выйдет к завтраку. Затем он накинул летнее пальто, взял шляпу и вышел на улицу, скупо освещенную редкими фонарями. Его путь лежал к Дворцу Правосудия. *** Среди страшных историй, которые Вальжан слышал на каторге от товарищей по несчастью, была одна - про взгляд ангела смерти Азраила. Подробностей Вальжан спустя двадцать лет вспомнить не мог - только то, что на человеке, чудом избежавшем гибели, ангел смерти задерживает свой взгляд. И какое-то время после этого человек ходит по краю: раздосадованная промахом смерть продолжает за ним охотиться. Жавер во время их последней встречи выглядел как помеченный смертью – в тот момент Вальжан был слишком измучен и вдобавок обеспокоен участью Мариуса, чтобы осознать этот факт, но теперь видел это ясно. И даже вспомнил ученое название этой приметы, когда-то вычитанное в медицинской энциклопедии, – Гиппократово лицо. Тело в чем-то мудрее разума, оно загодя понимает, что хозяин не жилец, и начинает готовиться к умиранию… Жавер медленно, как во сне, повернулся, и Вальжан увидел Гиппократово лицо из медицинской энциклопедии – то самое, с заострившимся носом и западинами под глазами. Вдобавок – и это было едва ли не страшнее, чем кости черепа, явственно проступившие сквозь живую плоть – Жавер плакал. Сердце Вальжана пронзила раскаленная игла жалости. Даже несмотря на все зло, которое причинил Вальжану этот одержимый, видеть его страдания было больно. - Жавер, - почти без голоса позвал Вальжан. - Ты?.. – прошептал тот, глядя на Вальжана, как на какое-то докучливое привидение. Вальжан с комическим унынием кивнул и едва не развел руками: ну я, что поделаешь!.. - Жавер, сойди оттуда, - велел он, пытаясь успокоить дыхание, чтобы голос звучал ровно и твердо. – Не будь глупцом. Жавер посмотрел на него с каким-то потусторонним ужасом – так, словно Вальжан был еще одной бездной, пострашнее ревущего водоворота внизу, и прыгнуть туда или сюда – особой разницы не было. Вальжан не раз видел людей, сломленных невыносимым горем; возможно, им самим решение искать смерти казалось обдуманным шагом, но со стороны было очевидно: это просто отчаянная попытка избежать нестерпимой муки, как у лошади, во время колик катающейся по земле в надежде раздавить боль. Лошадь только ухудшала таким образом свое состояние; человек тоже. «Каплями бы его отпоить, - мелькнула мысль: у Туссен дамские капли от нервов не переводились. – Да какие капли, - опомнился Вальжан мгновение спустя, - их ведро понадобится – здоровый, черт! Жаль, аптеки закрыты – опиумной настойки достать негде…». - Почему бы тебе просто не оставить меня в покое? – безнадежно спросил Жавер. - Боюсь, сегодня перед Творцом предстало столько безумцев, угробивших себя ни за сантим, что Он не может позволить Себе еще одного! Мысль Вальжана лихорадочно работала. Он призвал на помощь свой опыт предпринимателя, когда ему приходилось анализировать скудную информацию и идти на риск, опираясь на слишком смелые выводы, частично основанные на домыслах и чутье. Итак, Жавер. Что я о нем знаю? Он внебрачный ребенок двух осужденных преступников и ненавидит среду, из которой вышел. Он бесчеловечен и безжалостен к тем категориям людей, которых презирает: к уголовным преступникам, революционерам, изгоям общества. Он трезвенник из принципиальных соображений и не терпит пьющих. Он никогда не сомневается, он, словно некий механизм, способен двигаться только по прямой и слеп ко всему, что не допускает готовых общих решений, а только частные. Он холостяк. Однажды в Монрейле на шутку одного из чиновников магистратуры насчет его полумонашеского образа жизни сухо ответил: «Я не вправе иметь детей». Вот так – не «не могу», не «не хочу», а «не вправе». Точно речь идет о тяжелой болезни, передающейся потомству. Он храбр и охотно идет на риск – в том числе чрезмерный, неоправданный, - как будто совсем не дорожит своей жизнью. Однажды он счел, что допустил ошибку. И потребовал, именно потребовал наказания, которое полностью разрушило бы его жизнь. И, наконец, он попытался убить себя. Что все это значит? Его осенило. Жаверу было недоступно понимание того, что хорошие люди могут совершать дурные поступки, заблуждаться, причинять вред другим хорошим людям, терять направление, а потом вновь находить его и продолжать путь. Из них двоих Жавер готов был признать хорошим человеком только одного. Пока он считал таковым себя, Вальжан в его глазах был не более чем негодяем; мир перевернулся, теперь Вальжан был праведником, а Жавер – злодеем перед лицом Бога, которого он, очевидно, представлял себе как грозного и неумолимого судью. От лица этого Бога он пытался покарать себя за то, что было добросовестным заблуждением, роковой ошибкой, но казалось ему преступлением. Умственному взору Вальжана предстал он сам, рыдающий на коленях у дверей монсеньора Мириэля. Его гордость восставала против милости, его ороговелое, ожесточенное сердце противилось доброте. Годы спустя, пристрастившись к книгам по географии и этнографии, он узнал, что американские индейцы лишены какого-то пищеварительного фермента, позволяющего усваивать алкоголь. Вот так и он тогда был неспособен переварить и усвоить любовь. Страх и ощущение ловушки – вот что он чувствовал, прежде чем, потрескавшись, отвалилась покрывшая его сердце заскорузлая корка. Он был очень далек от раскаяния, когда жандармы схватили его и приволокли в дом епископа; если он о чем и сожалел, то о том, что так глупо попался. Монсеньор простил его прежде, чем Вальжан не то что попросил прощения, а хотя бы устыдился своего поступка. Милосердие епископа воскресило в его сердце и стыд, и раскаяние, и надежду. Впоследствии Вальжану не раз приходилось прощать причиненное ему зло, и всякий раз он задумывался о том, каким разным получается это прощение. Можно стерпеть обиду, удержать гнев, дать недругу уйти с миром – и это немалый труд. Но бывает прощение – как объятие: епископ не просто не пожелал тратить себя на гнев, не просто избавил несчастного негодяя от заслуженной кары – он назвал его братом, поднял с колен, утешил лаской. Это было нечто большее, чем благодеяние, - это была милость как проявление любви. Акт любви. Сам Вальжан такой любви в своей душе что-то не находил и, по совету святых отцов, старался восполнить ее недостаток делами. Иногда получалось, иногда нет. Когда он заботился о Фантине, это напоминало приручение раненого животного, испуганного и кусающегося от страха. И не только потому, что «месье мэр» был мужчиной, следовательно, врагом и мучителем, - ухаживающим за ней монахиням Фантина тоже не доверяла. Она боялась не только чужих людей (а чужими были все), но и доброты как таковой, отвергала нежность и заботу, противилась попыткам пожалеть и утешить. Ей казалось, что все это обман, какое-то утонченное издевательство, что стоит довериться, обнаружить слабое место – туда-то тебя и пнут, и станет еще больней. Но, помимо страха, в этом была еще и гордость – раненая, окровавленная, но живая и призывающая к борьбе. Когда Фантина наконец увидела в нем друга, это было похоже на капитуляцию: она точно сложила оружие, признав себя побежденной. Вальжан порой смотрел на нее едва ли не с мистическим ужасом, как на собственную душу, покинувшую тело, – настолько ясно он всю эту механику понимал. Как всякий человек, знающий Писание и любящий размышлять над ним без помех, наедине с собой, Жан Вальжан иногда приходил к странным выводам. «Бог гордым противится, а смиренным дает благодать» - священники в проповедях твердят: гордым быть плохо, смиренным хорошо, - а может, это просто разные методы воспитания несхожих по замесу людей? Может, смиренным, таким, как сестра Симплиция, Бог сразу дает благодать, чтобы они приумножали ее и раздавали, как хлеб, а гордецам сперва предстает противником, до конца испытывающим их храбрость и силу?.. Он вспомнил, как в Монрейле Жавер ругательски ругал «дурную доброту» мэра; как несколько часов назад на баррикаде едва не полез в драку вместо благодарности. Думал ли он, что не заслуживает доброты, искал ли в ней подвох, или она пугала его, как нечто непредсказуемое и опасное: что за диво, с чем ее едят, да и надолго ли ее хватит?.. Вальжан вспомнил мальчишку-разносчика газет, сбитого экипажем. К счастью, кости мальчика были целы, его лишь отбросило на тротуар, на котором он сидел и трясся от озноба в жаркий июньский полдень. Вальжан укутал его своим летним пальто и втиснул в худые грязные пальцы золотую монету, а Козетта собрала рассыпавшиеся по мостовой номера «Монитора» – те, что не были безнадежно заляпаны грязью – и, отдав их мальчику, ласково погладила его по щеке. Парнишка дернулся от этого нежного жеста, как от пощечины. По лицу Козетты пробежала тень. Было ясно – девочка вспомнила о тех днях, когда любое прикосновение другого человека означало для нее жестокую трепку. Был ли Жавер когда-то таким же ребенком, знающим по опыту, что если пока не бьют, так это потому, что розог тут будет недостаточно – ищут оглоблю?.. Вальжан часто встречал Гавроша и, если успевал (мальчишка был шустрым, как блоха), окликал его и что-нибудь давал – монету, хлеб, яблоко; однажды зимой отдал свой шарф. Из их коротких диалогов он знал, что малый не сирота, у него имелись родители – но они его не хотели и не любили. Несмотря на дерзость и неунывающий вид паренька, Вальжану чудилась в нем некая обреченность – вроде метки: «Не береги себя, тебе не рады, тобой тяготятся, случись что – никто не заплачет». Горела ли такая метка и на Жавере? - Инспектор, я вынужден выразить вам неудовольствие. Во время ареста в гостинице вы шли на неоправданный риск. - Это не так, месье мэр, риск был оправдан. Вы, видимо, не представляете себе, какой урон небольшому, но процветающему провинциальному городку может нанести банда карточных шулеров. - Непременно нужно было первому лезть под пули? В конце концов вы офицер, у вас есть подчиненные. - Это моя работа. И это очевидный выбор, так как я не оставлю вдову и сирот. Вальжан не сомневался, что шпионить за повстанцами инспектор вызвался добровольно. Возможно, с теми же словами: «Я не оставлю вдову и сирот». А, кстати, почему?.. Вальжан смолоду, еще до ареста, нравился девушкам – работящий, пригожий, непьющий, чем не жених? Но какие родители отдали бы дочь за парня, уже обремененного восемью голодными ртами?.. Позже, в Монрейле, пригожие вдовушки и мамаши с выводками непристроенных дочерей проявляли интерес к симпатичному холостяку месье Мадлену, но умеренно. И он понимал, в чем дело: живущий скромно и уединенно, набожный и любящий книги и садоводство, не пользующийся преимуществами своего состояния фабрикант был не кем иным, как чудаком, а чудаки отпугивают женщин. Дама скорее простит избраннику увлечение выпивкой и другими дамами, чем увлечение, скажем, археологией: первое понятно - ну, прибьет, ну, пропьет все из дома, эка невидаль; второе – непредсказуемо и оттого внушает тревогу. Вот если бы Фантина могла выздороветь, и над Вальжаном не нависла угроза разоблачения, он бы предложил ей обвенчаться – не из романтических чувств, к коим уж был неспособен, а чтобы не дать никому в обиду. И, верно, она бы согласилась – опять же не потому, что любила его той любовью, о которой пишут в романах, а потому, что уважала, доверяла… - Знаешь, Вальжан, я расследовал много убийств. И понял, что есть пары, которым будто на роду написано, что один из них погубит другого; вот, мы с тобой такая пара. Ты все равно меня убил, хоть и не ножом. Это не твоя вина, это судьба. Вальжан был потрясен. - Жавер! Что я сделал? - Ты пожалел меня, - ответил тот, отвернувшись. Вальжан хорошо знал, что иногда слова бессильны – нужно действовать. Человека, несчастного настолько, что смерть представляется ему благом, словами не утешить и не переубедить. Медленно, осторожно, словно боясь спугнуть дикое животное, шаг за шагом, Вальжан приблизился к парапету и протянул руки, раскрывая объятия. Деятельную любовь к ближнему он сегодня вроде бы проявил (правда, с непредвиденным результатом), но обнять этого «ближнего» едва ли согласился бы даже на Рождество. …Окажись здесь тот злющий кобель, который некогда выгнал бездомного бродягу из своей конуры, - вот кого лучше прижал бы к сердцу, не убоявшись набраться блох! Жавер на мгновение закрыл глаза, как будто ему больно было смотреть на Вальжана. Вероятно, и он предпочел бы перецеловать полдюжины уличных девиц, ароматно дышащих перегаром, чем брататься с беглым каторжником… …И спрыгнул с парапета. ...А может, после двух суток без пищи и сна они оба были слегка не в своем уме?.. Жавер позволил себя обнять, но сам стоял, опустив руки. Жесткий накрахмаленный воротник разбередил раны у него на шее, обожженной веревками; струйки крови стекали вниз, пропитывая рубашку, и на мундире уже проступило темное влажное пятно. Вальжан достал платок, сладковато пахнущий козеттиными духами, и приложил его к глубокой ссадине, которая кровоточила сильнее других. Жавер стоял окостенев; не шелохнулся он и тогда, когда Вальжан осторожно расстегнул верхние пуговицы его мундира и рубашки под ним. Действовать одной рукой было неудобно, форменные пуговицы не поддавались, и, как он ни старался избежать этого, все же нечаянно коснулся горла. Вздрогнули оба: Жавер от боли – там была сплошная воспаленная рана, - Вальжан – от жара. - Да ты весь горишь, - пробормотал он с тревогой. – У тебя лихорадка! Инспектор не ответил. Его дыхание было горячечным, учащенным. Внезапно его колени подломились, словно не выдержав веса тела, и он обвис на руках у Вальжана. *** Свалив свою ношу на кровать, Вальжан принюхался – зловоние канализации прочно обосновалось в спальне, где часом ранее он мылся и избавлялся от испорченной одежды. Он приволок из гостиной увесистую фаянсовую курильницу, источавшую приятный аромат, рассудив, что благодаря Козеттиным духам, огуречной помаде для рук, земляничному мылу и прочим предметам девичьего обихода гостиная и так благоухает не хуже парфюмерной лавки. Он смертельно устал, был голоден и слегка не в себе, как всякий человек, чудом избежавший смерти и еще не осознавший это как следует. Кроме того, от перенапряжения открылась старая рана на щиколотке – след ножных кандалов. Она кровоточила, требуя перевязок, мучительно ныла и вызывала хромоту, которая много сказала бы опытному наблюдателю. Отстраненно Вальжан подумал, что на этот раз, кажется, вычерпал себя до дна. Становую жилу надорвал, как говорили его земляки. «Ну, зато этот Мариус выживет, Козетта выйдет за него замуж и будет настоящей дамой… Да и этот… упырь… тоже ведь человек». – Окончательный вывод, если облечь его в слова, был таким: «А меня, если что, не жалко». В дверь поскреблись. - Входите, Туссен, - отозвался Вальжан и усилием воли отогнал мысль об ужине, который служанка наверняка для него приберегла: он знал, что при такой усталости, поев, человек падает и засыпает. - М-месье, вы вернулись! Я так беспокоилась!.. – служанка поднесла руку ко рту, как будто боялась заголосить от избытка чувств. Туссен, как и Козетта, привыкла к частым отлучкам хозяина, но сегодня Париж превратился в подразделение ада на земле. - Тише, Туссен. Я вернулся, но снова ухожу, - понизив голос, чтобы успокоить женщину, ответил Вальжан. К несчастью, с кровати именно в эту минуту послышался слабый стон, и Вальжан едва успел схватить женщину в охапку и закрыть ей рот ладонью – в противном случае от визга проснулся бы весь дом. - К-кто это?.. М-месье?! - Тише, тише, Туссен, все хорошо! Это… мой старый знакомый, он ранен и болен. Ему нужно помочь. Ну что ты дрожишь, это же не раненый лев, а я не святой Герасим. Лучше помоги мне его раздеть. - Месье, - как по команде прекратив заикаться, с достоинством возразила Туссен, - я девица! Жан Вальжан вздохнул, слишком усталый, чтобы спорить. Еще одна твердыня безмозглой добродетели, чтоб ее… Из этих двоих получилась бы отличная пара. - Даже святые сестры в больницах моют и переодевают больных. Милосердие не противоречит целомудрию, Туссен. - Говорите что хотите, месье, я в этом не участвую! - Ну хорошо, справлюсь сам. Ты хотя бы присмотришь за ним, пока я ищу врача? - Только если вы его свяжете. - Гм… - Вальжан с сомнением взглянул на бесчувственное тело, но не успел он сказать, что в этом нет нужды, как Жавер заметался на постели, едва не свалившись на пол. - М-месье, что это с ним? Холера?! – судя по округлившимся от ужаса глазам служанки, визга на сей раз было не избежать. Вальжан отличался мягкостью манер и питал сугубое почтение к женщинам. Тем не менее мысль «Сама ты холера, прости Господи» его мимолетно посетила. - Какая еще холера? Я не врач, но похоже на нервную горячку. – Он присел на постель и, удерживая больного, осторожно избавил его от мундира, туфель, чулок, расстегнул поясной ремень и – еще на две пуговицы – ворот рубахи. Раздевать до исподнего не стал, из уважения к приличиям и опасения, что за такое самоуправство Жавер, придя в себя, поотрывает виновным головы. Хоть бы уж пришел в себя, подумал он с тревогой. Всякое ведь может случиться… - Нет! – вдруг выкрикнул Жавер, резко садясь на постели. – Он не заслуживает этого! Он ничего вам не сделал!.. Вальжан с тревогой прислушался, ни черта не понял и как мог деликатно, вполсилы прижал его к подушкам, шепча: - Шшш, не вопи… Чего буянишь… Потерпи, скоро в госпиталь тебя отвезу. При этом он очень бережно гладил Жавера по голове, по слипшимся, как сосульки, от крови и пота волосам. Больной утих. - Это бред, месье, - авторитетно заявила Туссен. - Вся наша жизнь – бред, - вздохнул Вальжан, имея в виду свои действия. – Вы правы, пожалуй, его придется привязать к кровати. Не покидайте его, Туссен, пока я не вернусь. Если проснется, дайте пить. Если заметите озноб, принесите второе одеяло. Следите, чтобы он не повредил себе, но не развязывайте. Я скоро. - Только н-не задерживайтесь, м-месье, - пискнула служанка, снова начавшая заикаться, видимо, от испуга. – Я б-боюсь! «Его все боятся», - подумал Вальжан, вспоминая, что тогда в Тулоне ухаживал за спасенным надзирателем, но гладить его, как малое дитя, – да не смешите. У Жана-Домкрата на подобное не хватило бы душевных сил. После встречи с епископом Вальжан задавал себе вопрос: неужто Монсеньор был единственным добрым человеком в том городе? Неужто больше ни один человек – ни женщина, ни мужчина, ни ребенок – из тех детей, что, как Козетта, рыдают над мертвой птичкой – не пожалел гонимого всеми бродягу, голодного и холодного? – И сам же ответил себе на него: наверно, были там и другие хорошие люди, добрые христиане, да только убоялись за свою жизнь и добро. Значит, мало быть добрым – нельзя бояться, иначе проку-то от твоей доброты… И тогда Жан Вальжан поклялся перед Богом, что никогда страх не сделает его безжалостным. До сих пор он сдерживал свою клятву – свидетелями тому были покойный Фошлеван, Шанматье, тоже уже покойный, конечно, и сам Жавер. С Божьей помощью, не отступит от нее и впредь. Как бы ни хотелось. …Жавер блуждал в краю своих горячечных видений, где явь глумливо корчила рожи и оборачивалась бредом. Там мертвый, окровавленный Анжольрас вел себя совершенно как живой, а именно - желал расстрелять их обоих с Вальжаном за то, что Вальжан отпустил шпиона. Жавер пытался втолковать покойнику, что расстрелять следует его одного, а Вальжан – блаженный, какой с него спрос. Потом он очнулся, увидел живого и невредимого Жана Вальжана, облегченно перевел дух, не обнаружив поблизости других персонажей кошмарного сна, и провалился опять. Сквозь забытье он чувствовал, как к его волосам прикасается жесткая, странно знакомая рука. Случаи, когда кто-то его трогал, можно было по пальцам пересчитать, и всегда это было неприятно – либо он был ранен и врач ушивал рану, причиняя боль, либо его душили в драке, либо очередная жрица любви вдребаган вешалась на него, предлагая расплатиться за снисходительность натурой. Это прикосновение, однако, напоминало о чем-то хорошем – как будто эти шершавые мозолистые ладони когда-то уже трогали его, утешая, облегчая боль, обещая безопасность. Как сейчас. От руки шло тепло, проникавшее вглубь, достигая сердца. Когда он очнулся в следующий раз, Вальжан молился – вслух, хоть и вполголоса. Сознание Жавера было туманным, спутанным, и слова проплывали сквозь него, громоздкие, тяжелые, как корабли. Господи Боже мой! Удостой меня быть орудием мира Твоего. Чтобы я вносил любовь туда, где ненависть. Чтобы я соединял, где есть ссора. Чтобы я говорил правду, где господствует заблуждение. Чтобы я воздвигал веру, где давит сомнение. Чтобы я возбуждал надежду, где мучает отчаяние. Чтобы я вносил свет во тьму. - Это ты сам придумал? Вальжан умолк, повернул голову и пристально, пытливо взглянул на него. Но этот взгляд не был пронизывающим, тяжелым, не вызывал желания отвернуться или спрятаться: он был как рука врача, настойчиво, но осторожно исследующая рану. - Нет. Святой Амвросий Медиоланский, - наконец ответил Вальжан. – Когда я чувствую, что у меня недостаточно сил, чтобы поступить правильно, эта молитва укрепляет меня. Но чаще я молюсь иначе: «Господи, Ты знаешь меня, Ты все знаешь, я изнемогаю, держи меня, не отпускай, без Тебя я ничто, без Твоей укрепляющей благодати мы все собьемся с пути. Я болен – исцели меня, я сломан – почини меня, я причинил вред и не могу его исправить – воздай обиженным мной. Господи, я совершенно запутался и ничего не понимаю, спаси меня, почини меня, выведи меня из ада». - Кто так разговаривает с Богом? – поразился Жавер. - Я, - ответил Вальжан. - А Он говорит с тобой? - Да – через людей, через события… Через Евангелие, наконец. - И ты находишь там ответы на все вопросы? - Нет, что ты. Некоторые вопросы остаются без ответа, некоторые ответы рождают новые вопросы, и так до бесконечности. Чего-то я не понимаю, а есть и то, что кажется мне неправильным. Ну, то есть я думаю, что ученики Господа неверно истолковали Его слова. Жавер, прикусив губу от боли в избитом, измученном лихорадкой теле, подтянул колени к подбородку и сел. К его огромному облегчению, его рубашка и брюки все еще были на нем. Он повозился, застегивая ворот и ремень, после чего откинул одеяло и стал собираться с силами для следующего подвига – спустить ноги на пол. - Какие именно, если не секрет? - Притчу о мудрых и неразумных девах, - ответил Вальжан, с беспокойством наблюдая за ним. - А-а, странная история о том, как куча девиц собирается замуж за одного жениха. Никогда не мог понять ее смысла. И что тебя там смутило? - Совет мудрых дев – «Подите к продающим». Невозможно понять христианство, Жавер, если ты никогда не видел христианина. Я видел – одного мужчину и нескольких женщин. Одну из них ты должен помнить – это сестра Симплиция, та, что ухаживала за Фантиной. - Я помню ее, - отрывисто произнес Жавер и сел-таки на край постели, кутаясь в одеяло. Босиком и без верхней одежды он чувствовал себя уязвимым, как воин, лишившийся доспехов. Голова кружилась, во рту был привкус железа. - Она никогда не поступила бы так, - сказал Вальжан. - Она взяла бы свою неразумную подругу за руку и подняла повыше свой светильник, чтобы осветить путь им обеим. Давай, держись за меня, - он перекинул руку Жавера себе через шею и обхватил его поперек тела. - Пусти, я сам, - строптиво заявил Жавер и сделал шаг, волоча по полу одеяло. Будь у него хоть какое-то соображение, он бы понял, что выглядит точь-в-точь как во время зимнего отступления по старой Смоленской дороге – проще говоря, самым жалким образом, - но мысли сделались вязкими, как патока, и думать обо всем сразу было тяжело. Следовало начать с главного. - Я тебя… - он собирался сказать «не арестую», но вырвавшиеся слова были совсем другими: - …не предам. Не после того, что ты для меня сделал. Но я не понимаю, зачем? При этом Жавера повело, и он, споткнувшись о кресло, едва не свалил лбом платяной шкаф. Жан Вальжан вздохнул и придержал его. - Я это сделал для себя так же, как и для тебя. Мне важно не только то, что произойдет с тобой, но и то, что произойдет с моей душой. Кем стану я, поступив тем или иным образом.