Не через меня

Прим. авт.: Теодицея (Богооправдание) - в католицизме - богословская проблема оправдания Творца за существующее в мире зло. Дисклаймер: ОМП, ОЖП, религиозная дискуссия. «Человек человеку - путь к Богу... Из человеческих уст мы слышим Божие Слово - таков закон нашего существования в вере.» (Романо Гуардини. Господь.) «Брат от брата укрепляем, яко град тверд» (Притч. 18, 19) Новый настоятель церкви Святого Роха отец Флавиан до такой степени напоминал Анжольраса, что Вальжан всякий раз при его виде невольно вздрагивал. Ну не бывает такого сходства, может, родственник?.. Неудивительно, что синеглазый красавец кюре был соблазном для женской половины прихода, от возраста Козетты до возраста неограниченного. Поэтому визит почтенного господина Фошлевана вместо очередной «духовной дщери», алчущей «окормления», вызвал у молодого человека вздох облегчения. - А я как раз собирался чаю попить, составите компанию? – радушно предложил он Вальжану. – Как вы относитесь к марципанам? - Никак не отношусь. Привычки нет, - с улыбкой развел тот руками. Мальчишка совсем. Сластена. Интересно, любил ли конфеты Анжольрас? - А я очень нежно к ним относился, до принятия сана, а теперь пытаюсь отвыкнуть: гортанобесие!.. Да как отвыкнешь, когда прихожанки корзинки из кондитерской несут и несут, да еще, вы не поверите, с записочками! А в записочках такое!.. – юный настоятель, порозовев, махнул рукой. – Но вы ведь не бросите меня одного в неравном бою? - С марципанами?! - Ну, с прихожанками мне, очевидно, предстоит разбираться самому. Я понимаю, что смешон, но, поверьте, вы бы на моем месте даже не улыбнулись! Знаете, как они меня прозвали? Куколка! Меня, чьи предки участвовали в крестовых походах!.. Точно, родственник. Анжольрас тоже крестоносцев поминал. Или Жанну д,Арк? Тем временем кюре приготовил чай и разлил его в тонкие, прозрачные, как лепестки, чашки костяного фарфора. «Версаль», - неодобрительно подумал Вальжан, но тотчас устыдился: в конце концов, Монсеньор любил столовое серебро и долгие годы не находил в себе сил от него отказаться. Да и сам он в бытность мэром носил рубашки тончайшего голландского полотна. Отпив чаю с конфетой, Вальжан обнаружил, что чувствует себя гораздо спокойнее. Может, Козетта была не так уж неправа, настойчиво искушая его пирожными – дескать, сладкое приводит в доброе расположение духа. - Итак, чем могу быть полезен? – улыбнулся священник, убирая за ухо один из бледно-золотых локонов, обрамляющих тонзуру. «Бедные девицы, - мысленно усмехнулся Вальжан. – Дурынды, конечно. Но ведь и правда - куколка!» Флавиан был действительно очень похож на Анжольраса, но еще красивее - такие красивые дети рождаются в старинных дворянских родах, где кровь паладинов Святого Людовика освежил один-другой брак с девушками из народа. И он казался более человечным: увидев что-то забавное, наверняка прыснул бы со смеху, тогда как Анжольрас был серьезен, как мраморный антик. - Простите, отец Флавиан, нет ли у вас брата-близнеца? Настоятель, казалось, не удивился вопросу. Он медленно осенил себя крестным знамением; Вальжан последовал его примеру. - У моей матушки есть любимая сестра-близнец, а у той – единственный сын, мой кузен, с которым мы очень похожи… были. - Примите мои соболезнования. Я немного знал вашего кузена, он был незаурядный молодой человек. - Благодарю. Его гибель была предопределена, я всегда чувствовал, что брат не проживет долго. Он опоздал родиться во времена Людовика Святого и сложить голову в Палестине. Вальжан испытал странное облегчение: конечно, этот юный кюре – не Анжольрас, и то, что второй двоюродный брат жив, не отменяет трагичности смерти первого, но… - У меня сейчас гостит один… старый знакомый. Так случилось, что в ночь после восстания я помешал ему спрыгнуть с моста Менял. Он еще слаб, выздоравливает после лихорадки. - Это хороший поступок, месье. Вы знаете, чем была вызвана попытка самоубийства? - Помутнением рассудка, вероятно. Он явно не в себе. До сих пор. - Почему бы вам не передать его под опеку врачей? - Нет, ни в коем случае. Я бывал в этих… заведениях, с душевнобольными там крайне нелюбезно обращаются. Жавер этого не заслужил. - Понимаю. А что конкретно вас беспокоит? Вы не уверены, отказался ли ваш друг от намерения убить себя? - Я не уверен вообще ни в чем. Он всегда был странным, а теперь… Мы с ним почти не говорим, но при этом я чувствую – с ним что-то происходит. Помолчав, Вальжан продолжил: - Боюсь, вы не сможете помочь, если я не скажу всей правды. Вы должны знать, святой отец, что этот человек мне не друг. Все ровно наоборот. - И тем не менее вы спасли ему жизнь? - Ну… да. Но я и сейчас его не люблю, хотя нахожу, что меньше, чем прежде. - Это хорошо. Со временем ваша неприязнь к нему исчезнет. Люди так устроены. Мы любим тех, о ком заботимся. - Молодой человек немного подумал и предложил: - Хотите, чтобы я пришел к вам домой и побеседовал с ним лично? - Хотел бы, но… - замялся Вальжан; он подозревал, что Жавер из тех, кто полагает, будто бы священника зовут исключительно к смертному одру. - На все есть манера, - успокоил его отец Флавиан. – Я приду к вам как к благотворителю, по вопросам, связанным с финансированием воскресной школы. А если в дом явился священник, вполне естественно, что он преподаст благословение всем его обитателям. - Благодарю! - А где же ваша очаровательная дочь? Надеюсь, она в добром здравии? Ее не было на воскресной мессе. - Козетта влюблена и слишком поглощена своими чувствами, чтобы молиться. Я не принуждаю ее. Полагаю… полагаю, скоро она выйдет замуж. - Но ей же всего пятнадцать? - Шестнадцать, - грустно уточнил Вальжан. Флавиан пристально вгляделся в ясные глубокие глаза собеседника. В этих зеленовато-карих глазах было очень много доброты – и очень много печали. - Послушайте, - тихо сказал юный кюре, - я понимаю, что молод и неавторитетен для вас, но у меня есть младшая сестра и дюжина кузин, к тому же я исповедую девиц и уяснил для себя кое-что, о чем даже не догадывается большинство мужчин. - Что же? - Месье Фошлеван, молодые девушки в возрасте мадмуазель Эфрази на самом деле хотят не супружества, о котором имеют самое смутное представление, и не… любви в телесном ее проявлении, знакомство с которой часто становится для них источником стыда, отвращения и страха. Они хотят… вот как бы вам объяснить? – прожить некую историю, сделаться героинями романа. И им, по большому счету, не важна личность того, кто станет героем: был бы он только хорош собой, красноречив и достаточно глуп для того, чтобы не соскучиться в обществе глупой девицы. - Моя дочь не глупа, - возмутился Вальжан. - О, не в том смысле, что не может донести ложку до рта. Глупа, как любое юное существо, у которого на уме сплошные розочки и сердечки. Не позволяйте ей поспешно принять решение, которое определит всю ее дальнейшую жизнь. Она слишком молода для этого. На прощание священник сказал: - Относительно же вашего подопечного - позвольте дать вам совет. В практике исповеди духовник, столкнувшись с окамененным нечувствием собеседника, порой рассказывает что-то о себе. Что-то достойное сожаления, что-то, чем не гордится. Откровенность вызывает откровенность. Понимаете? – Флавиан сделал паузу и заключил: - Попробуйте сами с ним поговорить - о чем-нибудь таком, что вас волнует, тревожит. Может быть, он способен на сочувствие. *** Вальжан ошибался насчет своего подопечного – тот был в здравом рассудке, но глубоко погружен в себя. Он встретился с правдой о себе, которой избегал всю жизнь. Жавер иногда мысленно сравнивал людей с домами: те и другие хранят свои тайны – насилия, убийств, прелюбодеяний, антиправительственных заговоров. Если предположить, что он и сам был таким домом, - в этом доме имелась заколоченная комната, где прятались от посторонних глаз разновозрастные Жаверы, безмолвные, недвижимые, охваченные летаргическим сном. После того как он встретился со своим самым темным страхом – страхом вернуться в сточную канаву, из которой некогда выбрался, - эти фигуры зашевелились, просыпаясь одна за другой. И чумазый зареванный малец года на два младше Гавроша, и кудлатый оборвыш лет тринадцати, избитый ровесниками до кровавых соплей, и угрюмый парень в слишком коротком и широком мундире – солдат разбитой наголову, отступающей Великой Армии… Боль отвержения, горечь стыда, холод одиночества. Обиды, унижения, бессильный гнев, глубоко запрятанный страх. Глухая тоска по привязанности и заботе, доброму слову, ласковому прикосновению. Отчаянная готовность бездомного щенка бежать за любым, кто скажет «куть-куть», сменившаяся угрюмой свирепостью пса, учёного рвать глотку и уворачиваться от камней и палок, но ведать не ведающего, что такое ласка. Вся эта орава теперь рвалась на волюшку, насидевшись взаперти, и Жавер чувствовал себя плотиной, не могущей сдержать напор обезумевшей реки. Он был в ужасе, обнаружив, что плачет из-за детской обиды, о которой лет сорок не думал и не вспоминал. Смолоду он надеялся, что, если стараться, все поймут, какой он добрый француз и благочестивый католик. Потом понял: хоть расстарайся, люди своих мнений не меняют, родился на свет цыганским ублюдком – им и помрешь. Он принял это, оставив попытки кому-то что-то доказать, но в глубине души так и не смирился – не этим ли объяснялась ненависть к «месье Мадлену», когда его подлинная личность была установлена?.. …Присутствие Вальжана приносило ему некоторое утешение, хотя тот не понимал происходящего с ним (Жавер и сам немного понимал – только то, что все бывшее с ним до этого – было в другой жизни). Вальжан приходил и уходил, и в любом случае проводил большую часть дня со своей приемной дочерью, они мало говорили – и все же он некоторым образом утверждал Жавера в мире живых. Вальжан привносил в его немирную душу мир. Что-то высвобождалось в нем в присутствии этого человека, и, оставаясь растерянным и сломленным, он ощущал в то же время некую полноту бытия. Казалось, они вдвоем на острове, а звуки клавикордов из гостиной и скрипучий голос глуховатой старой служанки доносятся откуда-то с берега. …Жан Вальжан, в свою очередь, думал о нем, только направление его мыслей было практическим, а тон – спокойным. Нужно было узнать адрес Жавера, чтобы внести арендную плату, пока квартирные хозяева не пустили других жильцов и не выбросили его пожитки. Только как об этом спросить, чтобы Жавер не вообразил, будто его выгоняют? Запястья инспектора, обожженные веревками, представляли собой сплошные воспаленные раны; повязки, пропитанные сукровицей, присохли - пришлось отмачивать их. Жавер возмутился такой бесполезной тратой времени и, пока Вальжан трудился над бинтами на его правой руке, оборвал зубами повязку на левой. При этом он содрал изрядный лоскут кожи, хлынула кровь. - Ну и какой смысл в повязках, если ты намерен их срывать? – мысленно досчитав до десяти, укоризненно спросил Вальжан. - Ни малейшего смысла, - покладисто согласился пациент. – Как и во всем, что ты делаешь. «Конечно, ведь это же я собирался утопиться, как забеременевшая монашка», - с досадой подумал Вальжан. Промыв рану, он обработал ее жжеными квасцами и перевязал, не говоря ни слова, опасаясь вспылить и дать волю гневу. Жавер тоже притих и косился на него едва ли не виновато. Когда дело дошло до безобразно распухших рубцов на горле (шея инспектора из-за них была шире ушей), он прикусил губу и безропотно вытерпел болезненную процедуру. Закончив перевязку, Вальжан заставил его выпить прописанные доктором порошки, собрал грязные бинты и медикаменты и собрался уходить. - У тебя нет ни одной свободной минуты или ты меня ненавидишь? – неожиданно спросил Жавер. - Это не так. Я думал… я не хотел тебя расстраивать своим присутствием, - мягко возразил Вальжан. Жавер вздохнул. - Вероятно, я дал тебе основания так думать. Но это не то, что я чувствую. Я бы хотел, чтобы мы иногда разговаривали. - О… конечно, - растерянно пробормотал Вальжан, садясь в изножье постели. – Давай поговорим. Я никуда не спешу. Осуществить это благое намерение, однако, оказалось труднее, чем изъявить. Некоторое время хозяин и гость смотрели друг на друга, чувствуя себя неловко и понятия не имея, с чего начать. - Ты похудел, - заметил наконец Жавер. - Я никогда не был толстым. – В самом деле, Жан Вальжан унаследовал от предков-крестьян мощное сухое сложение, позволяющее выжить впроголодь, и крепкие кости, которые быстро обрастали мускулами и никогда – салом. - И все же ты выглядишь так, как будто тебя что-то грызет. Вальжан не избежал беды многих мужчин, способных к сильным и глубоким чувствам - он не имел языка для выражения этих чувств. Выражать мысли или излагать факты ему удавалось гораздо лучше. - Дело в моей дочери, Козетте. Она влюблена и скоро покинет меня. - А почему ты не пристроил ребенка в какую-нибудь бездетную обеспеченную семью? Это казалось очевидным решением, учитывая, что ты скрывался от… - Жавер поперхнулся словом «правосудие» и угрюмо закончил: - от меня. - Даже собаке недостаточно, чтобы ее кормили и не били, - ответил Вальжан. Он не знал, как объяснить, что в глазах и голосе маленького заморыша вспыхнула яростная надежда, которую нельзя было обмануть – перед Богом нельзя. – Козетта спросила меня: «Ты мой папа?» Я… не мог ее разочаровать. - Понятно, - задумчиво протянул Жавер. – Вернемся к настоящему. Девица пошла по стопам матушки? Сошлась с каким-то молодчиком, и надо успеть покрыть грех? …Кулак Вальжана опередил разум, и все, что он успел, - в последний миг изменить направление удара, раскровянив костяшки пальцев о стену. Самое смешное, что Жавер и не подумал увернуться – настолько он не ожидал нападения. Оказывается, он был уверен, что Вальжан не причинит ему вреда, - открытие, озадачившее его самого. С минуту, не меньше, они тупо смотрели друг на друга. Жавер вышел из ступора первым. - Прошу прощения. Я не имел намерения оскорбить ее или тебя. Так она не беременна? Вальжан тяжело перевел дух. Этот человек выводил его из себя, а ведь он думал, что давно победил свой гнев. Впрочем, в обществе Жавера, пожалуй, озверел бы и сам Монсеньор Мириэль. - Нет!.. Моя дочь воспитана в монастырском пансионе, в самых строгих правилах! - Тогда к чему такая спешка? - Они любят друг друга, - вздохнул Вальжан. - И что? Я не женат, но я знаю, как это делается – сначала помолвка, молодой человек получает разрешение родителей девушки ухаживать за ней, затем обручение, они уже считаются женихом и невестой, проходит какое-то время, и только потом – свадьба. Если девушка невинна, нет никаких причин с такой неприличной поспешностью вручать ее малому, который слишком глуп, чтобы жить! Вальжан молчал. - Подумай, - раздраженно продолжал бывший инспектор, - какую услугу ты окажешь дочери, потакая ей в ее безрассудном желании связать жизнь с незнакомцем? Ведь если она таких строгих правил, значит, они обменивались записочками, болтали всякий вздор, держались за руки, может быть, целовались. – (По мере перечисления этих действий Вальжан все больше мрачнел.) – По-твоему, этого достаточно, чтобы узнать друг друга как следует? Вальжан помолчал, обдумывая услышанное. - Возможно, ни одна невеста, ни один жених не знают друг друга достаточно хорошо до брака. Думаю, настоящее знакомство происходит потом. - Брак – это каторжная цепь, связывающая людей, пока один из них не умрет! – рявкнул Жавер. – И если «потом» они убеждаются в ошибке, цена ее такова, что многие убивают спутников жизни, не видя никакого другого способа от них избавиться! - К чему ты клонишь? – устало спросил Вальжан. - Ты же любишь эту девицу – а поступаешь так, как будто торопишься сбыть ее с рук! - А что ты знаешь о любви, Жавер? – грустно спросил Вальжан. – Мера любви - жертва. Любовь – для любимых. Не для себя. Жавер молчал. В тот ненастный зимний день король принимал иностранных послов, поэтому на улицах, по которым двигался дипломатический кортеж, было выставлено оцепление. Он стоял перед шеренгой конных полицейских, верхом на постепенно индевеющем коне, примерзая к седлу и стараясь не съеживаться, не прятаться за конской шеей от стылого ветра. Шинель продувало насквозь, и Жавер уныло думал, не вернулась бы лихорадка. И о том, какое жалкое зрелище он собой представляет – окоченевший, с синими губами и малиновыми ушами. И о том, что старый друг Жимон по возрасту давно подлежит списанию, и если после многочасового стояния на холоде начнет кашлять – отстоять его не удастся. Видение любимого коня в боенском станке бросило его в пот на морозе. Тут-то он и заметил ту пару. Крепкий седовласый мужчина, той породы, которая долго не сдается старости – ровесники уж поумирают, а он все еще будет прям и широкоплеч. И молодая девушка, хорошенькая, как кукла, и такая же нарядная. Отец и дочь. Девушка поднимала к спутнику румяное от мороза сияющее личико, ей было не холодно в щегольской шубке, а мужчина наклонялся к ней, словно оберегая, и весь светился нежностью. Наверное, поэтому Жавер и не узнал его – он ведь никогда не видел Вальжана счастливым. Улыбающимся – видел, но эти улыбки были частью маскировки. Или он так думал. Словом, Жавер битых четверть часа предавался нелепой жалости к себе, печально размышляя о том, что вот, живут же люди, гуляют, беседуют, радуют друг друга лаской и приязнью, а он так и помрет, ничего из этого даже не пригубив – сядет на бандитское перо, уступив очередному головорезу в быстроте и ловкости, или выкашляет легкие, простыв в патруле. И хлопнул себя по лбу, сообразив, кого напомнила ему благообразная внешность седого, лишь когда парочки и след простыл. Да и не ломать же было строй, не нарушать же приказ ради погони. В тот раз он действительно заболел. И неделю отвалялся в жару, зовя в бреду старого знакомца и требуя его к ответу: как, мол, и по какому праву ты, гонимый и затравленный, исхитрился обрести счастье, которого я никогда не знал?.. С тех пор его нет-нет, да посещало: «Неужто так никто и не разглядит, что я тоже человек, живая душа?» Посещало – и чуть ли не экзорцизмами изгонялось вон. - Не хочешь огорчать ее – тяни время, - сказал он наконец. - Дай согласие на помолвку, благо ее недолго и расторгнуть, если что-то пойдет не так. И подумай хорошенько, кому ты вручаешь дочь? Неизвестному юноше, которого, не вмешайся ты, убила бы собственная глупость? - Но она любит этого мальчика. - А если бы она любила, ну, скажем, театр? Ты бы отпустил ее на сцену, в актрисы? - Нет! – Как ни далек был Вальжан от светских сплетен, отголоски очередного амурного скандала, в котором прогремела та или иная служительница Мельпомены, иногда достигали его ушей. - Помолвка – это разумно, но человек с моим прошлым не может вести светскую жизнь, вывозить дочь-невесту в Оперу, на балы и тому подобные увеселения. - Почему бы и нет? О тебе никто не знает, кроме меня. Возможно, есть и другие люди, которые могут тебя опознать, но у них нет шансов проникнуть в общество. Жавер не знал, как помочь, он не умел утешать. Он очень хорошо понимал чувства Вальжана – такой одинокий человек должен был быть в отчаянии от предстоящего расставания с дочерью, - но ему не хватало слов. Единственное, что пришло ему в голову, - предложить напиться до чертиков (не лучшая идея, учитывая, что сам Жавер попробовал это сомнительное лекарство раз в жизни, лет семнадцати от роду, и ему не помогло). Вдруг ему захотелось обнять Вальжана, но он обнаружил, что понятия не имеет, при каких обстоятельствах это уместно, а когда нет. Что вообще не умеет взаимодействовать с людьми вне рамок службы – по службе-то оно получалось как бы само собой. Когда-то молодой жандарм, счастливый, что вырвался из Тулона, скача в Париж за новым назначением, мечтал, как будет стараться – и все увидят, какой он молодец, и его происхождение не будет никого интересовать. Ему не потребовалось много времени, чтобы убедиться в обратном. С тех пор Жавер ни разу не оказывался в положении, которое потребовало бы от него навыков такого рода. Никто не желал с ним беседовать иначе как по делу, никто не интересовался им, никто не находил его общество приятным. *** На следующий день пришла очередь Вальжана нести дежурство в рядах поредевшей после июньского восстания Национальной гвардии. Как только он облачился в новую форму и ушел, Жавер привел себя в порядок и постучал в дверь гостиной, где приемная дочь Вальжана играла на клавикордах. - Да-да, входите, месье! – откликнулся приветливый девичий голосок. – Мадмуазель, - Жавер вошел и неловко поклонился барышне. – Вал… Ваш отец скоро вернется? Жавер знал, что производит на людей неприятное и пугающее впечатление, даже помимо своего желания. Однако девушка взглянула на него без всякого страха, с отвагой котенка – или иного очаровательного существа, которому слабость служит лучшей защитой. - Не знаю, месье. Папа на дежурстве, он ведь национальный гвардеец. Вам что-нибудь нужно? - Поговорить с вами без помех, - ответил Жавер. – Вам следует знать кое-что, что ваш отец утаил от вас. Девица насупилась, и это было бы смешно, если бы... если бы не напомнило ее отца. Оказывается, бывает сходство и с приемными родителями тоже. - Папа желает мне добра, и без причины он ничего не делает. Полагаю, мне не стоит выведывать то, что он хотел бы скрыть. - Вы примерная дочь, мадмуазель, ваш отец хорошо вас воспитал. И, однако, прошу вас выслушать меня. Даю вам слово, это для его же блага. Козетта смотрела недоверчиво. Жавер рассудил, что ситуация не особенно отличается от привычных ему бесед со свидетелями, не имеющими охоты сотрудничать с полицией. Этих свидетелей нельзя было заставить давать показания – только убедить. - Мадмуазель, вы умеете хранить секреты? - Конечно! – голубые глаза Козетты восторженно округлились. Девчонка совсем, подумал Жавер. Замуж она собралась. Сиди в куклы играй! …Козетта всхлипывала, ее точеный носик распух, по нежным щекам расплылись красные пятна. Тонкие пальцы комкали вышитый платок, сладко пахнущий духами – такой же аромат исходил от платка, которым Вальжан пытался остановить ему кровь. - Но почему… почему папа решил скрыть это от меня?.. «Хотел бы я знать», - вздохнул Жавер. Ему не раз приходилось размышлять о мотивах преступлений, но о мотивах подобного самоотвержения – никогда. - Я могу только догадываться, мадмуазель. Возможно… возможно, месье Фошлеван не хочет, чтобы молодой человек чувствовал себя обязанным. Когда кто-то спасает вам жизнь, у вас нет выбора, как к нему относиться: оскорбить спасителя неблагодарностью – это безбожно. Я и сам обязан жизнью вашему отцу, и, верно, он стукнул бы меня чем-нибудь по затылку, чтобы я всё забыл – если бы был уверен, что я забуду только это. *** Когда Вальжан, сменившись с дежурства, шел домой, он увидел Туссен, бежавшую ему навстречу со стороны рынка. Почтенная старая дева мчалась с такой быстротой, словно за ней с пикой наперевес гнался бородатый kozak, твердо намеренный похитить ее добродетель. - М-месье!.. – задыхаясь от быстрого бега, пролепетала служанка, когда Вальжан поймал ее в охапку и загородил собой. – М-месье! Это… это чудовище!.. «Чудовище», перепугавшее бедную старую деву, было всего лишь собакой – правда, на редкость безобразной. Это был бульдог - слюнявый приземистый пес с большой головой, кривыми короткими лапами и выдающейся вперед нижней челюстью, – из тех свирепых уродцев, которых разводят в Британии для собачьих боев, популярных среди английской черни. Будучи по рождению крестьянином, Жан Вальжан так и не проникся модной среди знати экзальтированной нежностью к домашним животным. Он видел в лошадях и собаках товарищей и слуг, деливших с хозяином тяжкий труд и скудную пищу, однако полагал, что жестокость к бессловесным Божьим тварям очень не рекомендует человека. Поэтому, когда бульдог, сопя, подбежал к нему с явным намерением вцепиться в ногу, Вальжан не отвесил ему пинка, а сгреб за ошейник и за складки шкуры – и поднял, удерживая на весу. Пес засучил лапами и клацнул мощными челюстями; по весу он тянул на мешок с картошкой – держать его было так себе удовольствие, вдобавок, в отличие от мешка, он извивался всем своим мускулистым телом и смачно брызгал слюной на мундир. Пока Вальжан размышлял, как следует поступить в этом странном случае, застучали копыта, и из подъехавшего фиакра выпрыгнула полная взволнованная дама средних лет, благопристойного буржуазного вида. - Месье, вы поймали его, слава Богу! Иди сюда, мой Пупсик! Ах ты шалунишка, заставил мамусика гнаться за тобой от самого Люксембургского сада! - Мадам, - прервал ее изумленный Вальжан, - это ваша… зверюга? - Да, это мой Пупсик! Он удрал от меня на прогулке! - Мадам, ваш… питомец перепугал женщину и пытался укусить меня, - все еще вежливо сообщил Вальжан, опуская тяжеленного слюнявого урода на землю и помогая хозяйке пристегнуть поводок. - Да, у него есть такая привычка! Он убегает от меня – и бежит по улице, и всех кусюнькает, нехороший мальчик! – поведала дама с восторгом безмятежной идиотки. Вальжан, впавший в задумчивость от слова «кусюнькает», очнулся от возмущенного возгласа Туссен: - Мадам, ваше чудовище укусило лошадь зеленщика, и б-бедное животное от испуга перевернуло т-телегу! - А вас вообще никто не спрашивает, станет всякая старая сушеная стерлядь мне указывать! – рявкнула хозяйка Пупсика, мгновенно переходя от слащавого умиления к злобе. Вальжан мог стерпеть оскорбление, если оно было адресовано ему, но не другому человеку, тем более – женщине, и особенно такому робкому и безответному созданию, как Туссен. - Мадам, примите дружеский совет: впредь держите вашего Пупсика при себе. А то некоторые привычки, знаете ли, до добра не доводят. Вот у меня когда-то была привычка бродить с ружьем и метко стрелять. - Хам! – взвизгнула дама и, подхватив урода под пузо, бросилась в экипаж. - Принято считать, месье, что женщина, у которой нет детей, напрасно прожила свою жизнь, - сказала Туссен (когда она была потрясена до глубины души, то говорила чисто, не заикаясь). – А я вам так скажу: по крайней мере мне не грозит стать такой, как эта «мамусик»! - Но… это ведь собака, - недоуменно возразил Вальжан. - Собака. Но привязанность этой особы к собаке – не что иное, как чрезмерная родительская любовь. Которая в таком виде не доводит до добра ни родителей, ни детей! – при этом служанка многозначительно уставилась на него, словно пытаясь без слов передать некую мысль. « Странная все-таки она, - вздохнул Вальжан, забирая у Туссен корзинку с покупками, которую она несла с рынка и неким чудом не выронила, улепетывая от бульдога. – Странные все». *** Разительное сходство отца Флавиана с кузеном произвело на Жавера столь сильное впечатление, что на скепсис по поводу юности красавца кюре у него не осталось сил. Вальжан оставил их наедине, но через четверть часа, побежденный любопытством, подкрался к двери в спальню и прижался к ней ухом. Свою совесть он успокоил тем, что, как человек, ответственный за безопасность несостоявшегося самоубийцы, должен знать, о чем тот говорит со священником – вдруг о намерении повторить роковой шаг? Голос отца Флавиана звучал как-то странно – Вальжану вдруг показалось, что его устами, как устами медиума, в эту минуту говорит совсем другой человек. Человек, которого он имел счастье знать. - Месье Жавер, самобичевание – едва ли не больший грех, чем тот, за который вы пытались покарать себя таким богопротивным способом. Смиритесь перед волей обиженного вами человека вас простить, признайте его право так поступить, поставьте это право выше своих угрызений совести. Это тяжело, но это достойно. И еще одно. Человек склонен мыслить категориями оплаты долга, когда он не умеет быть благодарным и предпочел бы расплатиться, чтобы не быть связанным со своим благодетелем узами любви. Это низменное побуждение, и лучше бы искоренить его в себе. Всё, что сделал для вас ваш друг, - он сделал по любви к Богу и к добру. И всё, что вы сделаете в ответ для него или других, - сделаете не с целью отделаться от долга, а чтобы не порвалась цепочка добра. *** …Девица блеснула своим умением хранить тайны, прямо в дверях повиснув на шее у Вальжана с поцелуями, взвизгами и слезами. «Вот теперь он мне точно шею свернет, - подумал бывший инспектор. – Не то чтобы это была большая потеря, конечно». Вальжан был угрюм, за столом во время ужина не произнес ни слова. Тем не менее вечером он, как обычно, пришел делать перевязку. С утра Жавер чувствовал себя сносно, но к ночи лихорадка возвращалась. - Ты когда-нибудь спрашивал Бога, почему дети твоей сестры голодали и тебе пришлось украсть этот чертов хлеб? - Не поминай, - резко оборвал Жавера хозяин дома. - Ладно, этот злополучный хлеб. Почему все так неправильно? Почему Бог не вмешался, когда твоя семья умирала с голоду? Где Он был, когда застрелили того мальчишку на баррикаде? Обнаружив, что инспектора некстати взволновала проблема теодицеи, Вальжан испытал изумление человека, повстречавшего говорящую лошадь. Замечательное и полезное животное, но способность рассуждать ему не присвоена. - У меня нет языка, чтобы говорить с Богом как с гарсоном из кафе, - сухо ответил Вальжан. – Ты помнишь тот случай в Монрейле? Когда новобрачные в день венчания катались на лодке и утонули? - Я даже помню, что ты тогда сказал: «Это суды Божии, нам о них думать неполезно, все равно ничего не придумаем, кроме ерунды». Вальжан усмехнулся, вспомнив, как инспектор допрашивал зареванных подружек невесты и приятелей жениха, а на вопрос мэра: «Что вы надеетесь обнаружить?» без обиняков ответил: «Другую девицу. Возможно, брошенную любовницу, возможно, просто особу, обманутую в своих надеждах». «Молодая женщина и двойное убийство? Невозможно, Жавер!» - «Вы идиот», – внятно ответил ему взгляд холодных серо-голубых глаз. - Я не придумал другого способа заставить заткнуться тех, кто говорил обезумевшим родителям: «Крепитесь», «Мужайтесь», «Время лечит» и особенно – «У вас же остались еще дети». - Что ж, это сработало. Но это не ответ. Как ты не приходишь в отчаяние? Как обретаешь мир? - Я молюсь. А ты не можешь молиться? - А что я Ему скажу? - Обязательно что-то говорить?.. Может, это Он имеет нечто сказать тебе, но ты не даешь Ему вставить слово. Молитва бывает разной, бывает просто... Он смотрит на меня, я смотрю на Него. Этого достаточно. - Есть ли что-то незыблемое в мире? – тоскливо произнес Жавер. - Любовь, - ответил Вальжан. – Милость. Прощение. Это свойства Бога, а Бог неизменен. - Вот и твой кюре все про милость и прощение толковал. Но я этого не заслуживаю, Вальжан. Не после того, что сделал с тобой. Не после того, что сделало правительство, которому я служил, с этими детьми на баррикадах. - Во всем этом не было личной вражды. Ты просто исполнял свой долг. - Ошибаешься, Вальжан, это было личное, - упрямо покачал головой Жавер. – За тем, что я сделал, стояли ложь и страх, горы лжи и страха. Я всю жизнь боялся вернуться туда, откуда мне чудом удалось вырваться. - Понимаю. Но ты никогда не лгал, Жавер. - Это не так. Я не обманывал других, по крайней мере до баррикад, но себе я лгал всегда. Порой это доходило до полного отрицания реальности. - Что ты имеешь в виду? - Тебя. Монрейль – ты был земным Провидением для этого городишки. Аррас. Монфермейль. Вальжан, которого порядком вымотал этот разговор, устало взглянул на собеседника, ожидая пояснений. - Оглядываясь назад, я не понимаю, как можно было не видеть того, что ты уже тогда был таким, как сейчас. - Нет, не был, - живо возразил Вальжан. – Да и сейчас я не тот, за кого ты меня принимаешь. Знаешь ли ты, что я иногда желаю мальчику смерти? - Да брось. Ты даже в Тулоне не был убийцей, - отмахнулся Жавер. – Ты просто хочешь удержать при себе девушку. Это не одно и то же, глупец. - Тебе следует быть снисходительнее к себе, - совершенно неожиданно заключил он. - Как и тебе, - заметил Вальжан. - Кем ты себя вообразил? Ты не мудрее царя Соломона, не добродетельнее пророка Давида и не святее апостола Петра. Все они падали, чем ты лучше их? - Ты с ума меня сведешь, - пожаловался бывший инспектор, - как у тебя голова не лопнет от этого? «Похоже, мы оба слегка не в своем уме», - вздохнул про себя Вальжан, озадаченный тем, что, по мнению Жавера, напрасно казнил себя за ненависть к юному Понмерси. - Подумай о том, что я говорил насчет девушки. Она еще ребенок. И влюблена в глупого мальчишку, который вряд ли когда-нибудь поумнеет – из него просто получится взрослый идиот. - Доброй ночи, - улыбнулся Вальжан и, собрав медикаменты, осторожно прикрыл за собой дверь.