Не через меня

- Господин барон, я даю согласие на вашу помолвку с моей дочерью - с условием, что брак будет заключен не ранее чем через год. Я уважаю ваши чувства, однако столь поспешно слаженная свадьба даст пищу злым языкам, чего я не могу допустить. Мариус побледнел как простыня. - Это жестоко, - проговорил он обморочным голосом. - Мой дорогой мальчик, - вмешался месье Жильнорман, - в этом есть резон: скороспелые браки – повод для пересудов, доброе имя девушки - прежде всего! В голосе старика звучала нескрываемая радость: за год много чего может случиться, Бог даст, кровинушка охладеет к этой беспородной девице! Месье Жильнорман знал, для чего служит брак: для того, чтобы объединять состояния и связи. Он так и не простил дочь, выскочившую за голодранца по какой-то там «любви». От любви родятся бастарды и приключаются дурные болезни, она не доведет до добра! - Но Мариус, - воскликнула Козетта, - мы же будем видеться каждый день! Девушка не понимала, почему Мариус совершенно убит – теперь, когда им разрешено встречаться открыто. Ей было достаточно той близости, на которую дает право звание жениха и невесты; желание близости другого рода еще не проснулось в ней. Козетта предвкушала радости помолвки, все эти визиты, пикники, званые вечера, домашние концерты, поездки в Оперу, - все, о чем шептались старшие пансионерки, которым родители уже подыскивали женихов, - это казалось ей великолепным приключением, столь же волнующим, как страстные письма Мариуса и их тайные встречи. Она не хотела пропустить все это, ей хотелось блистать, а просватанная невеста в глазах света затмевает даже новобрачную – так говорили девочки, у которых имелись замужние старшие сестры и кузины. «Ах, господа, кто этот ангел, эта прекрасная незнакомка?» – наедине с собой с придыханием спрашивала Козетта от лица воображаемых светских кавалеров. И сама же отвечала: «Как, вы не знаете?! Это невеста барона Понмерси, мадмуазель Фошлеван, - не правда ли, очаровательна?» - «Какое там очаровательна, - ослепительна! Счастливчик барон!» Козетта чувствовала себя ребенком, которому куда-то спешащие родители не дают доесть десерт. Было бы очень обидно лишиться таких преимуществ лишь потому, что Мариус, будучи мужчиной, многого не понимал. Как долго не понимал папа, что всякой уважающей себя девице совершенно необходимы шелковые платья, золотистые блонды, модные шляпки и капоры, перчатки до локтей, золотой браслет, чтобы подчеркнуть точеное узкое запястье, расписной веер, кружевной зонтик-парасоль, хорошенькая корзинка для рукоделья и изящная сумочка… *** - Папа, вчера Туссен снова поссорилась с Николеттой… с Соланж, ее на самом деле зовут Соланж, - сообщила огорченная Козетта, когда они ехали домой в фиакре. – Это уже во второй раз. - Ну, стало быть, не поладили, - кивнул Вальжан. В бытность фабрикантом он уяснил, что если две женщины невзлюбили друг дружку – бессмысленно разбирать каждое проявление этой нелюбви, искать правых и виноватых: это процесс. И исход из этой нелюбви один – в смертельную вражду. *** Вероятно, то, что ни одно человеческое существо, включая родившую его женщину, не испытывало к нему привязанности, имело причину в нем самом. Наверняка в нем было что-то такое, что исключало возможность радоваться факту его существования, а не тому, что во время ограбления или чего похуже он подоспел вовремя. Жавер допускал, что у него нет сердца – в том смысле, который подразумевали личности, каждый Божий день докучавшие ему россказнями о том, как им тяжело живется на свете. Возможно, они были правы, и он действительно родился не таким, как другие люди. Рождаются же иногда младенцы без пальцев на руках и даже вовсе без рук. Теперь, однако, отрицать наличие этого обременительного имущества не приходилось: ноет, зараза, свербит и чего-то требует… Еще недавно он с трудом понимал, зачем вообще человеку другие люди. Зачем окружать себя ими – будь то семья, друзья, любовники и любовницы. Привязанности только усложняли жизнь, препятствуя исполнению долга, порождая хаос и путаницу. Он видел, как явно не совершавший убийства молодой человек отправился на гильотину, хотя, чтобы сохранить жизнь и свободу, ему нужно было лишь назвать имя дамы, с которой он провел ночь. Он не испытывал ни малейшего сострадания к Фантине, как бы та ни заламывала руки: было чистой глупостью с ее стороны вручать какому-то вертопраху свою невинность – единственное приданое бедной девушки, и еще глупее – рожать от вертопраха ребенка, которого не на что содержать. Была бы одна, прокормила бы себя ремеслом белошвейки и осталась честной. Он не осуждал свою мать за то, что та его ненавидела, - конечно, он был обузой для нее, - скорее, он винил ее за то, что она не удушила его пуповиной сразу после появления на свет. …Сначала он заподозрил, что недооценил эту силу. Оказывается, она была способна сподвигать людей на поступки, которые при других обстоятельствах оказались бы им не по плечу. Из любви к Богу Вальжан донес на себя, из любви к дочери он спас человека, который был ей дорог, но ненавистен ему самому. Из любви к товарищу парень, слишком легкомысленный для того, чтобы разделять политические идеи Анжольраса, встал рядом с ним под пули. Затем, наблюдая за Вальжаном и его приемной дочерью, Жавер начал смутно понимать, что люди не всегда прилепляются друг к другу только ради выживания и различных выгод, как в большинстве известных ему семей. Какие выгоды сулило Вальжану воспитание сироты? И, однако, он обеспечивал ее безопасность, содержал ее, махал над ней крыльями, тратил уйму денег на ее прихоти – и был счастлив. Это слегка напоминало Жаверу светских дам, которые лелеяли собачонок размером с рукавицу, не способных защитить даже собственную миску, и не чаяли в них души – иная любовнику давала отставку, если тот не поладит с песиком. Эти жалкие создания не годились для охраны или охоты, зато до старости оставались игривыми и ласковыми. Оказывается, иногда и этого бывает достаточно. Нуждались ли люди – не все, только некоторые из них, как не все были готовы заботиться о бесполезных животных – друг в друге тоже ради нежности, тепла, радости быть вместе (слова, которые он постеснялся бы произнести вслух)?.. Весь его опыт говорил, что нельзя обнаруживать слабость – набросятся и забьют. И, однако, Жан Вальжан, наблюдавший его в самом жалком виде, бывший свидетелем его крушения и отчаяния, поступал противоположным образом. Он приближался к Жаверу медленно и осторожно, делал что-то, облегчавшее его состояние – будь то перевязка, чашка бульона, снадобье от лихорадки, - и тотчас отступал. Так в племени его матери приручали пугливых неуков (1). Жавер предполагал, что Вальжан научился этой тактике как родитель: возможно, забитая маленькая дикарка в этом смысле не слишком отличалась от испуганно всхрапывающего стригуна. Участие в семейных трапезах давалось Жаверу тяжело; поодиночке он уже как-то ладил с каждым членом этой странной компании, другое дело, когда они собирались вместе. Вальжан, сам человек нелюдимый, его понимал и не настаивал, но девушке порой хотелось большего оживления за столом – и большей аудитории. Круг знакомств Жавера, как и всякого полицейского, составляли душегубы, грабители, насильники, воры, шантажисты, фальшивомонетчики, карточные шулера, шлюхи, содержатели притонов, скупщики краденого – словом, подонки всех мастей. Трепетных дев-монастырок до сих пор в этом списке не было. Он мог бы поделиться для поддержания беседы курьезным случаем из практики – например, рассказать про депутата Парламента, поборника семейных ценностей, тихо, во избежание огласки, отправленного королем в Биссетр за нечаянное убийство тайной любовницы, которой собственноручно помогал вытравить плод, - но смутно догадывался, что это было бы неуместно. По счастью, барышня сама щебетала, свиристела и чирикала, как ополоумевшая канарейка. Дня три назад она завела за ужином разговор о товарищах своего возлюбленного – о том, во имя чего они отдали свои молодые жизни, забрав при этом десятки других. - Как ты думаешь, папа, они были правы? - Они были искренними, - серьезно, как будто этот ребенок мог понять его, ответил Вальжан. – Искренними – в своем нежелании мириться с социальной несправедливостью, в наивной вере, что насилие поможет устранить ее. Но это не так. Мир изменится к лучшему, если люди будут добрее друг к другу. Каждый человек. Террор, революционный или государственный, ничего не исправит. Жавер всегда считал себя человеком действия и гордился этим. Если у него возникали какие-то посторонние мысли, он с головой погружался в свою работу, тяжелую и опасную, не оставлявшую для всякой такой философии ни времени, ни сил. Не было ли и это трусостью, формой бегства от правды, которую он не мог принять?.. Он вовсе не был глуп – но тщательно избегал крамолы, к которой неизбежно ведет свободное и глубокое мышление, антиномичное по своей природе. Всю жизнь он двигался только по прямой; тем же маршрутом следовал его разум, пищей которому служили одни лишь головоломки, связанные с работой полицейского. Теперь у него не было привычного убежища, зато было вдоволь времени, чтобы размышлять, вспоминать, сопоставлять факты. Это причиняло боль, но если он не хотел окончательно потерять всякое уважение к себе, нужно было встретиться с этой болью. Помимо того, что он заблуждался всю свою долгую жизнь (заблуждался добросовестно, но проку-то той же Фантине от его добросовестности), он обнаружил, что приручен, обезоружен, отведен в плен без единого выстрела. Его преданность теперь безраздельно принадлежала одному человеку, который едва ли нуждался в ней. Вальжан, казалось, готов был его терпеть, но какое право он, Жавер, имел злоупотреблять его снисходительностью?.. Не было ли его прямым долгом освободить этих людей от своего нежелательного присутствия?.. Останавливала его только тревога за их безопасность: большая часть банды все еще была на свободе; июньское восстание, как всякая смута, всколыхнуло парижское дно; между тем Вальжан неопустительно занимался делами милосердия и часто отсутствовал дома. - А вы, святой отец, всегда без затруднений принимаете то, чего не заслуживаете? – огрызнулся Жавер на юного священника, разбранившего его за гордость и упрямство. - Скорее, я вообще не думаю о том, чего я заслуживаю, а чего нет, - улыбка у красавца кюре была совсем мальчишеская, обезоруживающая. – Не мне судить об этом. И не вам. Бог больше не посылает на землю легионы ангелов, он подает нам помощь через людей. Великий грех - отвергать помощь Божию, не прилагайте этого греха к тем, что уже совершили. - Когда это с вами случилось, сударь? – спросил отец Флавиан напоследок (по крайней мере у него хватило такта не называть годящегося в отцы собеседника «сын мой»). - Случилось что?- недовольно буркнул Жавер. - Когда вы закрыли свое сердце от людей, - пояснил молодой священник. – Когда вам стало трудно доверять, сочувствовать, быть благодарным, принимать помощь? …Пестрая тряпка, болтающаяся на ветке старого каштана. Тряпка?.. Пятнистая маленькая дворняжка. Мертвый, удавленный щенок с остекленевшими глазами и высунутым языком. Рыжие пятнышки на лбу похожи на брови, недоуменно поднятые домиком: за что?.. Это случилось в то лето, когда мать выпустили из тюрьмы, и она присоединилась к табору, кочевавшему в ландах (2): там у Стефании нашлась дальняя родня. Однако ее сынишке, рожденному не от рома(3), а от гаджо (4), эта родня не слишком обрадовалась. Несколько попыток приставить его к делу вместе с другими цыганятами - срезать у ротозеев кошельки, лазать в дымоходы, кидать отравленную приманку сторожевым псам – окончательно закрепили за ним репутацию никчемы. Ходить за лошадьми, правда, ему нравилось. Цыганята его невзлюбили: светлоглазый малец был как щенок с примесью волчьей крови, которого лесные родичи гонят прочь, да и дворовые готовы сожрать, чтоб не притворялся честной собакой. Поэтому, когда он подобрал щенка-сироту и стал с ним нянчиться, - ничего удивительного, что мальчишки утащили и удавили этого щенка. Бедный, ласковый, смешной Писташ… …После страшной драки с сыном шаро бэро (5), вожаком мальчишеской банды, - драки, в которой Жавер получил первую в своей жизни ножевую рану, - мать отвела его в приют братьев-августинцев и оставила там. Ушла навсегда. - Не то в другой раз не собаку, а тебя самого прикончат, - сказала Стефания шестилетнему сыну на прощанье. – Да и меня заодно. В дверь деликатно постучали. На пороге стоял Вальжан в темно-зеленом шлафроке и домашних туфлях без задников, держа в руках две дымящиеся кружки. - Чаю попьем? Чай был душистый, густой и сладкий – травяной, с медом. На спиртовке вскипятил, сообразил Жавер. Наверно, проснулся от странных звуков за стенкой – и дал ему время успокоиться, отправился сперва на кухню готовить чай… Вальжан так поступил не только потому, что когда плачет не малое дитя, а взрослый мужчина, и притом крутого и гордого нрава, - тут не знаешь, что лучше: утешать или временно ослепнуть и оглохнуть. Он полагал, что с расстроенным человеком лучше даже не начинать разговор, пока он не выпьет чаю и не поест, если голоден. Вальжан выслушал про Писташа и сказал только: - Меня там не было. Вальжан был старше Жавера на одиннадцать лет, стало быть, тогда уже вымахал в здоровенного парня. Жавер попытался представить себе, как он выглядел в семнадцать: воображение нарисовало плечистого кудрявого детину с деревенским румянцем во всю щеку – впору запрягать и пахать. Такому только ногой топнуть – вся свора убежала бы впереди своего визга. Да что там ребятишки – пожалуй, весь табор снялся бы с места, от греха подальше. - А если бы ты там был? Заступился бы? – спросил он недоверчиво, по опыту зная, что цыганское отродье можно было не только в драке до смерти забить, но и удавить, как Писташа, - добрые французы и ухом бы не повели. - А то как же, - даже удивился Вальжан. – Я дома часто драки разнимал. И парнишек, и ребят постарше, моих ровесников, - были у нас любители кулаками помахать, когда подопьют. Жавер отпил чаю и мысленно переместился на ту луговину, где чуть ли не под копытами у стреноженных коней, рыча, катался клубок. Двое парнишек – чернявый, постарше, и мелкий, слишком светлоглазый для цыганенка – самозабвенно всаживали друг в друга зубы, кулаки и коленки, пока тот, что постарше, не изловчился пырнуть противника ножиком… Если бы не нож, если бы вмешался разумный взрослый человек, который бы его отобрал, - Писташ был бы отомщен: шестилетка был костляв, но жилист и дрался люто. Воспоминание повлекло за собой другое: тускло освещенный коридор тюремного барака и здоровенные мужики, разлетающиеся как брызги от чугунных кулаков Жана-Домкрата. Которому с каких-то пирогов приспичило отбить у вошедших в раж товарищей полумертвого уже надзирателя. Горло снова сжал спазм. Проклятая жилка на шее снова дернулась, и Вальжан наверняка это заметил. Хорошо, не веко и не щека, а то ведь и табаку купить не выйдешь – за контуженного примут. Да он и есть контуженный. - Смотри, до чего я дошел. Жалею себя! - Может, оно и неплохо, - осторожно заметил Вальжан. – С чего-то же надо начинать. Знаешь, у меня там и к себе никакой жалости не было. Я был уверен, что люди – сволочи, и сам я такая же дрянь, как и все. Помолчали. Молчание не было неловким: они попривыкли друг к другу, и им уже не требовалось заполнять каждую паузу, чтобы не чувствовать себя глупо. Вальжан допил свой чай и рассеянно играл кистью кушака, которым был подпоясан его шлафрок. Козетта, волнуясь, тоже вечно что-то теребила в руках. - Что тебя беспокоит? – прямо спросил Жавер. - Козетта расстроена. Поссорилась с Мариусом. Это из-за помолвки. - Юный Понмерси повел себя как свинья? - Мальчик еще слаб после ранения, его нервы расстроены… - Нервы расстроены?.. Он что, визжал, катался по полу и швырялся вещами? - Жавер!.. - Полагаю, девушка впервые видела мужскую истерику. Вряд ли ты мог просветить ее в этом отношении. Ей понравилось? И, кстати, что он тебе на это сказал – или он, гм, только издавал звуки? - Сказал с глазу на глаз, что хоть он и не вправе меня судить, поскольку обязан мне жизнью, но убивать пленного было неправильно. Кажется, это была попытка шантажа, - беззлобно, но грустно усмехнулся Вальжан. - Какой многообещающий юноша, - восхитился Жавер. - Я в тупике, - уныло признал Вальжан. – Разлучить их – значит сделать Козетту несчастной. Дать согласие на этот брак… - Тогда несчастной ее сделает муж, - кивнул Жавер. – О, не теперь – лет через десять, когда она подрастет, поумнеет и разглядит его как следует. Вальжан обхватил голову руками. - По-видимому, я плохой отец. Сначала не заметил, что Козетта влюблена, что мое намерение уехать в Англию разбило ей сердце. Теперь – не нахожу в себе сил отказать ей в том, что, возможно, принесет ей несчастье в будущем. Да я даже не знаю, приличны ли эти блонды, которые ей нравятся! То есть дамы такие носят, но вот пристало ли это девице? Жавер пожал плечами: о блондах он знал только то, что это предмет роскоши, из-за которого можно и жизни лишиться, как из-за золотых часов или черепаховой табакерки. Видение Вальжана, кропотливо, с карандашными пометками штудирующего дамский модный журнал, заставило его прикусить губу, чтобы не разоржаться. - У тебя как будто два ума, - заметил он с досадой. – Один – хоть в Парламенте заседай, а другой, я смотрю, совсем плох. Ты спас девушку от участи, которая хуже смерти. Если бы не ты, твоя Козетта уже года четыре как ходила бы по рукам. - Жавер!.. - Что? Тенардье вынудил свою несовершеннолетнюю дочь к сожительству с самым опасным членом своей банды, чтобы держать его в узде, - думаешь, невинность чужого ребенка он хранил бы как святыню? *** Шантаж – этого следовало ожидать, учитывая, что Жондретт-Тенардье опознал Вальжана и все еще был на свободе. Сюрпризом стала личность шантажиста: барон, пусть и сомнительный, а туда же! То-то папаша-полковник переворачивается в гробу! Жавер все еще не выходил из дому надолго, только в соседние лавки: шорную – порыться в груде заржавленных стремян, трензелей и пелямов – да в лавку колониальных товаров, за табаком. Один-единственный раз он рискнул сделать вылазку на другой конец города – в тот день, когда был убит Феликс Толомьес. И ничего, сдюжил, хотя лихорадка его тогда трепала вовсю. Оказывается, когда есть кто-то, о ком ты заботишься, это придает сил. - Ох, месье Жавер… У меня сердце не на месте из-за этой помолвки. Я пару раз сопровождала мадмуазель к господину барону, поскольку хозяин был занят, - и как же он мне не понравился! И он сам, и его дед – вообразите, старый самодур зовет всех слуг по названию их родных провинций, а всех служанок Николеттами! Да я бы, кажется, отравила того, кто лишил бы меня моего христианского имени! - Мне самому все это не нравится, - кивнул Жавер. – Хотя я вообще не должен иметь об этом какое-то мнение. - Как это не должны? – удивилась Туссен. – Хотите вы этого или нет, вы член семьи. Вы нашли семью, так же как мадмуазель Козетта, как я. У месье Фошлевана дар от Бога – становиться семьей для тех, кто ее лишен. Жавер лишился дара речи. Старуха служанка (он по простоте душевной считал своих ровесниц старухами) проговорила вслух то, что он не осмеливался назвать даже в мыслях. Быть частью этой семьи. Принадлежать этим людям, что-то значить для них. Называть это место домом. - Боюсь за хозяина, - не замечая, как он потрясен, продолжала женщина. – Барышня прямо помешалась на этом молодчике, а месье Фошлеван ее так любит… Если, выйдя замуж, она забудет отца, он и года без нее не протянет. Жаверу показалось, что он нечаянно проглотил кусок льда с колючими острыми краями. Он не умел бояться, отвык. Поэтому даже не сразу опознал это ощущение как страх. За одной неожиданностью последовала другая. Вообще-то Жавер слабо разбирался в неясных и прихотливых движениях человеческого сердца – можно сказать даже, был по этой части туповат. Но тут его, что называется, осенило. - А вы его любите, - сказал он утвердительно. – Вашего хозяина, месье Фошлевана. Монахиня, сестра Симплиция, мелькнула мысль. Она тоже его любила? Женщина молчала минуту или две, сложив руки на коленях, прикрытых передником, - руки у нее были загрубевшие от работы, с припухшими суставами, кое-где уже покрытые старческой «гречкой», - как-то даже странно было с особой, столь далекой от женского кокетства, заговаривать о таких материях. - Как же его не любить? – ответила она наконец. …Жавер, как всякий полицейский, поневоле знал уйму ненужных ему чужих интимных тайн; известно было ему и то, что в большинстве случаев неженатый хозяин и прислуга сожительствуют друг с другом. Это слаживалось как бы само собой: служанка, которой понравился хозяин, однажды просто приходила к нему ночью и становилась его любовницей. В данном случае все было совершенно не так, и даже не потому, что в доме жила молодая невинная девушка. Возможно, и не потому, что Вальжан мало походил на заурядного обеспеченного холостяка преклонных лет - скорее уж на монаха. Дело было не только в Козетте и Вальжане, но и в самой Туссен. Даже будь она лет на двадцать моложе - не стала бы она красться в хозяйскую спальню ночью. Почему-то за этой мыслью явилась следующая: а ведь эта преждевременно увядшая старая дева, пожалуй, знает о любви больше, чем хорошенькая юная Козетта. Женщина грустно улыбнулась, будто подслушав его мысли, и тихо добавила: - Невозможно перестать заботиться о ком-то только потому, что он не нуждается в вас. *** Жавер вспомнил, как отправился с рапортом к префекту, воодушевленный сведениями о странном бедняке, подающем другим беднякам милостыню червонцами. - Месье, я уверен, это Жан Вальжан! – патетически завершил он свой доклад. - Инспектор, как давно в Париже перевелись бандиты, грабители, насильники, торговцы живым товаром, сутенеры, содержатели притонов, и наступило благорастворение воздухов? - Простите?.. – оторопел Жавер. - Вы что, сидите без работы? Вам делать нечего? Жан Вальжан… Этот ваш Жан Вальжан украл хлеб и сорок су. Хлеб и сорок су! - Он также годами скрывался под вымышленным именем, - хоть и сбитый с толку, осмелился возразить Жавер. - Вы действительно такой кретин? – любезно уточнил префект. - Трудно работать, когда подчиненные – либо взяточники, либо идиоты. Под этим вымышленным именем он возродил экономику целого края! И исправно платил налоги в казну со своего громадного состояния – налоги, которые шли на содержание школ, больниц, сиротских приютов! И на наше с вами жалованье, Жавер! Побагровевший от гнева Жиске тяжело перевел дух и рявкнул: - Он жертвовал на Церковь! Он насаждал просвещение!.. Вы действительно не понимаете, пень вы дубовый, что Жан Вальжан ограбил булочника и трубочиста, а вы, разоблачив его, ограбили Францию?.. Нет? Я ЗАДАЛ ВОПРОС! - Это не моего ума дело - понимать такие вещи, - мысленно прощаясь с униформой, пробормотал Жавер. - Оно и видно, - устало ответил Жиске. – Идите, работайте. И если вы еще хоть раз помянете всуе имя Жана Вальжана – пеняйте на себя и не надейтесь на протекцию Шабуйе. Она вас не спасет, скорее, это Шабуйе наживет из-за вас неприятности. Почему вы еще здесь? Мариус ему не нравился. Если бы Жаверу довелось решать, кто из юных бунтовщиков останется жить, он выбрал бы Анжольраса. Тот, как ни странно, внушал ему определенное уважение: в свирепом красавчике угадывалась та же готовность к неколебимой верности, что и в самом Жавере. Что до юного Понмерси – живи он в годы Великой революции, прыгал бы от «белых» к «синим» и обратно, радуя тех и других своей непредсказуемой глупостью и полагая себя правым и безупречным. Жавера передернуло. С некоторых пор уверенность в собственной правоте пугала его, как ничто другое, а слово «безупречность» вызывало тошноту. - Но вы же… - юный барон, принимавший посетителей, ввиду нездоровья, полулежа в кресле, едва не сполз с него на пол. - Как видите, жив и почти здоров, чего и вам желаю, - насмешливо поклонился Жавер. – На правах друга семьи месье Фошлевана я пришел побеседовать с вами о вашей помолвке, а именно о том, чтобы вы не пытались ускорить свадьбу тем или иным способом… скажем, убедив неопытную влюбленную девушку вступить с вами в связь. - Да как вы сме!.. - Вы же понимаете, что вам просто повезло, - перебил его Жавер. – В кого влюбляются молоденькие барышни только-только из пансиона? Известное дело – в первого, кто подвернется. Шестнадцать лет, росла как розан в оранжерее, никого из мужчин не видела и не знает – а тут вы. Всякой дурочке лестно, что ее за взрослую даму почитают, а не за малое дитя. Эпистолы амурные пишут, в одном гробу грозятся истлеть… Про эпистолы было сказано таким оскорбительным тоном, что Мариус покраснел, и руки его сами собой сжались в кулаки. Но было ясно, что этот неприятный тип, хоть лет на тридцать старше, один на один сделает из него отбивную. Поэтому внутренний голос услужливо напомнил ему о том, что порядочный человек не унизится до драки с фараоном. - Вы изволили упрекнуть вашего будущего тестя о том, что он якобы убийца. Никого он, как видите, не убивал, а вот вы - в самом деле бунтовщик, и амнистии пока что не было. - Это шантаж? – спросил Мариус, вспыхнув от гнева. Жавер одарил его самой неприятной из своих улыбок. - Ну, что вы! Из уважения к месье Фошлевану я буду молчать о вашем участии в восстании, но лично прослежу за тем, как вы пользуетесь проявленной к вам снисходительностью. И если говорить о шантаже, то именно вас можно обвинить в этом преступлении, как человека, приписавшего месье Фошлевану убийство. - Но я… - Одним словом, ведите себя хорошо и как можно реже раскрывайте свой глупый рот. *** Комната благоухала ружейным маслом, на столе, на чистой тряпице, были разложены разобранные и тщательно смазанные новенькие пистолеты. Жавер при свечах читал Иоанна Златоуста, без особого успеха пытаясь применить его к себе. «Никто из тех, кто живет во грехе, да не впадает в отчаяние, но и никому из добродетельных не следует предаваться беспечности. Да не будет добродетельный уверен в себе. Ибо таковой останется позади раскаявшейся блудницы. Но и грешный да не отчаивается, потому что возможно, что и он опередит первого искренним покаянием… Когда мы отвращаемся от греха и исполняемся горячей любви к Богу, Он забывает о прежнем. Бог не таков, как люди. Он не наказывает за наши прежние поступки, в которых мы искренне раскаялись. Он любит нас и не отвергает, когда мы возвращаемся к Нему…». В дверь постучали. Вальжан, все еще одетый для визитов, рухнул в кресло и попытался придушить себя галстуком. - Все-таки я его ненавижу. Это ужасно. - Этого придурка Понмерси? – понял Жавер. – Ненавидишь и всё? Или хочешь что-нибудь сделать с ним… пристукнуть? - Не знаю, - почти прошептал Вальжан с измученным видом. – Я не знаю, чего хочу. Я боюсь даже думать об этом. - Понимаю, - кивнул Жавер, и по тону его голоса, по глазам Вальжан видел, что тот действительно понимает. – Мне всегда казалось, что если такому, как я – ублюдку двоих преступников – дать волю, то он захочет чего-то ужасного. И я не позволял себе даже думать об этом, в точности как ты. Но недавно я обнаружил, что больше не могу контролировать эти вещи и вынужден сдаться тому, что происходит. И знаешь что? Оказалось, что ничего «такого» я не хочу. У меня есть глупые желания, есть смешные, но вряд ли они преступны или безнравственны. Попробуй понять, чего ты хочешь, и представить, что ты это сделал, – что будет? Если ты действительно пойдешь его убивать, я тебя остановлю. Помолчав, он добавил: - Из твоей девицы получился бы заправский следователь. Она на днях подвергла меня формальному допросу. - Что ты ей сказал? - Да уж не то, что ее мать была уличной девкой, - хмыкнул Жавер. – Сказал, что ее мать была хорошей женщиной, но мужчина, которому она доверилась, оказался негодяем и погубил ее. - Ты действительно много говоришь, - сухо сказал Вальжан. - Видите ли, месье мэр, я жандарм, а не философ. Но у меня все еще есть здравый смысл, а ты его явно лишился. Твое самопожертвование абсурдно, ты кормишь других собой – думаешь, им это на пользу?.. - Жавер осекся, встретившись взглядом с большими, как плошки, глазами Вальжана. В них было безмерное удивление. - Что? – сердито спросил он. Вальжан прикусил губу, но это не помогло. Сквозь знакомую до тошноты физиономию вдруг явственно проступила рожица надувшегося мальчишки не старше Гавроша. Этот мальчишка был готов дерзить и огрызаться, как всякое дитя улицы, но его все равно хотелось погладить по голове. Вальжан моргнул – видение и не думало исчезать. Мало того, в суровых, несколько отяжелевших с возрастом чертах битого жизнью немолодого мужчины, как в волшебном фонаре, показался на миг тощий парень в плохо пригнанной униформе надзирателя, которого он в приступе непонятной жалости отбил у озверевших сокамерников. Трофей всю ночь горел в лихорадке и в бреду что-то жалобно лепетал с интонациями напуганного ребенка… Оказывается, Вальжан никогда не мог представить своего давнего противника маленьким. Никогда не задумывался, было ли у этого упы… раба Божия детство, или его изготовили на фабрике, прямо в униформе, в комплекте с двууголкой, дубинкой, наручниками, шпагой и пистолетами. Это открытие так его поразило, что он прыснул со смеху. - Что? – повторил Жавер, и звук его голоса, тоже по-мальчишески грубого (так мог бы огрызаться на старшего брата тринадцатилетний подросток), вызвал у Вальжана уже неконтролируемый приступ нервного, но вполне искреннего смеха. Надо же было так свалять дурака! Прочитать столько книг, посвятить столько часов молитве – и так ошибаться в своем ближнем! Не разобрать, где живое тело, а где кираса, надетая для защиты! Он слабо махнул рукой: - Ты сейчас такой смешной!.. Ты!.. Никогда бы не подумал, что ты можешь быть смешным! - В определенных обстоятельствах, как любой другой человек, я полагаю, - невозмутимо ответил бывший инспектор. – Из того, чего я о тебе никогда бы не подумал, получится одна из твоих толстых книг. - Как странно, - помолчав, заметил Вальжан. – Еще совсем недавно я полагал, что у меня нет будущего. - А какое у меня будущее? – внезапно спросил Жавер. - Десять лет назад, когда мне было столько же, сколько тебе сейчас, я был в отчаянии и не подозревал, что стою на пороге самого счастливого времени своей жизни. Знаешь, почему я не винил и не виню тебя за то, что произошло в Монрейле? - Знаю. Потому что у тебя нимб над головой светится. - Едва ли, - усмехнулся Вальжан. – Потому, что наш Господь знает, как сделать из плохого хорошее. Если бы не дело Шанматье, я бы не удочерил Козетту. Позаботился бы о ней, обеспечил, дал образование – и только. Я был совершенно доволен той жизнью, которая у меня была. Ребенок стал бы для меня обузой. 1. Неук - дикий, необъезженный жеребенок из табуна. 2. Ланды - природная область на юго-западе Франции. Включает департаменты Жиронда, Ланды и Ло-и-Гаронна. Равнина с песчаными почвами, отделенная песчаными дюнами от океана. 3. Ром - взрослый мужчина-цыган. 4. Гаджо - иноплеменник, европеец-христианин. 5. Шаро бэро - "цыганский барон", предводитель табора.