Не через меня

Вальжан с множеством предосторожностей выкопал цветущий розовый куст, предварительно срезав все цветы и бутоны, и поместил его - вместе с увесистым комом земли, прилипшей к корням – в дощатый ящик с черноземом. - Подай мне, пожалуйста, лейку, - попросил он, собирая срезанные цветы. - Ты что делаешь, варвар? – протянув ему требуемый предмет, осведомился Жавер, пасший своего коня на чумбуре – чтобы не вздумал вновь совершить набег на клубнику. - Посажу на могиле Эпонины Тенардье. Чтобы он прижился, розаны нужно срезать, - пояснил Вальжан и, с ювелирной точностью отмерив одному ему известное количество воды, полил разоренный куст. При этом он что-то тихо приговаривал, обращаясь к растению. - Засохнет, - предположил Жавер. - Я знаю, что делаю. Мать-настоятельница в знак особого расположения дарила розы из монастырского сада благотворителям. В мои обязанности как садовника входило выкопать куст и подготовить к пересадке. Насколько мне известно, все они прижились благополучно. Вальжан зарыл яму, оставшуюся от куста, аккуратно расправил дерн и присел на скамью. - Бедная девочка. Умерла из-за любви. - Из-за любви к юному Понмерси, - многозначительно уточнил Жавер. – Этот малый приносит несчастье. Хотя для дочери Тенардье это лучший исход. - Если это - «лучший» исход, боюсь даже предположить, что ты считаешь худшим, - сухо заметил Вальжан. - Сделаться шлюхой, как она уже сделалась бандитской подстилкой, - пожал плечами Жавер. – Сгнить от дурной болезни или сдохнуть в лапах какого-нибудь особо изобретательного клиента… Могу я задать тебе вопрос? По временам его мучил страх: что делать, если никогда не жил среди хороших людей и не знаешь, как вести себя с ними? Он чувствовал себя дворовым псом, приведенным в гостиную: когти царапают паркет, запах псины заставляет дам морщить напудренные носики, вот-вот кого-нибудь укусит блоха, и хозяин смекнет, что уроду здесь не место. А кругом так вкусно пахнет, что слюнки текут, и мягкий коврик у камина так и манит свернуться в клубок… - Конечно. - Почему ты миндальничал с этой крысой? Я про Тенардье. Ты же знаешь, как поступать, когда ты один против стаи: разделаться с вожаком - тогда остальные призадумаются, и у тебя появится шанс. Я пытался это сделать, когда студенты меня разоблачили, но не совладал, а у тебя могло получиться. Что тебя остановило? Уж этот-то мерзавец точно не раскаивается и очень далек от этого. Вальжан задумчиво погладил вишневые лепестки срезанных роз, которые держал в руках, собираясь отнести в дом. - Несомненно, Тенардье дурной человек, испорченный; такие, как он, творят зло просто потому, что могут. Тем не менее он действительно в бедственном положении. Помнишь того хлыща, из-за которого ты арестовал Фантину? - Баматабуа?.. А он тут причем? - При том, что он был богат и потому не совершал ничего противозаконного: его дурные наклонности проявлялись только в желании поглумиться над кем-нибудь слабым и беззащитным. А теперь представь, что он разорен, скажем, проигрался. Ты бы поручился, что в этом случае он не сделается убийцей, шантажистом, сутенером? - Гм… нет. - Вот и Тенардье, пока жил в довольстве, не был настоящим преступником, а лишь дрянным человечишкой. Головорезом его сделала нужда. Победить нужду – значит победить преступность, Жавер. Тогда таким, как я, не придется красть, чтобы спасти от голодной смерти свои семьи, а такие, как Тенардье, останутся мелкими мошенниками и не станут бандитами. - Есть еще такие, как Монпарнас. Эти будут убивать, насиловать, похищать людей, хоть осыпь их золотом. Просто потому, что такова их природа. - Даже если это так, подобных извергов мало. В большинстве своем благополучные люди законопослушны – хотя бы потому, что им есть что терять. - А кем бы ты был в этом идеальном мире, где никто не голодает и не нарушает закон, за исключением горстки выродков вроде Монпарнаса? – с любопытством спросил Жавер. - Учителем, наверное, - подумав, сказал Вальжан. – Я люблю книги, и детей тоже люблю. Мне нравится объяснять, растолковывать непонятное, - я сам научил Козетту читать и писать. А ты, Жавер? - Я-то? Служил бы в кавалерии, - ответил тот. – Ты любишь детей, а я - лошадей. Но у меня нет средств, чтобы вести образ жизни, принятый среди офицеров, и… это не единственное препятствие. Это было понятно. Дослужиться до офицерского чина – дело возможное, а вот стать своим для людей другого круга, чуждых тебе по замесу и воспитанию, – едва ли. - Послезавтра мы едем в Монфермейль. Козетта хочет там побывать, - сказал Вальжан. – Не понимаю, зачем? - Может, она хочет вернуться победительницей туда, где с ней плохо обращались? – предположил Жавер. - Может быть… В последнее время я не всегда понимаю ее. - Это в порядке вещей: твоя дочь становится женщиной. Мать поняла бы ее лучше. Вальжан вздохнул, плечи его опустились, внезапно выдавая возраст. Обычно он выглядел намного моложе своих лет. - Я думаю, вы с ней ближе, чем обычно бывают отец и дочь, - осторожно начал Жавер и умолк, выдержав паузу, достаточную для того, чтобы Вальжан мог выразить недовольство вмешательством в свои дела. Но тот только кивнул, соглашаясь, поэтому он решился продолжить: - Вероятно, это потому, что у вас с ней вдвоем никого нет. Но она взрослеет, и… вам с ней было бы неудобно жить в одной комнате, верно? Когда она была ребенком, куда ни шло, а теперь это невозможно, потому что она стала девушкой. Девушке нужна своя комната, у нее должно быть право уединиться. Наверно, поэтому она хочет иметь что-то отдельное от тебя… что-то вроде собственной комнаты, только внутри, а не снаружи. Это не потому, что она тебя меньше любит, просто она изменилась, и ваши отношения должны измениться. - Когда ты так рассуждаешь, я вижу, что веду себя как идиот, - грустно улыбнулся Вальжан. - Ты расстроен, это можно понять. Родители часто ведут себя глупо со своими детьми. Помню, проходил у меня по делу о карточных шулерах один молоденький корнет – казенные деньги проиграл. Так его матушка мне взятку всучить пыталась, для чего какое ни есть золотишко – кольцо обручальное, цепочку с крестиком – в заклад отнесла. - И ты арестовал ее за это? - Что? Нет… Сижу, гляжу на нее и вспоминаю, как мать меня Чтобтысдохом звала. Пошел к тому процентщику, намекнул, что знаю о кое-каких его шалостях – тот понятливым оказался, побрякушки даме вернул. Пригодятся, ей теперь старость одной встречать – сынок-то не дожил до суда, пулю в лоб пустил от позора… С минуту, не меньше, Вальжан смотрел на Жавера, как будто у того выросла вторая голова. Потом обнял его и на мгновение прижал к себе, сказав только: - Хорошо. Это хорошо. - Да у нас через одного – пьяницы и взяточники, - проворчал Жавер сердитым тоном, означавшим, что он смущен и растроган. И обнял товарища в ответ, прислонившись к нему, отдыхая от напряжения, большую часть времени сковывавшего каждый его мускул. – На мне ведь не написано, что я не такой. Несправедливо было бы наказывать бедную женщину за то, что у парижских полицейских скверная репутация. - Действительно жаль, что ты оставил службу, - заметил Вальжан. Он задержал руку на плече Жавера, поскольку тот, похоже, нуждался в утешении, которое приносил этот братский, нежный жест. Такие вещи все еще давались Вальжану трудно, но он сопротивлялся инерции одиночества. Жавер поморщился: - Для меня нет ничего хуже постоянных сомнений. Я не знаю способа отличить таких, как ты, от таких, как тот же Монпарнас, поскольку я никогда не видел в этом необходимости. Теперь вижу, но у меня по-прежнему нет никакой системы, и слишком поздно пытаться выработать ее. Значит, я был бы обречен двигаться вслепую. Вальжан задумчиво посмотрел на него. Бывший инспектор больше не выглядел как человек, желающий умереть, но как знать, насколько хрупко это равновесие и не нарушится ли оно от неосторожного слова? Вальжан опасался сказать или сделать что-либо, что подтолкнет несостоявшегося самоубийцу к новому приступу отчаяния. Он избегал говорить с Жавером о том, что могло бы его расстроить, но тот сам начинал такие разговоры. Но, несмотря на опасения, Вальжан был рад тому, что у него появился равный собеседник. Он стосковался по долгим философским разговорам, поскольку с Козеттой, оберегая ее невинность, приходилось избегать многих тем. А собеседником Жавер был интересным, когда не произносил заранее заготовленные монологи, звучавшие напыщенно и оттого несколько смешно. Эта напыщенность выдавала в нем человека, освоившего литературную речь по книгам, а не в детстве благодаря родителям. Вальжана это даже как-то трогало, поскольку и сам он учился правильной речи и хорошим манерам таким же образом. И тоже порой выдавал себя – чуть-чуть неправильно выговаривал отдельные слова, которые не дома еще ребенком услышал, а почерпнул из книг. - Не думаю, что здесь существует система. Хотя… в Тулоне я понял одну вещь: человек, совершивший одно убийство, может ужаснуться и раскаяться, но если больше одного – такой уж не остановится. Первая кровь может быть случайной, но вторая не будет последней. Знаешь, Жавер, в чем я вижу главную ошибку закона? В том, что он не делает различия между преступниками и людьми, попавшими в беду. Есть юнцы, которые по глупости попали в дурную компанию, как тот корнет, связавшийся с шулерами. Есть такие, как я и Фантина, - они бы и рады честно трудиться, но не могут прокормить честным трудом свои семьи. Есть и те, кто убивает, защищая кого-то, кто ему дороже жизни и спасения души. - Видал я мальчишку не старше Гавроша – он зарезал отчима, спьяну забившего до смерти мать, - вставил Жавер. - Все эти люди – не преступники, они - жертвы несчастного стечения обстоятельств, жертвы несправедливого социального устройства. Я бы таких не сажал в тюрьму. Заставлял бы отрабатывать кражу или растрату, а таких, как тот мальчик, вовсе не наказывал – поскольку то, из-за чего он убил, не должно было случиться. Вина на том, кто это сделал, и на тех, кто не предотвратил. Жавер молчал, опустив голову, изучая носки своих ботинок. Он думал, что у Вальжана ум философа и государственного мужа, и в том, что его карьера оборвалась, виновен именно он, Жавер. Он разрушил то, что даже не мог охватить мыслью - ясное дело, ломать не строить, и нет такой хитрой машины, которую не сумел бы испортить деревенский дурачок. Это не могло быть исправлено, но, возможно, могло быть искуплено. И он, кажется, знал способ… - Твоя дочь – она ничего не знает о тебе? – резко спросил он. - Конечно, нет. - Разумное решение, пока она была ребенком. Нельзя возлагать на детские плечи такое бремя, да и тайны дитя не сохранит. Но теперь? Когда она взрослая девица? - Ни в коем случае. Она для меня все, даже тень моего прошлого не должна омрачить ее жизнь. - Это нехорошо для тебя. Не зная всей правды, она никогда не поймет тебя по-настоящему. Ты сам строишь стену между вами, зачем? - Я так решил, - отрезал Вальжан. И добавил с нажимом, тем самым голосом, которым когда-то приказал Жаверу убраться с глаз: - И ты не скажешь ей! - Нет, - усмехнулся Жавер. – Но только в том случае, если ты, в свою очередь, не скажешь ей, что после свадьбы вам не следует часто видеться, и прочие безумные глаголы. Девушка плакала, рассказывая мне об этом. Должен признать, ты единственный человек в этом мире, которому удалось раз или два испугать меня - но только испугать, а не заставить отступить. - Не хочу показаться грубым, но это мое дело, - Вальжан переложил многострадальные розы так, чтобы на них падала тень от старой груши, заботливо обрезанной и подбеленной и давшей невиданный урожай. Налитые соком плоды, источая медовый запах, падали в траву – их-то и уплетал забытый собеседниками Жимон. Вальжан принялся собирать груши, складывая их на скамью: старому коню такое пиршество могло повредить, как маленькой Козетте – третье по счету пирожное. - Я тоже не хочу быть грубым, но тот ум, который не для Парламента, у тебя совсем плох. Я забочусь о тебе. Ты не просил меня об этом, но ведь и я не просил спасать мне жизнь. Я не позволю тебе оттолкнуть от себя дочь. Она обожает тебя. - А уж как жители Монрейля меня обожали, - саркастически усмехнулся Вальжан и, щелчком сбив с одной из груш осу, кинул ее Жаверу. После чего собрал оставшиеся груши и цветы и унес в дом. *** - Ты останешься дома или поедешь с нами? – спросил он позже, найдя приятеля моющим Жимона нагретой на солнце водой. Зачерпнув ведром воды из бочки, отставной полицейский поливал привязанного коня, затем отжимал мокрую шерсть дугообразным железным скребком. Гнедой изгибал крутую шею и фыркал, наслаждаясь купанием; его хозяин, сам мокрый с головы до ног, в одной рубашке с закатанными рукавами, насвистывал и тоже выглядел довольным. «Ну, слава Богу, не обиделся», - облегченно вздохнул Вальжан, в душе упрекавший себя за грубость, за то, что так резко оборвал разговор. - Еду, - кивнул Жавер. И пояснил: - Я не смогу защитить тебя, когда я здесь, а ты в Монфермейле. Когда-то он поклялся следовать за Вальжаном, где бы тот ни попытался скрыться от правосудия, - и все еще сдерживал эту клятву, хоть она и наполнилась иным содержанием. Ирония этого факта не ускользнула от него. - Нам с Козеттой сейчас едва ли угрожает что-то, с чем я не смогу справиться. - О, если на твою девицу набросятся все демоны ада, - уверен, ты одолеешь их всех, и ад замерзнет. Но способен ли ты постоять за себя? Очень сомнительно, поскольку жизнь любого босяка ты, по-видимому, ценишь дороже собственной. - Я вообще не думаю о том, чья жизнь дороже. Все они бесценны в глазах Господа. *** Козетта, против всякого обыкновения, который день была молчалива и погружена в свои мысли. Старшие пансионерки под большим секретом передавали друг дружке потрепанные книжки с интригующими названиями: «Погубленная Маргарита», «Несчастная Адель», «Обольщенная Эмма» и т.д. Козетта проглатывала эти книжки урывками, пряча под передником, умирая от страха перед гневом матери-настоятельницы и огорчением отца. Папа заикаться бы начал, обнаружив, что читает его любимая дочь. Героини книжек были однообразно погубляемы коварными виконтами, злокозненными корнетами, заезжими русскими и английскими аристократами без стыда и совести, зато с кучей денег, и в финале неизменно топились, травились уксусом, помирали от разбитого сердца. «Вот это любовь!» - шептались девочки. Мариус… Мариус, кажется, не собирался ее погублять, да и папа за такое ему бы ноги повыдергивал (словечки, почерпнутые в трактире «Сержант Ватерлоо», нет-нет да соскакивали с языка монастырской затворницы). Впрочем, и сама Козетта не имела ни малейшей охоты пить уксус, она предпочитала ароматный чай со сливками. И все же… С тех пор, как их роман перестал быть тайной, что-то изменилось. Казалось, Мариусу теперь чего-то недоставало. Козетта по неопытности думала, что недостает ему рокового обаяния книжных погубителей дев. *** Жавер сожалел, что не ему суждено привести Тенардье на гильотину. Он мог ошибаться во многом, но не в том, что главарь Петушиного Часа заслуживает гильотины, и просветления от него ждать не приходится. Затем ему пришло в голову, что у бывшего трактирщика в Монфермейле остались связи, и, возможно, там-то он и попробует отсидеться, пока в Париже у него под ногами горит земля. Жавер обдумал свой образ действий на тот случай, если они встретятся с Тенардье, и последний предпримет попытку шантажировать Вальжана. Он не нашел другого решения, кроме как застрелить Тенардье и представить дело как самооборону при попытке опасного рецидивиста свести счеты с бывшим офицером полиции. Это не было бы убийством, поскольку Тенардье сам убивал, за что и был заочно приговорен к смертной казни, - это было, скорее, охотой на свирепого и опасного зверя, способного растерзать охотника. Тем не менее Вальжану знать об этом не следовало. Совесть Вальжана кровоточила от того, что он изредка, по настоянию дочери, ел что-то кроме супа, хлеба и сыра – пищи, доступной любому зажиточному крестьянину; сласти покупались для лакомки Козетты, вино и бисквиты – для Жавера. Вальжан огорчался всякий раз, когда обязанности отца невесты вынуждали его пополнить гардероб чем-то, что можно было отнести к предметам роскоши: шелковым галстуком, цилиндром, лайковыми перчатками, рубашками голландского полотна. По его мнению, потраченные таким образом деньги он отбирал у голодных и нуждающихся. Прямо-таки вырывал у них кусок изо рта. Единственной роскошью, которую он позволял себе без чувства вины, были книги и необходимые для чтения дорогие спермацетовые свечи (сальные немилосердно чадили). - Позаботься вначале о себе. Иначе ты заболеешь и умрешь, и кто тогда накормит всех этих голодранцев бесплатным супом? – грубовато от неловкости попытался вразумить его Жавер. – Хочешь сэкономить – не балуй так свою дочь, это большое искушение для нее. Когда девица красива и у нее сто шляпок, ей хочется, чтобы это видели все. Вальжан побледнел как простыня и ответил: - Насколько это в моих силах, Козетта ни в чем не будет знать нужды. Деньги – это безопасность, они защитят ее, когда я уже не смогу или потеряю это право. В детстве она настрадалась на две жизни, и в этом есть и моя вина. - Твоя вина?.. А младенцев в Вифлееме не ты, часом, истребил? – съязвил Жавер – и осекся. Память о мертвом ребенке, мертвой девушке, обо всех этих убитых детях, едва со школьной скамьи, обожгла его, как кислота. Если кто-то здесь и заслуживал сравнения с головорезами царя Ирода, то точно не Вальжан. Вальжан, судя по лицу, что-то понял – если бы он, в придачу к способности поднимать груженые телеги и взбираться по отвесным стенам, умел читать мысли, Жавера бы это не удивило. Вальжан ничего не сказал, но ночью, когда Жавер проснулся в слезах, разбуженный кошмаром, он без стука открыл дверь, поставил свечу в серебряном подсвечнике на консоль и сел на край кровати, обняв Жавера за плечи. - Это сон, только сон, ничего больше, - тихо повторял Вальжан. В Монрейле у «месье Мадлена» бывали кошмары, которым он противостоял в одиночку, поскольку разделить их с кем-то - значило подвергнуться риску разоблачения. Чего бы он тогда не отдал за дружеское плечо, в которое можно уткнуться, не боясь ни дурного любопытства, ни жалости пополам с презрением. - Мне снились погибшие на баррикадах, - глухо пробормотал Жавер куда-то в висок Вальжану, хотя тот ни о чем его не спрашивал. – Анжольрас и другие… Они упрекали меня в том, что я жив. - Ты не виноват, - покачал головой Вальжан. – Ты же этого не хотел. Я думаю, никто этого не хотел – ни король, приказавший Национальной гвардии стрелять, ни солдаты, исполнившие приказ. Порой случаются ужасные вещи, которых никто не хотел… потому что дьявол вмешивается. - И как же быть? - Надо быть внимательными к себе, чтобы не давать ему действовать через нас ни минуты, - серьезно ответил Вальжан. - «Пусть погибнет множество напрасно рожденных»*, - сказано про таких, как я, разве нет? – Жавер поднял голову, но не отстранился. - В тюрьме, где отбывала наказание моя мать, был кюре, - он часто читал об этом проповеди. - Убить мерзавца мало, - вырвалось у Вальжана. - Так его и убили. Кто-то метнул заточку – и прямо в глаз. Виновного так и не нашли, заключенные не выдали его, хотя перепороли весь барак. По спине Жавера пробежала дрожь. Вряд ли от холода, но Вальжан накинул ему на плечи одеяло и притянул ближе. Ему вдруг пришло в голову, что такой человек – никогда не позволяющий себе обнаружить слабость – должно быть, очень хрупок внутри. По-настоящему сильному человеку, такому, как Монсеньор, незачем стыдиться своей физической немощи, или жалкой обстановки своего дома, или «филистерской» привязанности к фамильному столовому серебру. Притворяться, что сделан из железа, будет только тот, кто отчаянно неуверен в себе. - Почему ты со мной нянчишься? – сонным голосом пробормотал Жавер, склоняясь головой к Вальжану на плечо. - Ты же меня не любишь. - Это было правдой только сначала, - мягко возразил тот. – Постепенно я как-то привязался к тебе… Спи. Укрыв Жавера одеялом, он перекрестил его и тихо вышел из комнаты, оставив свечу на консоли – по его расчетам, ее должно было хватить часов до пяти утра, когда начнет светать. *** Козетта задавала слишком много вопросов. Жавер не сразу понял – девочка привыкла, что от нее не отмахиваются, а рассуждают, как с разумным человеком. Сам он старшим в детстве лишних вопросов не задавал, стараясь как можно реже привлекать к себе внимание, а значит, получать как можно меньше затрещин, оплеух, ударов линейкой по пальцам и вымоченными в соленой воде розгами - по спине и пониже спины. - Папа, а почему апостол говорит - «Плачьте с плачущими», а не «Утешайте плачущих»? – спросила девушка за завтраком. Жавер навострил уши, поскольку у него тоже было много вопросов, но не было уверенности, что он имеет право их задавать и получать ответы. Почему-то вспомнилась евангельская фраза о псах, довольствующихся крошками, падающими с хозяйского стола. - Потому, детка, что если утешающий сам не хлебнул лиха – это будет так себе утешение, - сказал ей отец. – В таких случаях обычно говорят – «Все будет хорошо», «На все Божья воля», «Смиритесь», «Мужайтесь», - и от этого только больнее. - Почему, папочка? - Потому что все это значит – «Ты мне мешаешь, вселяешь в меня тревогу и стыд, напоминаешь мне, счастливому, о том, что существует несчастье». Здесь нет ни любви, ни сострадания, - только эгоистичное желание оградить свой покой. - А если хлебнул лиха? – деловито уточнила Козетта. - Тот, кто знает, как больно бывает жить, никогда так не скажет, - ответил Вальжан. – Он не будет стоять над упавшим под непосильной ношей и свысока советовать мужаться или смириться. Он вспомнит, как наш Спаситель упал под тяжестью креста, и о том, как он сам падал, и прольет слезы с упавшим. Ты же помнишь Анриэтту? - Конечно, помню, – Козетта повернулась к Жаверу и пояснила: - В мой первый год в пансионе одна девочка получила письмо из дома, что ее мама умерла родами. Эта семья жила где-то в Бретани, пока письмо шло, покойницу похоронили и поминки справили. Я тоже долго не знала, что мамы уже нет… Голос девушки дрогнул, и в тот же миг широкая, шершавая от мозолей ладонь накрыла ее хрупкие пальчики. В этом жесте было столько нежности и привязанности, что Жавер отвел глаза – так отворачиваются от чужого письма. - Я помню, как она сидела на своей кровати, будто оцепенев, и не плакала, а девочки жались по углам. Тогда я села рядом, взяла ее за руку и сказала, что моя мама тоже умерла, и я всегда буду о ней скучать, но обязательно найдется кто-то, кто будет любить тебя, даже если мамы нет. Тогда она заплакала, и я вместе с ней, мы обнялись и так рыдали, что прибежала сестра Непорочность, и… она тоже совсем не знала, что делать. Я отпросилась посоветоваться к папе, а папа сказал, что Анриэтту нужно кормить и следить, не холодно ли ей, потому что когда люди потрясены, они не чувствуют, что проголодались или замерзли. И не оставлять одну. - Видишь, моя милая, ты не «утешала» ее. Ты понимала ее, ты была с ней – это совсем другое дело. – Вальжан бережно взял руку дочери и поцеловал ее. «Если юный Понмерси или другой идиот заставит эту девицу забыть такого отца, то я просто не знаю, что о ней и думать», - сказал себе Жавер, пытаясь не мечтать о том, что бы из него могло получиться, если бы ему некогда повезло вполовину так, как дочке Фантины. Уж что получилось, то и приходится содержать в порядке, хотя к живым людям, особенно таким хорошим, как Жан Вальжан, это лучше бы не подпускать. *3 Ездр. 9, 22