Не через меня

Дисклаймер: религиозная дискуссия, смерть за кадром, упоминается изнасилование. И мы познали любовь, которую имеет к нам Бог. (1Ин. 4,16) Мы теперь дети Божии; но еще не открылось, что будем. (1Ин. 3,2) День не заладился с самого утра. Началось с того, что у гнедого от жары отекли суставы, и помрачневший Жавер принялся носить ведрами воду из цистерны, которую трижды в неделю наполнял водовоз (1), и поливать конские ноги. Он и обнаружил Туссен, лежащую на полу без чувств, когда принес на кухню пару ведер для хозяйственных нужд. Служанка долго бродила по рынку, театрально ужасаясь ценам, придирчиво выбирая курицу, сыр и самые свежие сливки для мороженого, которое обожала Козетта, а дома ей сделалось дурно. - Сюда, месье. Несите ее наверх, в мою спальню: там балкон, там прохладнее, - велела Козетта, когда Жавер стоял столбом с Туссен на руках, соображая, где в этом большом и бестолковом доме может быть ее комната. Теперь с болящей сидел Серж-Луи, забежавший проведать щенка, Козетта на кухне засучив рукава стряпала обед на всю компанию, а Вальжан трудился в саду, спасая от жары любимые козеттины розы. Щенок Трезор, объевшийся, набегавшийся и усталый, спал в их тени. - Глупое, бесполезное животное, - хмыкнул Жавер, подходя с двумя стаканами лимонада в руках. – Такого сторожа того гляди утащат вместе с тем, что он якобы охраняет! - Козетта сделала, для Туссен. Ну, и нам перепало немножко, - пояснил он, протягивая Вальжану запотевший стакан с кубиками льда и веточкой мяты. - Как Туссен? - Отлежится, перегрелась на солнце. Юный эскулап говорит, она еще легко отделалась, благо полнокровием не страдает – кожа да кости. Господи, жара-то какая! – Жавер рухнул на скамью в тени старой яблони, вытирая платком волосы и лоб. - Мальчишка влюблен как цуцик, - заметил он, отпив лимонада. Вальжан не выглядел огорченным. Жаверу стало любопытно – было ли его отчаяние от открытия, что дитятко выросло, чем-то вроде оспы: если переболел и не умер, больше уж не захвораешь? Или дело было в личности барона Понмерси, которого и сам Жавер недолюбливал? - Знаю. Козетта обращается с ним как с подружкой, бедный мальчик. - Что доказывает ее неготовность к браку, - заявил Жавер. – Я заметил, что парень без ума от нее, когда мы искали девочку. И наблюдал за ним… на всякий случай, как сказал бы твой несостоявшийся родственник. Не доверяю я студентам… - И что же? - Всякий раз, когда он заговаривал с девушкой, он предлагал ей поесть или отдохнуть. С таким еще можно иметь дело. - Я тоже наблюдал, - кивнул Вальжан. – Когда мальчик стал бывать у нас, мне пришлось спросить его о намерениях. Он сказал, что любит Козетту, однако он не слепой и видит, что она не чувствует к нему горячности. Жавер поперхнулся лимонадом. - Горячности?.. Так и сказал? Этими самыми словами?!. - Словом, он постарается снискать ее расположение, и если это ему удастся, по окончании ординатуры попросит ее руки. С моего согласия, разумеется. Жавер принялся тормошить сонного щенка. Вальжан отвернулся, пряча улыбку. - И что ты думаешь об этом? - Мальчик принял участие в незнакомке, охотно вызвался помочь в поисках ребенка, в Hôtel-Dieu (2) у него репутация талантливого молодого врача, он сирота, монфермейльская тетка и младшие сестренки его единственная родня, - никто не попрекнет Козетту незнатным происхождением. Наконец, он неглуп, хорошо воспитан и не повеса. Пусть попытает счастья, девицам положено выходить замуж, так почему я должен возражать? - И еще одно, - многозначительно добавил Жавер. – Дать девушке приданое недостаточно, им еще нужно суметь распорядиться, а случись, к примеру, революция – и состояние может исчезнуть за один день. Сможет ли глупец, родившийся в деньги и не работавший по профессии ни дня, защитить свою семью? Врач – другое дело, у хорошего врача всегда будет верный кусок хлеба. - Ты прав. Жильнорман боится, что Мариус, оставшись без присмотра, наделает глупостей и пропадет, ну а я боялся, что пропадет он не один – еще и Козетту погубит. - А хоть бы и пропал, - равнодушно ответил Жавер, - теперь твоей дочери ничего не угрожает. У нее есть мозги… Слушай, давно хотел спросить: а почему ты жил со своей сестрой, а не уехал куда-нибудь на заработки? Для крепкого молодого мужчины всегда есть работа – в порту, на ферме, на фабрике, где угодно… - Жанна нянчила меня, как принято в крестьянских семьях, где старшие дети присматривают за младшими. После того как умерли наши родители и брат, я жил у нее. Я не бросил бы ее на произвол судьбы. Это глупый вопрос. - Это понятно. Я о том, почему ты не уехал на заработки, когда дома не стало работы. Присылал бы ей деньги… - Жанна не отпустила бы меня, - ответил Вальжан. – Ей было страшно остаться одной с детьми, и… думаю, она не верила, что увидит меня снова. К тому же иногда мне удавалось что-нибудь подстрелить. Жавер рассеянно теребил мягкие щенячьи уши. - Я вынужден повторить вопрос, где был Бог, когда ты гнил на каторге за преданность семье, - медленно проговорил он. – Если не знаешь, что сказать, если это тебя смущает или оскорбляет твое благочестие, мы больше не будем касаться этого вопроса. Только не подсылай ко мне своего юного кюре, я заранее знаю все, что он скажет: что Бог в это самое время страдал вместе с тобой. Он просто прочел это в книжке, всякий дурак может прочесть. - Да, священники так говорят, - кивнул Вальжан, - но я давно уже так не думаю. - А как?.. Скажи мне! От этого зависит… - Жавер отвернулся и проговорил глухим голосом: - Я уже понял, что там, где я ее всегда искал, правды нет. Мне интересно, есть ли она где-нибудь? Он прижимал к себе щенка, как будто эта маленькая искорка живого тепла могла послужить ему якорем в хаосе внутренней бури. Он все еще искал внешние опоры, не понимая или не зная, как вырастить их в своем сердце. Очевидно, знакомство с Богом, Которого он прежде принимал за небесного префекта, пугало его. Жан Вальжан, когда-то, целую вечность тому назад, думавший о Творце как о короле: он недосягаем, ты для него просто не существуешь, но изволь платить налоги и повиноваться законам, а не то!.. - не мог осуждать его за этот страх. И очень боялся испугать еще сильнее, потому что Жавер казался ему каким-то беспомощным, как ослепленная полуденным солнцем ночная птица. Опять же, называть Жавера Упырем теперь даже в мыслях не хотелось. Тщательно подбирая слова, Вальжан заговорил: - Чтобы Бог мог действовать в нашей жизни, мы должны установить с Ним связь. Ты ведь читал Книгу Иова? Там сказано: «Человек рождается на страдание, как искры, чтобы устремляться вверх» (3). Другого способа установить связь нет. Иначе искры не устремятся вверх, к Богу. Поэтому моя жизнь была мне нужна. Вся моя жизнь - и Фавероль, и Тулон, и даже Аррас. Он сделал паузу. Ему было трудно продолжать. Об этом Вальжан дерзнул говорить всего дважды в жизни: впервые – с Фантиной, чтобы вернуть ей надежду на Бога и уважение к себе, и потом – с маленькой Козеттой, когда учил ее Катехизису, чем семейство Тенардье, конечно, не озаботилось. Оба раза он чувствовал себя самозванцем и обливался холодным потом от беспокойства, что не найдет нужных слов и погубит все дело. Лишь бесконечное сострадание, которое он испытывал к Жаверу после событий 6 июня, могло побудить его решиться на это снова. - У меня нет образования, и вообще я не тот человек. Но в определенных обстоятельствах любой христианин, не священник, вправе и даже обязан окрестить или принять исповедь. Жавер молча смотрел на него, как на баррикаде, когда его разум метался от надежды – к недоумению и гневу, который был не более чем маскировкой растерянности. …Много раз Жан Вальжан оказывался там, где не хотел быть, изнемогал под бременем выбора, которого предпочел бы избежать, и вот теперь должен был доверить самое хрупкое и сокровенное – человеку, который столько лет был его худшим кошмаром. В каком-то смысле это было то же самое, что сон Монсеньора под одной крышей с бывшим каторжником: прыжок веры. Опыт жизни с Богом был глубоко личным – более личным, чем отношения отца и дочери и даже (как он предполагал) отношения супругов или любовников: это хотелось сохранить только для себя. - Я мог бы рассказать тебе о двенадцатилетней девочке, которая убила мачеху, разрубила ее труп и скормила свиньям, - тихо сказал Жавер, - и спросить, где был Бог, когда это случилось. Но ты, хоть и прятался в женском монастыре, сам ведь не монашка. - Конечно, я не наивен, - так же тихо ответил Вальжан. – Нет Бога там, откуда человек Его прогнал. Бог дал нам свободу - и тем самым связал и ограничил Себя. Он вздохнул. Слова были как летучий аромат, испаряющийся из открытого флакона духов, как бабочки, с которых от прикосновения осыпается цветная пыльца. В них не было настоящей правды, не было силы. Это было почти кощунственно, нелепо, даже как-то смешно – открывать рот и говорить о Боге, когда ты не Псалмопевец Давид. Как описать, что когда ты предстоишь Богу – над тобой простирается власть другой реальности, и ты, как посол иностранной державы, стоишь на пятачке земли, над которым победно реет знамя Царствия Небесного?.. В этом Царстве не имеют силы земные законы, согласно которым человек человеку если не волк, то бревно. Монсеньор сумел бы это описать, недаром он был полномочным представителем и воином Царствия Небесного, но Монсеньора здесь нет. - Скажи, ты назвал бы честным человека, который не крадет, потому что знает, что в момент кражи у него неминуемо отсохнет рука? - Ну… нет. - А смелым – такого, который в огне не горит и в воде не тонет? Неуязвимого ни для какого оружия?.. - Нет, конечно. - Вот поэтому Бог попускает зло. И, сотворив нас свободными, действует в нашей жизни лишь постольку, поскольку мы даем Ему на это согласие. - Богу нужно наше согласие, чтобы действовать? – изумленно переспросил Жавер. - А как же. «Почему, когда Я приходил, никого не было, и когда Я звал, никто не отвечал?» (4). Жавер пришибленно молчал, и Вальжан подумал, что с Козеттой было не в пример проще. С Фантиной, в общем, тоже: она, как и он сам до встречи с епископом, была бунтаркой, а бунтари всегда правдивы и искренни в своем гневе. Правда – та дверь, которая впускает в человеческую жизнь Бога. А правды-то Жавер столько лет избегал. Можно ведь не лгать другим, по крайней мере сознательно, но преуспеть в самообмане. Как он сам в Монрейле-Приморском, когда подмигивал Богу: «Смотри, Господи, как я всех благодетельствую, счастливлю направо и налево, и мне нетрудно!» - «Нетрудно?.. Значит, что-то пошло не так», - сказал Господь - и наступил на его любовно выстроенный замок из песка. Замок Жавера был из того же материала, и так же рассыпался в прах, оставив его бесприютным и растерянным. - Ты спрашивал меня, как я молюсь. Я говорю: «Вот, я стою перед Тобой, взгляни на меня. Покажи мне, кто я есть». - Не думаю, что смогу это вынести. По-видимому, Жавер, как всегда, неспособный видеть вещи как они есть, разжаловал себя из безупречных жандармов в мушарды. Он не сомневался, что увидит в Божьем зеркале отвратительное чудовище. И не было смысла объяснять, сколько любви во взгляде Творца на Его создание - это нужно было просто испытать, чтобы потом, даже когда с тебя сдирают кожу, шептать непослушными, как на морозе, губами: «Господь дал, Господь и взял; да будет имя Господне благословенно!» (5). - Это не страшно. Это хорошо, - улыбнулся Вальжан. – Правда, потом долго трясешь головой и приговариваешь: «Мать честная, какой же я идиот!» - Именно этим я и занят, - отрезал Жавер и ссадил с колен пригревшегося щенка: - Надо бы конуру этой глупой собаке сколотить, но у меня руки-крюки. - А зачем конуру, он там замерзнет, ночи уже холодные. Пусть уж в доме живет. * * * - Какого черта, Дюваль? Я в отставке! Если бы я умер, вы бы устроили спиритический сеанс, чтобы я предстал перед вами весь в белом? - Господин инспектор, вам письмо из префектуры, - испуганной скороговоркой ответил молоденький полицейский, вручая пакет. – Это связано с делом Петушиного Часа. - Новые обстоятельства? - вскрыв конверт, отрывисто спросил Жавер; в его глазах появился хорошо знакомый Вальжану охотничий блеск. - Монпарнас убит, - выпалил Дюваль. – Его зарезала младшая дочь Жондрета. Она находится в тюрьме Маделонет. - Азельма?.. – воскликнул Вальжан. Жавер бросил на юного коллегу взгляд василиска. - Девица Тенардье отказывается давать показания. Требует вас, говорит, ей без разницы, в отставке вы или нет, - пояснил Дюваль. - Иду, - кивнул Жавер и ушел переодеваться. Когда десять минут спустя он появился на крыльце, на ходу завязывая галстук, к нему подошел Вальжан. - Жавер, пожалуйста, узнай, что ей грозит и чем можно помочь. Адвокат? Может, доктор?.. Когда я видел ее в доме Горбо, девочка была больна. И дай ей денег, в тюрьме без карманных денег околеешь с голоду, - он вложил в руку товарища горсть монет. Бывший инспектор кивнул. Он бы, пожалуй, устроил девице Тенардье побег, попроси его об этом Вальжан. В фиакре Жавер спросил юношу: - Как вы вообще меня нашли? Я не сообщал этот адрес префектуре. - Да, но месье Фошлеван сообщил, когда давал показания по делу Толомьеса. Мы подумали, что он ваш друг и может знать, где вы теперь живете. Подняли протокол и… - Ясно. Оставшуюся часть пути Жавер размышлял об Азельме Тенардье и о том, как этой жалкой, слабой девочке, почти ребенку, удалось прикончить Монпарнаса. А главное, зачем?.. Пару недель назад, выслеживая Тенардье, он видел Азельму – девушка продавала цветы. Парижская цветочница обязана быть бойкой, любезной и хорошенькой, чтобы приятно было и пошутить, и по щечке потрепать, - Азельма выглядела болезненно и смотрела волчонком. Но, кажется, по стопам родителей она не пошла. - А, вот и вы, - приветствовала его Азельма. – Что ж, пишите. Это я убила Монпарнаса. Вы столько за ним гонялись, а покончила с ним я. А знаете почему? Потому что я мстила за Понину. Она была единственной, кто меня жалел, единственной, кому до меня было дело. Вы понимаете, что значит потерять единственного человека, которому на тебя не наплевать? - Думаю, что начинаю понимать, - серьезно ответил бывший инспектор. – Но ведь ваша сестра погибла на баррикадах. Монпарнас убил не меньше дюжины человек, однако именно ее он не убивал. - Конечно, нет, глупец. Он ее изнасиловал, - сказала девушка. – Это из-за него Понина больше не хотела жить, ведь она знала, что ее ненаглядный Мариус теперь сочтет ее грязной. Жавер с преувеличенным вниманием уставился на чистый лист бумаги, лежащий перед ним на столе. Его испепелял такой же стыд, как на баррикаде, когда повстанцы доверчиво приняли его за своего. Он знал, что Жондрет подложил дочку под Монпарнаса, чтобы задобрить его, но не предполагал, что для девицы такого сорта это может стать трагедией. - Как же вам удалось? – спросил он наконец. Он не мог не уважать эту сумасшедшую девчонку, убившую самого опасного из парижских головорезов. - Он не ожидал. Непохоже, что такая жалкая шавка может больно укусить, правда? – Азельма нервически рассмеялась. – Я дочь Жондрета, сударь. Перо для меня как для какой-нибудь барышни пяльцы. Нож вошел в почку, ублюдок рухнул как подкошенный. Жавер молчал. Он провел достаточно допросов, чтобы видеть, когда арестованный сам жаждет выговориться, и ему не нужно мешать. - Я назначила ему свидание, - продолжала девушка, ее глаза лихорадочно блестели. - Сестра была красавица, а я похожа на больную обезьянку, но Монпарнаса это позабавило. Трахнуть двух сестер – такие шутки были в его вкусе. Он пришел. А я поклялась на могиле Понины, что увижу его мертвым или умру. Внезапно Азельма закашлялась. Это был тот же надрывный мучительный кашель, предвещавший чахотку, который Жавер сотни раз слышал, допрашивая мелких воришек и дешевых шлюх ( настоящие воры и дорогие шлюхи не голодали и не испытывали недостатка в дровах для камина и теплой одежде). Впервые в жизни при этих звуках у него сжалось сердце. - Крови нет? – зачем-то спросил он. - Бывает… А вы изменились, - прокашлявшись и тяжело переводя дух, сказала девушка. - Я стал лучше или хуже? - Не знаю... Вам как будто есть что терять. О!.. – Азельма вдруг фамильярно поманила его к себе пальцем, и Жавер послушно наклонился к ней через стол, - я поняла! Папаша поднял свой засраный хвост на того, за кого вы перегрызете глотку. А тому человеку интересно, жрали вы что-нибудь сегодня или нет? - Да. – Он помолчал, собираясь с силами перед тем, как сделать еще одну вещь, невозможную для того, кем он был пару месяцев назад. – Мадмуазель, лучше бы вам изменить показания. Скажите, что Монпарнас напал на вас, что вы защищались, а потом наплели с перепугу. Вам поверят, учтут вашу молодость и личность потерпевшего. Умышленное убийство – плохая статья. - Я не откажусь от того, что сделала. Я не струшу - ради Понины. Она была храброй, моя сестра. Я сама буду защищать себя на суде и скажу, что во Франции нет правосудия для тех, у кого нет счета в банке. - Вы погубите себя. - Мне все равно. Было очевидно, что так оно и есть. И что нет доводов, которые заставили бы эту несгибаемую девицу передумать. Несмотря на августовскую жару, в каменном каземате было холодно, но каштановые волосы Азельмы потемнели от пота, испарина покрывала ее лоб и виски, струйки пота стекали по шее за ворот платья. Так потеют от слабости, когда почти не осталось легких, нечем дышать. И румянец чахоточный… Его мать сказала бы, что детей Тенардье убивает родовое проклятие. Вальжан, вероятно, возразил бы, что проклятие можно преодолеть, обратившись к Богу. Жавер протянул ей платок. Она взяла. Их пальцы на мгновение соприкоснулись. - Мой друг месье Фошлеван просил передать вам это, - Жавер высыпал монеты ей в подол. – Он также будет рад оказать вам любую помощь, в которой вы нуждаетесь. - Это тот господин, который забрал Козетту? Скажите ему, чтобы не встревал в это дело. Скажите, что в детстве мы с сестрой колотили Козетту, это было весело. Скажите, что я бы убила и ее, если бы могла: с какой стати эта сучка получила все, а мы с Пониной все потеряли? Жавер печально смотрел на нее, стоя у двери. - И найдите моего отца, - продолжала девушка. – Это он отдал Понину Монпарнасу, чтобы его умаслить. Знаете, почему я сказала, что буду говорить только с вами? Потому что я знаю, что вы хотели убить моего отца. Я тоже этого хочу. Но мне до него не добраться. - Это я вам могу обещать, - кивнул Жавер. *** Вальжан как-то обмолвился, что его монрейльские дела были ничтожны в глазах Бога, поскольку люди, которых он благодетельствовал, ничего не значили для него, оставаясь, по сути, безликими и безымянными. Жаверу это показалось абсурдным, что он со своей обычной деликатностью пиренейского дога и высказал вслух. Вальжан возразил, что единственными, кому он действительно сделал что-то хорошее, были Фантина, старик Фошлеван и Шанматье – именно потому, что они стали для него живыми людьми. - Благодеяние должно быть личным, и за него нужно чем-то заплатить, - пояснил он. – И не деньгами. Когда я вступился за Фантину, я понимал, что нажил в тебе смертельного врага, а когда поднял телегу – знал, что выдал себя. А за свободу Шанматье я заплатил всем, что имел. Поскольку Вальжану, в отличие от его собеседника, деликатность была присуща, он умолчал о том, что не использовал шанс обезопасить себя, уволив Жавера с его поста. Однако сам Жавер не страдал провалами в памяти. Он помнил, что месье Мадлен не оборвал на взлете его карьеру, не сломал жизнь. Почему? Очевидно, потому, что понял, как это для него важно. Давать именно то, что важно для этого человека, а не просто монету от своего избытка, - это и значило относиться к ближним по-христиански?.. Что могло быть важным для девочки, потерявшей близких и, ничего в этой жизни не успев, приближающейся к последней черте?.. Жавер тщательно очинил перо и вывел без помарок, твердым выработанным почерком: «Господин барон, Сестра известной Вам Эпонины Тенардье в настоящее время находится в тюрьме Маделонет. Она отомстила за сестру негодяю, надругавшемуся над ней, и предпочла гильотину смерти от чахотки; полагаю, это ее право. Вы сделаете ее счастливой, если сумеете притвориться, что любовь Эпонины к Вам не была безответным чувством и что произошедшее с ней несчастье ничего не значило бы для Вас. Жавер.» 1 - воду не для технических целей в Париж привозили с родников и продавали, так как Сена была едва ли не самой грязной и вонючей рекой Европы. 2 Hôtel-Dieu - Оте́ль-Дьё де Пари́ (фр. Hôtel-Dieu de Paris — «Парижский Божий приют») — старейшая парижская больница. 3 - Иов 5, 7. 4 - Ис. 50, 2. 5 - Иов 1, 21.