Не через меня

Теплым августовским вечером в большом саду, окружавшем особняк на улице Плюме, беседовали трое. Точнее сказать, беседовали двое из них, третий помалкивал, причем выражение его лица соответствовало тщательно разжеванному лимону. Это был седеющий мужчина средних лет, с военной выправкой, рослый и стройный, собой не красавец, однако черты его лица говорили о силе характера, прямодушии и отваге. Ну, и о том, что второй такой упрямец если и сыщется где-нибудь, то не ближе Нового Света. Его товарищ был старше, но из тех, кого возраст долго не может догнать: шапка вьющихся белоснежных волос и глубокие морщины у рта принадлежали пожилому человеку, а по глазам и развороту плеч мужчине нельзя было дать больше пятидесяти. Это был человек очень благородной наружности, из тех, на кого хочется оглянуться при встрече. Его отличало спокойное достоинство и мягкость манер. Большую часть времени он казался задумчивым, но улыбка освещала его лицо, как волшебный фонарь, и если обычно его можно было принять за отставного военного, то в такие минуты собеседнику представал христианский подвижник, человек, стяжавший дары Святого Духа, мудрец и прозорливец, более близкий к ангелу, чем к смертному. Третьим был юноша удивительной красоты, сутана и тонзура выдавали в нем молодого священника. Опытный наблюдатель сказал бы, что этот мальчик далеко пойдет, что за очаровательной внешностью скрывается незаурядная личность. - Месье Фошлеван, - волнуясь, начал юный кюре, - в письмах мадмуазель Баттистины к моей тетушке, виконтессе де Буашеврон, упоминается один смутивший меня эпизод. - Какой же? – спокойно спросил седой. - Якобы один из случайных гостей Монсеньора Мириэля обокрал его, похитив немногие бывшие у епископа ценности: столовое серебро и серебряные же подсвечники старинной работы. Когда же вора задержали, епископ обманул жандармов, заявив, что подарил тому человеку все эти вещи. Возможно ли это? Может быть, он действительно подарил, просто не сказал об этом сестре, предполагая, что она будет возражать? - Все было именно так, как описывает мадмуазель Баттистина, - покачал головой его собеседник. – У Монсеньора Мириэля никогда не было трудностей с тем, чтобы солгать, дабы кого-то спасти. Видите ли, он не был просто высоконравственным, добродетельным человеком: он был святым, а это совсем другое дело. Добродетельный человек следует системе правил и запретов - святой исповедует ценности, ради защиты которых созданы запреты и правила и во имя которых сегодня нужно сказать правду, завтра – солгать, одному человеку строгостью отбить охоту к злодейству, к другому проявить снисходительность. - Так блудница Раав солгала, чтобы спасти израильских лазутчиков, и в награду стала праматерью нашего Божественного Спасителя, - с воодушевлением подхватил священник. - Там и про блудницу есть? – хмыкнул третий (в силу нелюбви к книгам он знал Писание отрывочно, в основном те его части, которые читаются в церкви за богослужением). – Оказывается, ты не без причины запрещаешь своей девице его читать. - Я без причины ничего не делаю, - сдержанно возразил седой. Пожилая служанка позвала собеседников ужинать. - А где же мадмуазель Эфрази? – спросил молодой человек. - Гостит у товарки по пансиону, та на три дня увезла ее в свой загородный дом, - был ответ. – Ей было очень одиноко без подруг, а я, к стыду своему, не сознавал этого. Молодежь нуждается в обществе сверстников. *** Гость откланялся, Жавер ушел напоить коня и задать ему сена, а Вальжан присел на скамью, прислушиваясь к мягкому стуку падающих в траву яблок. - Мне нравятся яблони, - тихо сказал он Жаверу, когда тот сел рядом. - В Фавероле много яблоневых садов. Весной, когда они цветут, если смотреть с холма, можно подумать, что видишь рай. Яблоки все падали – шлеп-шлеп, - скрипнул, раскачиваясь на ветру, фонарь, стукнул ставень. - По крайней мере святой отец не разделяет радикальных взглядов своего кузена, - заметил Жавер. – А у тебя есть какие-то политические убеждения? - Нет, не думаю, - сказал Вальжан. – После Арраса я больше не верю в пасторали. Я благословлю любую власть, которая не станет держать народ в невежестве. И я не сторонник революции, потому что от насильственного слома существующего уклада жизни пострадает больше людей, чем от пороков этого уклада. «Я больше не верю в пасторали». Слово упало между ними, тяжелое, как камень. Конечно, Вальжан не думал его упрекать, он не видел толку в махании кулаками после драки. Горькое презрение, на миг омрачившее его лицо, относилось не к собеседнику. - Я вот думаю, - осторожно начал Жавер, - вы с Жильнорманом вроде как приятели… - Вроде того, - удивленно подтвердил Вальжан. - Куда ты клонишь? - У него связи при дворе. И лет ему… девяносто или больше, в таком возрасте человека трудно шокировать. Он бы помог тебе получить помилование и легализоваться, если бы ты ему все рассказал. Король в за… труднительном положении из-за кровищи, которая пролилась. Он охотно помилует кого-нибудь неполитического, чтобы спасти репутацию. - Жавер, - после длительной паузы спросил Вальжан, - ты это только придумал или уже сделал? - Что? Нет. Я бы не посмел. Узкой дрожащей дорожки света от фонаря, падавшей на скамью, было недостаточно, однако Жавер мог поклясться, что выражение лица собеседника - сарказм чистейшей воды. - Это другое дело, - чувствуя себя очень неуютно, пояснил Жавер. - Ты фактически оклеветал себя, позволив Понмерси считать тебя убийцей, - нельзя было не вмешаться. Но только тебе решать, готов ли ты раскрыть свою личность. - Не то ты говоришь, - Вальжан знакомо поморщился. – Мне не нужно помилование, оно ничего не изменит. Арест мне и так не грозит, не Тенардье же на меня донесет. А начать все сначала я уже не смогу – и годы не те, и запал не тот. - А твое доброе имя? - Ах, мое доброе имя, - с горькой иронией протянул Вальжан. – Помилование его не восстановит, как замужество не восстановит честь падшей женщины. Разве ты не помнишь Монрейль? Я никому там не сделал никакого зла, но в один день стал злодеем. Неважно, исправился ли я, или вообще не следовало отправлять человека на галеры за булку и дюжину убитых зайцев, - важно лишь то, что я там был. Даже Господь Бог не может изменить этого. - Не все люди похожи на меня. Бывают и поумнее, - в виде утешения пробормотал Жавер. - Да нет, ты не дурак. У тебя голова как-то по-особому устроена, - задумчиво возразил Вальжан, как бы дивясь диковинному устроению Жаверовой головы. Жавер, все пытавшийся навести порядок в своих непростых отношениях с Богом, счел момент подходящим для беспокоившего его вопроса. Накануне отъезда в гости к подруге по пансиону Козетта вышла к ужину с книгой в руках. И это был не роман: Серж-Луи, с недавних пор регулярно бывавший в доме, приносил ей книги исторического и естественнонаучного содержания. - Папа, - покончив с жареным цыпленком, заговорила Козетта, - а почему русская царица убила своего мужа? Вальжан онемел. - Дитя мое, это не доказано, - запинаясь, еле выговорил он наконец (Жавер беззвучно помирал со смеху, поздравляя себя с тем, что не обзавелся потомством). – Возможно, никто его не убивал, - император вел невоздержанную жизнь, он мог скончаться от… от излишеств. Или, возможно, сторонники императрицы убили его без ее ведома. Достоверно лишь то, что Екатерина его свергла. - Почему? - Она защищалась. Муж не скрывал намерения избавиться от нее. - Убить? – деловито уточнил невинный цветочек. - Скорее всего, - неохотно признал отец. - В таком случае у Екатерины были причины так поступить, - задумчиво протянула Козетта. - И все- таки это неправильно. - Почему? - Потому что это умножает зло в мире. - Из допросов я знаю, что именно происходило в тот вечер в доме Горбо. Тебя связали и собирались пытать, но ты сумел освободиться и завладеть оружием. - Так и было, - кивнул Вальжан. – Кстати, спасибо. Твой выход был блестящим… и своевременным. - Немного опоздал, придурок Понмерси меня подвел. - Его зовут Мариус, - кротко уточнил Вальжан. - Ладно, меня подвел этот придурок Мариус Понмерси. - Так о чем ты хотел поговорить? – спросил Вальжан устало и терпеливо. - Я хотел бы знать, какого… почему ты не воспользовался своим преимуществом. Они убили бы тебя. Это достаточное основание, чтобы сражаться, даже в глазах закона. - Если ты не дорожишь жизнью, мог бы подумать о других жертвах, которые дорожат, - добавил он с некоторой досадой. – Я могу ошибаться во многом, только не в том, что оставлять злодеев безнаказанными - значит ободрять их к новым злодеяниям. Ты не убийца, понимаю. Но даже просто угрожая этим людям, можно было принудить их отступить. - Это сложно, - нехотя ответил Вальжан. - Не знаю, поймешь ли ты… Видишь ли, я чувствую гнев, как любой человек. Конечно, я был в ярости и ничего не желал, кроме расправы. Я хотел бы убить их всех. Понимаешь? - Очень хорошо, - усмехнулся Жавер. – Возможно, мы не так уж сильно отличаемся друг от друга. Иной раз, будь моя воля, я бы пристрелил преступника, а не арестовал. - Если бы я применил силу против них, мне бы это понравилось. Как понравилось видеть страх на их лицах, когда оказалось, что я свободен и вооружен. - И поэтому ты предпочел умереть? - Я предпочел воспрепятствовать дьяволу действовать через меня, - мягко возразил Жан Вальжан. – Пресечь злодеяние – это хороший поступок. Но для этого нужно быть лучшим человеком, чем я, Жавер. Я мог бы зайти слишком далеко. Я уже говорил, что нужно быть внимательным к себе; я достаточно хорошо знаю себя, чтобы избегать любого насилия. - В твоих словах нет никакого смысла, - возмутился Жавер. – Ну хорошо, тебе не полезно драться, а о дочери ты подумал? Ей полезно было бы лишиться отца? - Самооборона - естественное право всех живых существ, - ответил Вальжан. – Право, а не обязанность. Конечно, я думал о Козетте, я всегда о ней думаю. Совесть подсказывала мне поступить так, но я не был уверен, что не совершаю ошибки, и решил положиться на Бога. Жавер помолчал, обдумывая услышанное. - А что насчет меня? – спросил он наконец. - Там не было сомнений, - покачал головой Вальжан. – Я знал, как поступить, только не сразу придумал способ. - А в чем ты видишь разницу? Я должен был быть для тебя в одной цене с Тенардье и компанией. - Ты был так же опасен, да. Но я не принимаю себя за меру всех вещей, - доброжелательно усмехнулся Вальжан. – Никто не обязан думать обо мне хорошо. *** Мнение Жавера о Жане Вальжане вкратце сводилось к следующему: а) Жан Вальжан высшее существо; б) за этим недотепой нужен глаз да глаз. Как одно сочеталось с другим - Бог весть; бывший сыщик очень удивился бы, скажи ему кто-нибудь, что на примере Вальжана он постиг феномен антиномии. Наблюдение за Вальжаном в домашней обстановке стало для Жавера еще более ошеломляющим открытием, чем их приключения шестого июня. Глядя на то, как Вальжан по праву главы семьи читает «Отче наш» перед обедом, как целует Козетту, перед тем как та удалится в спальню, как работает в саду или сидит в гостиной, углубившись в какую-нибудь толстенную книжищу, он все яснее понимал, что столкнулся с незнакомым явлением. Все в этом человеке поражало его – от непритворного дружелюбия по отношению к нему, Жаверу (видит Бог, незаслуженного) - до пренебрежения правилами, которые Вальжан переступал едва замечая, как рослый конь перешагивает низенькую изгородь, не имея нужды прыгать. …В особняке Жильнормана пышно праздновали выздоровление наследного принца: доктор разрешил юному барону прогулки. Жавер, к досаде своей, тоже был приглашен, так как старик, узнав подробности спасения обожаемого внука, причислил и его к лику благодетелей. День был постный, среда или пятница, Козетта, сытая любовью, рассеянно ковырялась в начинке сложного пирога - и доковырялась до курицы. - Папа, здесь МЯСО! – мелодраматическим шепотом наябедничала она. Жавер был озадачен таким припадком благочестия, потом смекнул, что дева-то монастырка - небось святые сестры за куриное крылышко, съеденное в пятницу, геенной грозили. Вальжан, невозмутимо доедавший пирог, строго взглянул на дочь и тихо, но внушительно произнес: - Ешь молча! По дороге домой изумленная Козета потребовала объяснений. - Детка, нехорошо утеснять людей и ставить им в упрек свое благочестие, - мягко пояснил Вальжан. *** …Жавер очнулся от забытья, вызванного лихорадкой, но звуки и образы доходили до его сознания смутно, как через толщу воды, которую никак не получалось пробить и вынырнуть на поверхность. Рядом вполголоса разговаривали мужчина и женщина, мужской голос был Жаверу знаком и внушал необъяснимое чувство безопасности. «Я знаю этого человека. Он не причинит мне вреда», - вот что примерно он скорее ощутил, чем подумал. С трудом разлепив ресницы (похоже, намазанные клеем), он увидел белую гриву, испускающую золотое сияние в свете свечи. Профиль в ореоле подсвеченных золотом белоснежных волос также был знаком. Жавер не помнил ни имени этого человека, ни при каких обстоятельствах они узнали друг друга, но был уверен, что это не враг. Женщина была ему незнакома. Седой говорил ей что-то насчет грелки, бульона, и еще другие слова, которые по отдельности были понятны, но никак не связывались воедино. Это было неважно. О нем собирались позаботиться – это он понимал. …У Жавера имелась странная фантазия, о которой никто не подозревал, так как он, не умея врать, был, однако, очень скрытным. Отлеживаясь на госпитальной койке с ножевой или огнестрельной раной или дома - с лихорадкой и саднящим горлом, он чувствовал себя маленьким, жалким, лишним на этом свете и очень несчастным – как в детстве, в приюте, когда, если он хворал, к нему никто не подходил, чтобы пожалеть и утешить. И воображал себе кого-то, кто бы посидел с ним, подоткнул одеяло, погладил по голове, сказал какие-нибудь ласковые слова (вот тут было дубль пусто, поскольку он не мог их придумать. То, что он видел в зеркале, определенно просило кирпича, а не ласковых слов). Он не мог вообразить, кому бы подобное взошло на ум, поэтому не представлял себе лица, только неясный силуэт. Собеседница седого вышла из комнаты, мужчина повернулся к кровати, и Жавер моментально все вспомнил: и то, как на набережной упал ему на руки, и даже то, как на баррикаде Вальжан подул ему на кровоточащую ссадину - бессознательный жест родителя, привыкшего дуть на разбитую детскую коленку. - А, ты не спишь? – Вальжан присел на край постели. - Тебе что-нибудь нужно? - Сплю, - пробормотал Жавер, потому что не мог же он сказать «Посиди со мной». Вальжан наклонился и осторожно прикоснулся губами к его лбу, пробуя, спал ли жар. Он не предполагал, что это может шокировать. Он заменил отца племянникам, когда сам был чуть старше ребенка, и не видел ничего особенного в подобных проявлениях заботы. Жавер не то что бы округлил глаза, даже не вытаращил – они почти выпали из орбит. Уставившись на Вальжана этими выпадающими глазами, он с огромным недоумением спросил: - Какого черта ты делаешь?.. - Проверяю, как поживает твоя горячка, - в свою очередь, удивился Вальжан. – Обыкновенно так поступают, а ты что, не знал? Разве твоя мать этого не делала? Эффект был внезапным и сокрушительным – Жавер заплакал. «Не знаю, вчера он спятил или всегда был рехнутым, - мысленно ужаснулся Вальжан, - только как бы мне-то за компанию не сбрести с ума!» - Ну, кто тебя обидел, а? – пробормотал он растерянно. – Я, что ли? Не хотел, ей-Богу. Тебе очень больно? Доктор велел лауданум принимать при сильной боли, а то сердце может не выдержать. Принесу? - А яду можно? - Ой дурак… - печально вздохнул Вальжан, обнимая и прижимая его к себе. «Живешь – до всего доживешь», - философски подумал он, когда Жавер закрыл глаза и без всякого лауданума уснул у него на руках. *** Тенардье был близок к отчаянию. Большая часть банды за решеткой, Звенигрош и Монпарнас мертвы, Эпонина, отбившаяся от рук, но все же способная принести горсть монет, - тоже. На худой конец можно было бы послать на промысел Азельму, какая разница, ворует эта никчема, побирается или еще что, - если не хочет быть битой, принесет ужин и выпивку, и к черту детали. Но Азельма ждала своей участи в тюрьме Мадлонет. Вдобавок супружница занемогла и приказала долго жить: животная привязанность к дочерям, которые были потеряны, подкосила ее. Наследничек, и тот пропал, а его можно было хотя бы прибить под горячую руку - уж не говоря о том, что по части стояния на шухере и лазания в слуховые окошки Гаврош был незаменим. И проклятый Вальжан вновь ускользал от него. Ненависть Тенардье к Жану Вальжану была совершенно иррациональной. Когда седой незнакомец отвалил кучу денег за девчонку, Тенардье смекнул – Козетта наверняка побочный отпрыск знатного семейства, Фантина подцепила покровителя из высших сфер, из тех, кто скрывает своих бастардов, чтобы не скандализировать общество, но не жалеет средств на их содержание. Может, даже из духовенства, - аббату или епископу огласка амурных шалостей особенно некстати. У Тенардье имелся своеобразный вывих в мозгах, делавший его слепым к сколько-нибудь благородным мотивам человеческих поступков. Поэтому он не подумал, как любой нормальный человек, что седой и есть отец или дед девчонки, потерявший ее из виду, а теперь вот разыскавший, - он вообразил, что это мошенник, знающий тайну происхождения Козетты и намеренный вытянуть из ее родни гораздо больше денег, чем заплатил. Он даже предпринял поездку в Монрейль, где жила Фантина, чтобы поискать следов этой загадочной родни – и узнал романтическую историю мэра-каторжника и подобранной им чахоточной проститутки. Что характерно, все это лишь утвердило его в убеждении, что Вальжан знает способ извлечь из девчонки выгоду – притом такой хитрый способ, что порядочным людям вроде Тенардье до него вовек не додуматься. Это привело его в ярость. А теперь и его прекрасный план насчет барона Понмерси рухнул, потому что вмешался Жавер. Должно быть, Вальжан был завербован сыщиком как осведомитель. То, что при этом они как-то поладили, было объяснимо: отношения между двумя людьми, каждый из которых может доставить другому крупные неприятности, поневоле должны быть более-менее доверительными. Выйдя в отставку, полицейский нанялся охранять своего бывшего агента - благо денежки у того водились, а знакомство с «Петушиным часом» заставило задуматься о безопасности. Что ж, разумно: с Жавером и в лучшие времена половина людей Тенардье поостереглась бы связываться. Теперь же придется и вовсе отказаться от идеи пощипать этого мистического мэра-каторжника. Следовало искать другой источник средств к существованию, но возможности, возможности были не те! Один он еще никогда не работал, под рукой в худшем случае была супружница, раздражавшая своей глупостью, зато могучая, как кирасирская лошадь. Нужно было сорвать на ком-то сердце. Немедленно, пока удар не хватил (несмотря на щуплое сложение, апоплексией Тенардье страдал, и даже покупал себе в аптеке пиявок, когда бывал при деньгах). Повод не замедлил явиться: слоняясь по улицам в тягостном раздумье, Тенардье увидел на замурзанной маленькой бродяжке шаль, в которой на манер бредущего из России наполеоновского солдата щеголял сгинувший отпрыск. - Стой, мерзавка! Где Гаврош?! Где этот мелкий ублюдок?! - заорал он. Сей комплимент был незаслуженным, так как Гаврош родился в законном браке, но нежного отца это не смущало. Испуганная девчонка порскнула прочь, но Тенардье был быстр, как хорек. Он схватил ее и затряс, придя в лихорадочное злобное возбуждение и бессмысленно выкрикивая: - Где он?! Говори, дрянь, или я тебя задушу! - Эй ты, извращенец, оставь ребенка в покое! Тенардье был неповинен конкретно в этом пороке - ему, как многим тщедушным коротышкам, нравились дамы, похожие на гвардейских правофланговых, потому он и женился на своей здоровенной супружнице. К тому же голос был женский, молодой, а молодые женщины не внушали ему каких-либо опасений. …Как оказалось, напрасно. Потому что в следующую секунду его плечо и руку обжег хлесткий удар. Отшатнувшись, он с изумленным возгласом ослабил хватку, и девочка, вырвавшись, бросилась наутек. Сам же Тенардье оказался лицом к лицу с разъяренной фурией, юной и прехорошенькой, но исполненной самых кровожадных намерений. В руке незнакомки подрагивал гибкий хлыст, отменное владение коим она только что продемонстрировала. - Что, недомерок, больно? – спросила бешеная особа, ноздри ее гневно раздувались. - Ты еще не знаешь, как больно я умею бить. Вот и оставайся в счастливом неведении! - Рехнулись вы, что ли, дамочка? – скорее возмущенно, чем испуганно взвыл он. – Порядочных людей невесть в чем обвиняете!.. Дочка она мне! Дочка! - Поговори у меня, - презрительно усмехнулась незнакомка. – Это, стало быть, от родного папаши она припустила как от ружья? За спиной драчливой красотки маячил щегольский экипаж, запряженный вороной лошадью; вожжи держала другая юная особа, в которой Тенардье, к своему изумлению, узнал Козетту. Девушка тоже узнала его и насупилась. - Марион, этот человек лжет, - заявила она. – Я его знаю, он причинил мне много зла. И тоже всем лгал, что души во мне не чает и я ему как родная дочка. - Вот гад! - воскликнула Марион. Тенардье почел за благо ретироваться, не дожидаясь, пока эта амазонка призовет его к ответу за тяжелое детство подружки. Он бросился бежать и шмыгнул в подворотню, где коляске было бы не развернуться. Добравшись до комнатушки, служившей ему временным пристанищем, он долго не мог заснуть, ругаясь и подвывая от боли в плече, на котором вздулся безобразный багровый рубец, саднящий и горячий на ощупь. Было ясно, что эту парочку – старого каторжника и его маленькую шлюшку - придется оставить в покое, если не хочешь вовсе лишишься фарта. Потерять всех своих людей, едва спастись от смерти – и все зазря! А теперь и до побоев дошло - дурной знак. Что ж, есть и другие люди на свете… …Что «дурной знак» относился не исключительно к Жану Вальжану, а попросту означал, что кое-кто истощил Божье долготерпение, Тенардье в голову не пришло. *** Жавер был щепетилен в денежных делах, он как-то смирился с тем, что Вальжан оплатил его лечение, но не мог позволить себя содержать. За тридцать лет службы он ничего не скопил, пенсии, назначенной правительством, едва ли хватило бы на комнату с полным пансионом, равноценную той, которую он занимал на улице Плюме. Поэтому Жавер хватался за любую работу, какая находилась в доме, - по счастью, особняк был жилищем удобным, но непрактичным, там каждый день что-то ломалось и требовало ремонта. Сегодня он взялся перевесить покоробившуюся кухонную дверь, которая перестала закрываться, зато почему-то начала издавать совершенно замогильные звуки. Особых плотницких навыков он не имел, но в юности потрудился на разных поденных работах и предполагал, что справится. - Вы бы подождали папу, вместе бы и починили дверь, - предложила Козетта, веселая и румяная после гостевания у подруги. Жавер выплюнул гвозди, которые держал в зубах, и неловко улыбнулся ей: - Да ничего, справлюсь. Вальжан отправился то ли на приход к отцу Флавиану, у которого что-то не ладилось с воскресной школой, то ли в Пти-Пикпюс к новой настоятельнице, обустраивавшей сиротский приют, - его возвращения следовало ждать не раньше позднего вечера. - Я так и не знаю, при каких обстоятельствах вы с папой познакомились, - как бы между прочим заметила девушка. - Мадмуазель, я уверен, что каждый родитель имеет право на уважение своей частной жизни со стороны детей. Каждому родителю есть что скрывать от ребенка. И вы не станете исключением в свое время. Поколебавшись, Жавер добавил: - Мы с вашим отцом когда-то работали вместе, и… у нас были разногласия. Это все, что я могу вам сообщить, мадмуазель. Действительно, все. *** - А ночи-то уже холодные. Надо бы сарай к зиме поправить. Как думаешь, вдвоем осилим или нанять кого-нибудь? - Зачем? – удивился Жавер. – Я до зимы от тебя съеду. - Ни к чему это, - сказал Вальжан. – Оставайся здесь. Жавер промолчал, изучая носки своих сапог для верховой езды (верный слову, он взялся школить норовистую лошадь священника). Он хотел этого! Так хотел! Но не заслуживал, больше того – не имел права. - Я действительно имею это в виду,- не дождавшись ответа, проговорил Вальжан. – Оставайся. Места хватит, не подеремся. Раз уж до сих пор как-то обошлось… Жавер вскинул голову. Движение вышло одновременно сердитым и беспомощным, как на баррикаде, когда Вальжан приблизился, чтобы отвязать его и увести. - Скажи, когда епископ подарил тебе столовое серебро, как ты мог принять его? Разве тебе не было стыдно? - Еще как! Но это был ложный стыд, это бесновалась моя гордость. Украсть не стыдно, а получить в подарок - стыдно! Подумать только, - Вальжан сокрушенно покачал головой, - до какой степени сатана извращает человеческие чувства! Он помолчал и очень тихо добавил: - Это было дано от чистого сердца, отказаться было немыслимо. Как выплюнуть Святое Причастие. Я тогда был богохульником, но все же не до такой степени. *** Жан Вальжан привычно нашел глазами окно Козеттиной спальни – задернутые шторы были мягко подсвечены золотом. Еще не спит. Мариус там или не Мариус, Козетта больше не была его маленькой девочкой. Большой мир все настойчивее предъявлял права на нее. Вальжан почти не помнил собственной юности – ее, можно сказать, и не было, - но предполагал, что в нормальных условиях молодое существо, стоящее в самом начале жизненного пути, все меньше принадлежит семье и все больше – миру. Но, в конце концов, это было не так плохо, как он думал. Вопреки ожиданиям, Козетта не отдалилась от него; ее детская привычка делиться с ним впечатлениями никуда не исчезла, просто если в Пти-Пикпюсе ее занимали мертвый жаворонок и личность таинственного музыканта, то теперь это были подруга и высший свет, к которому та принадлежала, молодые люди, модные журналы, театральные премьеры – весь этот пестрый и блестящий мир, так долго бывший для нее недоступным. Любовь к Мариусу, их помолвка и расставание изменили Козетту; она повзрослела и, на его пристрастный отцовский взгляд, стала лучше. Как будто, чтобы нелюдимая монастырка расцвела и засияла, превратившись в юную женщину, сознающую власть своей красоты, не хватало лишь освежающей бури первого чувства. И, как ни странно, Жан Вальжан очень неплохо чувствовал себя в своем возрасте. И впервые за этот год думал о будущем без мучительной тревоги и с любопытством, как-то смирившись с тем, что «Козетта выросла» - это еще не конец света. Скорее, эта мысль теперь вызывала у него легкую растерянность: «Ну, вот и Козетта выросла, совсем взрослая стала. Как быстро промелькнула жизнь! Разве не вчера был Тулон? Встреча с епископом? Монрейль? Малый Пикпюс?» В воскресное утро, собираясь на мессу, Вальжан с тихой досадой завязывал модный шелковый галстук – сопровождая дочь, он неизменно одевался как подобает человеку со средствами. - Папочка, какой ты красивый, - воскликнула Козетта. - Гм?.. - Я говорю, ты у меня очень красивый, папа! Серж-Луи недавно сказал: «Глядя на вашего отца, мадмуазель, я думаю о старости с оптимизмом». А оптимизм это что? Я не подала вида, что не знаю. Вообще я ужасно глупая, да? - Вовсе нет, тебе и не нужно быть умной как интерн из Отель-Дьё, у тебя другой ум, - успокоил ее Вальжан. – А оптимизм – это надежда на Бога. В самых трагических обстоятельствах. - Тогда мы с тобой оптимисты, - заключила Козетта и, чмокнув его в щеку, упорхнула к себе за шляпкой и перчатками. Жан Вальжан оглядел себя в зеркале – белоснежная рубашка, бланжевый* жилет, бисквитного* оттенка редингот, блондового* – галстук, ворох седых кудрей, спина прямая, салом не оброс, лицо… и впрямь недурное лицо, продолговатое, с прямым носом, хорошо вылепленными скулами и подбородком. Остался доволен. В церкви Вальжан вместе со всеми пел «Credo in unum Deum, Patrem omnipotentem»*, прислушиваясь, как высоко взлетает серебряный голос Козетты и время от времени прорезается в общем хоре баритон Жавера – тот из непонятного упрямства одевался к мессе как рабочий и с «чистой» публикой не садился. С амвона, встретившись с Вальжаном глазами, ему открыто и радостно улыбнулся прекрасный отец Флавиан. Неподалеку мелькнул тонкий профиль мадам д,Альбер – надо же, сняла траур; экстравагантная подруга Козетты недавно познакомила молодую вдову с сослуживцем своего мужа-легионера, и теперь они вдвоем ждали писем из Марокко. Жан Вальжан осенил себя крестным знамением и шепотом попросил: «Присмотри за нами, Господи…». *бланжевый – кремовый оттенок белого * бисквитный – нежный серо-зеленый цвет, оттенок бисквитного фарфора. *блондовый – золотистый оттенок белого, по названию кружев – блондов. * Верую во Единого Бога Отца – Никейский символ веры (лат.)