Не через меня

Я думаю, Богу от христиан в первую очередь нужна правда, нужно, чтобы мы были честны. Митрополит Антоний Сурожский. Бога нельзя выдумать. Величайшая мудрость в человеке – воздерживаться от причинения вреда другому, если он в силах сделать это. Свт. Тейло, епископ Лландейлский - Я взяла у Марион книжку о Жеводанском Звере (1), - щебетала Козетта за вечерним чаем. – Очень интересно! Но я так и не поняла: королевские солдаты застрелили гигантского волка, но убийства прекратились лишь после того, как пропал лесник! Значит, он действительно был оборотнем? Месье Жавер, ведь это было дело полиции. Вы знаете что-нибудь об этом? - Только слухи, - пожал плечами бывший инспектор. – У меня не было оснований, мадмуазель, интересоваться старым, давно закрытым делом. Такое любопытство в нашем ведомстве не приветствуется. Но рассказы ветеранов, которые ловили еще Картуша (2), до меня доходили, хоть и в сильно приукрашенном виде. Неудивительно, что любопытство не приветствовалось: фигурантами этих дел слишком часто оказывались обладатели самых гордых гербов, самых громких фамилий. Графы и графини лихо травили друг друга из-за наследства, воровали фамильные бриллианты, избавлялись от пасынков и падчериц, растлевали малолетних, проигрывали состояния и подделывали векселя. У того же Картуша имелись наводчики в аристократических семействах, которые он грабил, и это были вовсе не слуги. А дело о некромантии, которой занималась королевская любовница мадам де Монтеспан?.. А тот факт, что большинство его коллег были некомпетентными либо продажными? Каким образом ему удавалось знать о таких вещах – и не думать о них? Как он мог считать закоренелым преступником бедняка, укравшего хлеб для голодных детей, и становиться во фрунт каждому, у кого есть особняк и собственный выезд?.. Прочтя Толкование Василия Великого на Книгу Исайи, Жавер был потрясен гневной речью святителя о том, что «в судилищах большие тати наказывают малых». «Алчущему принадлежит хлеб, который ты у себя удерживаешь; обнаженному - одежда, которую хранишь в своих кладовых; необутому - обувь, которая гниет у тебя; нуждающемуся - серебро, которое закрыто у тебя», - трижды перечитав этот абзац, Жавер уткнулся лицом в рукав и заплакал. В последние месяцы слезы у него были близко, как будто копились в течение жизни где-то внутри. «Ты хороший человек, ты просто ошибался», - твердил ему Вальжан. Хорошие вещи делал «хороший человек». Да за такие ошибки удавить мало!.. Жавер отдавал себе отчет в том, что потрясению, приведшему его на мост Менял, предшествовал долгий скрытый период, когда он изо всех сил старался не замечать, не осознавать даже наедине с собой и скрывать от окружающих несовпадение между придуманной им черно-белой гравюрой и реальным миром, пугающе пестрым и противоречивым. После событий 6 июня он больше не мог удерживать эту гравюру перед своим умственным взором, земля под его ногами затряслась, и все, в чем он десятилетиями искал опоры и утешения, показалось ему иллюзией и самообманом. - Так что с Жеводанским Зверем? – нетерпеливо напомнила Козетта. - Не знаю, мадмуазель. Сомневаюсь насчет виновности лесника: он был человек угрюмый, нелюдимый, таких не любят и охотно выбирают козлами отпущения. А что до убитого волка - комиссар, который вел это дело, ручался, что жертвы были растерзаны не волчьими клыками… - Жавер осекся, встретившись с укоризненным взглядом Вальжана, и мысленно посулил чертей всем чувствительным барышням, сколько их найдется в Париже. - Словом, если хотите знать мое мнение, это был не человек и не животное, а… не знаю что, - заключил он, к большому разочарованию Козетты. – И никто не знает, я полагаю. Есть многое на свете, друг Горацио. - Память у него была цепкая, профессиональная, а не осилить «Гамлета» было бы вовсе уж неприлично. - А ты что думаешь? – обратился он к Вальжану, торопясь загладить неловкость. - Я думаю, - ответил тот, - что ты прав, и это… создание не было живым существом. Не в том смысле, что оно было мертвым, а в том, что никогда не существовало, как не существует зло. - Понимаю, - оживилась девушка, - когда ты учил меня катехизису, ты говорил, что зло нереально, что ничто, утратившее связь с Богом, не имеет жизни в себе. - Нереально?.. – тупо переспросил Жавер. У него закружилась голова. - Ну, смотрите, - зачастила Козетта, - кошмар может быть очень страшным, просыпаешься и вся дрожишь от ужаса, но того, что так напугало, в действительности не существует. Или отражение в кривом зеркале: оно как бы есть, но нереально, поскольку на самом деле мы выглядим не так! - Зло не сущностно, - подытожил Вальжан, - поэтому в народе подобных тварей так и называют – нежить. Не знал, что ты принимаешь такие вещи всерьез. - Я много чего повидал, - охотно откликнулся Жавер, желая поскорее покинуть зыбкую почву философских рассуждений. – Всякое бывало, видел дома, где сами хозяева боялись жить… как острые предметы по воздуху летают, тоже видел. - Расскажите, расскажите! – захлопала в ладоши Козетта, забыв про тающее мороженое. - Но почему? - удивился ее отец. - Никогда бы не подумал, что с этим идут в полицию. - Так, может, некуда больше, - пожал плечами Жавер. - Кому охота с чертовщиной связываться. А нас не спрашивают. - Понятно… А правда, расскажи что-нибудь. - Только не про настоящую нечистую силу. Настоящая - это не к столу и не к ночи. И бывший инспектор рассказал, как года полтора ловил (и поймал-таки) братьев-мошенников, один из которых выдавал себя за бесогона, унаследовавшего от бабки-знахарки тайное заклинание от злых духов, а другой нечистую силу изображал. Из объявлений в «Мониторе» братья узнавали о продаже или сдаче внаем богатого особняка, после чего ночью младший тайно проникал в дом и находил там укрытие на чердаке, в кладовой и т.д., где и принимался утробно завывать, демонически хохотать, стучать в стены и всячески безобразничать. Слуги, да и сами хозяева начинали бояться задерживаться в доме, так что шкодливое «привидение» беспрепятственно покидало его, дабы поесть и отдохнуть, а потом, никем не замеченное, возвращалось в свою резиденцию. Тем временем старший брат заводил знакомство с напуганными собственниками особняка в светской гостиной, где вскользь ронял, что-де знает, как извести нечисть. В тот же день они с жертвой заключали сделку, и после эффектного театрализованного «экзорцизма» «привидение» обращалось в позорное бегство. К концу истории смеялась даже Туссен, вошедшая, чтобы унести грязную посуду. Хозяин дома утирал выступившие слезы, а Козетта просто кисла от смеха, повторяя: «Ой, не могу! Это великолепно!» Жавер выдержал драматическую паузу и увенчал свой рассказ описанием случая, когда ему самому пришлось воспользоваться приемами самозваных экзорцистов. Он в поисках сведений о Петушином Часе проник в притон, куда полиция боялась заглядывать, все шло по плану, и вдруг там появился некто, способный его разоблачить. Делать нечего – пришлось схорониться в заранее разведанном чулане и с наступлением ночи завыть на манер младшего брата-«призрака». - И как, сработало? – простонал Вальжан. - Как видишь, - с достоинством ответил Жавер. - Бандитское житье располагает не к благочестию, а к самым диким суевериям. Брызнули врассыпную, как тараканы, - я, можно сказать, спокойно оттуда ушел, без особой спешки. Он был в ударе, как некогда во время погонь и засад. Эти люди искренне радовались его обществу – и это совершенно новое для него ощущение было приятным. Оглядываясь на прошлую жизнь, Жавер понимал, что весь был как отсиженная нога. Теперь онемение прошло, будто расслабились сведенные спазмом мышцы души, и откуда-то высвободились и юмор, и радость, и любопытство, и внимание к вещам, которых прежде не замечал - вроде припозднившейся яркой бабочки, которая села на гриву Жимона, когда он пасся на привязи в саду. *** Работа берейтора приносила не только заработок. Теперь, когда в его распоряжении каждый день были резвые кони, Жавер мог рыскать по городу часами и вскоре напал на след. Проезжая верхом по кварталу Муфтар, он услышал обрывок разговора двух проституток, одна из которых, на вид лет пятидесяти (стало быть, и тридцати нет, вздохнул Жавер), сказала столь же потрепанной подружке: - Слыхала про Жондрета? Мышиный жеребчик (3) оголодал, бабищу-то его о прошлом месяце схоронили. Третьего дня наведывался к хозяйке. - ..! – вторая замысловато выругалась, похоже, она что-то знала об альковных предпочтениях бывшего трактирщика. - На такие мослы, как наши, он уж не кинется, - успокоила ее товарка. – Жондрет предпочитает здоровенных девок, чтоб щеки со спины видать, руки сдобные, сиськи - во, ляжки – во! Девицы были Жаверу незнакомы, значит, была надежда, что и они его прежде не видели. Он придержал гунтера, окликнул красоток и, поощрив их общительность парой мелких монет, представился старым знакомым Жондрета, намеренным получить с него должок. Как он и думал, подружки были рады хоть так насолить ненавистному клиенту и в пять минут выболтали все, что знали. Вернув гунтера владельцу, Жавер поймал фиакр и поспешил домой: стойло Жимона было не чищено – не хватало еще, чтобы Вальжан убирал за его конем!.. …Конечно, именно уборкой конского стойла тот и был занят. Жавер попытался отнять полную навоза тачку, с которой Вальжан направлялся к компостной куче, - тот, изумленный нападением, не отдавал. Вдруг Жавер позеленел и, зажав себе ладонью рот, опрометью бросился в ретираду, где его и вырвало. А потом еще. И еще. В первые дни после баррикад он мучился приступами рвоты из-за встряхнувшихся мозгов, и Вальжан заставлял его есть понемногу каждые три часа – полчашки бульона, две-три ложки каши, - брюхо попросту не понимало, что это еда, и дело постепенно пошло на лад. Когда он, обессиленный, рухнул на скамью, Вальжан привычно протянул ему стакан лимонада – кислый вкус помогал предупредить новый приступ рвоты – и рюмку померанцевой водки - прополоскать рот. - Опять? – участливо спросил он. – Поспешил ты на работу наняться, отдохнул бы хоть до зимы! Жавер, вопреки обыкновению, водку выпил. Ему было очевидно, что работа тут ни при чем, что стошнило его по другой причине – вид Жана Вальжана с тачкой мучительно напомнил ему Тулон, и все его существо, само его тело восстало против этого зрелища. - Не бери больше тачку, хорошо? - попросил он. – Это похоже на… Я в прямом смысле не могу это переварить. Вальжан был озадачен. Самое-то смешное, что у него самого уборка конского стойла не вызвала тулонских ассоциаций: он практично размышлял о том, что хозяин коня припозднился и придет усталый. - А у нас еще водка есть? – неожиданно спросил Жавер. - Есть, только пойдем в дом. С относительным комфортом устроившись в комнате Жавера с графином ледяной померанцевой водки, приятели выпили по одной и закусили сыром с белой плесенью, который очень любила Козетта и усердно потчевала им всех (нежный, тающий во рту сыр с белой корочкой был безобразно дорог, и Жавер избегал его есть, стараясь, чтобы это не выглядело нарочито). Щенок Трезор, проскользнувший за ними в комнату, плюхнул ушастую голову на колено Жавера, требуя долю. - На, брюхо несытое, - Жавер протянул ему вилку с кусочком сыра. Щенок сожрал и потребовал еще. - Ты что о себе вообразил, собачья морда? – удивился слегка захмелевший Жавер. Трезор стучал о пол хвостом и смотрел с безмятежной наглостью, как бы говоря: «Ничего не знаю, мне понравилось, хочу, дай!» - Набалованная скотина… Ты будешь с ним охотиться, когда подрастет? – слегка заплетающимся голосом спросил Жавер, привалившись к плечу собутыльника. - Не уверен, - ответил тот. - Допустима ли охота без практической надобности, или это аморально? Я еще не думал об этом. - С собакой - наверно, можно, подонки?.. под-ран-ки же не остаются, - предположил Жавер. – Охота с собакой – это честная игра, зверь против зверя… Тебя за что в бра-конь-ер-стве обвинили? - За зайцев, - печально ответил Вальжан, голос его тоже был нетверд. – Их пару добудешь - на три дня хватит похлебки наварить… Ты когда в прошлый раз водку пил? – спохватился он, удерживая руку приятеля на полпути к графину. - Когда-когда… Лет в семнадцать... Или в шестнадцать?.. Я не помню. - Завтра помрешь. - А ты? - Тоже лет в семнадцать, пригубил из любопытства. Не понравилось. Невкусная она. - Ум-рем как мужчины! – воодушевился Жавер и расплескал на себя пол-графина при попытке налить по второй. Вальжан промолчал, однако же выпил – отказаться было бы не по-товарищески. - Твоя дочь, - неожиданно проговорил Жавер. – Она… слишком мила со мной. - Она мила со всеми. Козетта добрая девочка, и святые сестры хорошо ее воспитали. - Если бы она знала, что я фактически убил ее мать… Жан Вальжан печально покачал головой. - Не бери на себя слишком много. Судьба Фантины – длинная цепь грехов и ошибок множества людей, начиная с Толомьеса и Тенардье, заканчивая мадам Виктуар и нами обоими. Убрать одно звено - и все сложилось бы по-другому. - Но она имеет право знать. - Не смей, - тяжелым голосом сказал Вальжан. - Я запрещаю тебе смущать ее душу тем, что представляется тебе правдой. Ты можешь как угодно распоряжаться моими тайнами, но не смей возлагать это бремя на мою дочь. - Я чувствую себя вором, разве ты не понимаешь? Она бы не подсовывала мне за чаем свои миндальные пирожные, если бы не заблуждалась на мой счет. - Ты заменишь одно заблуждение другим, более вредоносным, вот и все. Козетта молода, она не понимает, какие мы все слепые котята, как раним друг друга, сами не желая того. Она сочтет себя обязанной возненавидеть тебя, а потом, повзрослев, будет винить себя за это. Нет, Жавер. Нельзя возлагать на людей бремена неудобоносимые. - Я молчал, пока думал, что не задержусь здесь надолго. Но она мне доверяет, совершенно незаслуженно. Я устал изображать доброго дядюшку, мне тяжело. - Терпи. У меня был товарищ, Фошлеван; он не спрашивал меня, кто я на самом деле такой и почему должен скрываться, он не хотел это знать. И я молчал, потому что правдивым нужно быть перед лицом Бога, а с людьми следует поступать, руководствуясь их мерой. И если эта мера мала, тогда ложь – форма человеколюбия. Нет правды там, где нет сострадания и доброты. Вальжан умолк, с тревогой размышляя, не приведут ли его слова к новому приступу бесплодного самобичевания. Жавер, совершенно отрезвевший, глубоко задумался. Наконец он спросил: - Ты очень страдаешь оттого, что вынужден скрывать свою личность? Вальжан помедлил – вопрос застал его врасплох – и ответил с бесконечной усталостью: - Да ничего, терпимо. Я уже привык. Неожиданно Жавер крепко обнял его – во второй раз, считая ночь после баррикад, когда в горячечном бреду он вдруг бросился Вальжану на шею, захлебываясь словами на странном чужом языке. Вальжан обнимал его часто, потому что Жаверу это было нужно, но сам Жавер избегал таких проявлений привязанности. По-видимому, просто не умел. Объятие вышло грубоватым: так не жалеют, не утешают – так хватают в охапку, заслоняя собой от опасности. Не подлежало сомнению, что в случае чего именно так Жавер и поступит. Ласково похлопав его по руке, Вальжан сказал: - Каковы бы ни были мои страдания - если предположить, что они вообще имеют значение, - мне легче оттого, что кто-то знает меня и остается рядом. В основном ты, потому что для этой девушки каторга – лишь факт моей биографии. Она не видела того человека, который украл серебро у епископа. Ты - видел. - Я думал об этом и понял, что это не твоя вина. Приговор был несправедливым. Отношение к тебе из-за желтого паспорта было ужасным. У тебя были причины для ненависти, и тебе было… сложно принять произошедшее, когда кто-то проявил к тебе доброту. - Вина, может, и не моя, а грех – мой. То, что я сделал, не может быть оправдано, только прощено… Ну, еще по маленькой? - За что пьем? – Жавер наконец разжал руки, но они не отстранились друг от друга – так и остались сидеть бок о бок, соприкасаясь локтями, плечами, делясь теплом. - Давай за… Помнишь, ты говорил, что-де добрым быть легко, а справедливым трудно? Очень глупо и самонадеянно со стороны человека, который никогда не пробовал поднять этот камень. Теперь ты хотя бы пытаешься его сдвинуть. Легко?.. - Да бл…!!.. – со всей искренностью вырвалось у Жавера. Когда-то он отучил себя от сквернословия, сочтя, что тюремному надзирателю это простительно, а офицеру, пусть и жандармскому, - не к лицу. Но его нынешнее мнение о том, легко ли быть добрым, не поддавалось изложению на литературном языке. - Господь любит такие шутки: болтал языком – отвечай, - сочувственно, но с искрой юмора в глазах заметил Вальжан. - Так что – сил тебе! За это и выпьем. *** Рослая костлявая старуха в монашеском одеянии сидела на скамье в пустой церкви и, держа на коленях Библию, читала вслух. - «И беззаконник, если обратится от всех грехов своих, и будет соблюдать все уставы Мои и поступать законно и праведно, жив будет, не умрет. Все преступления его, какие делал, не припомнятся ему; в правде своей, которую будет делать, он жив будет. Разве я хочу смерти беззаконника? говорит Господь Бог. Не того ли, чтобы он обратился от путей своих и был жив?» (4). «Отвергните от себя все грехи ваши, которыми согрешали вы, и сотворите себе новое сердце и новый дух; ибо Я не хочу смерти умирающего, говорит Господь Бог, но обратитесь, и живите!» ( 5). Монахиня не выглядела принадлежащей по рождению к высшему обществу – скорее всего, крестьянка: такие идут в компаньонки – по сути, в служанки – к кюре или сиделками в больницы. Вот и эта, скорее всего, жила при церкви, прислуживая священнику. Впрочем, будь она благородной дамой, как сестра Симплиция, Жавер не осмелился бы ей докучать. - Сестра, - начал он, почтительно поклонившись монахине, - простите, что беспокою, но мне очень нужен совет. Пожилая женщина подняла голову. Раньше Жавер не понимал смысла слов Христа «вы - свет миру» и «Царство Божие внутрь вас есть». И только глядя в глаза Жана Вальжана, понял, как оно бывает - человек как человек, из мяса, костей и нервов, тихо носит внутри незаметное Царство Божие. И глаза у него - как освещенные окна, сияющие в темноте промозглой осенней ночи. Глаза, отражающие Небо, - ни с чем их не спутаешь, стоит лишь раз поглядеть. Из-под монашеского апостольника на Жавера взглянули такие же глаза. - Скажи, что за беда стряслась, - спокойно ответила монахиня. - Может, и посоветую. - Я… как к вам обращаться? - спохватился Жавер. - Зови сестрой Маргаритой. - Сестра Маргарита, я стремился прожить свою жизнь осмысленно. Теперь я не знаю, ради чего мне жить. - Сотвори в себе новое сердце и новый дух - и Господь даст тебе новую землю и новое небо. - Я не знаю, как. - Это зависит от того, кто ты есть. - Я?.. Мое имя вам ничего не скажет. - Я не спрашиваю тебя об имени. - Я прежде был полицейским. - Неважно, кем ты был. Кто ты есть? - Плохой католик и лишь наполовину француз. - Но кто ты? – настойчиво повторила сестра Маргарита. – Чтобы Господь ответил, ты должен назвать себя. - Я… не знаю, - почти прошептал Жавер. - Думай! …Выйдя на улицу, он, к своему удивлению, ощутил, что терзавший его вопрос – что делать со своей жизнью - утратил мучительную остроту. Ответа он не получил, да и нелепо было ждать от незнакомой старухи, как от некоего оракула, что она ему расскажет, как жить. Но на душе как будто стало просторнее, и этот вопрос уже не стеснял его дыхание, не давил, как тяжелый камень. …Жавер не мог восстановить последовательность событий первых дней в доме Вальжана, он тогда был болен, измучен и потрясен настолько, что сохранил лишь обрывки воспоминаний. Вот его осматривает врач, рука Вальжана на его плече поддерживает его в вертикальном положении. Врач уходит, а Вальжан его все еще обнимает его за плечо, хотя в этом больше нет необходимости. С наступлением ночи возвращается лихорадка, и Вальжан нагревает кирпичи, чтобы завернуть их во фланель и положить в кровать: камин, сколько ни бросай в него дров, не дает тепла. Он не заслуживал этой доброты, но она возвращала его к жизни. В первые дни после июньского восстания, пытаясь дать себе отчет в своих спутанных чувствах, Жавер вдруг осознал: дело было не только в том, что человек, которого он травил с беспощадным упорством медвежьей гончей, отказался от мести и подарил ему жизнь. Сквозь потрясение, вызванное этим необъяснимым фактом, брезжило несмелое, как трепетный язычок свечи на ветру, незнакомое чувство: впервые кто-то хотел, чтобы он был. Ни у кого, это Жавер знал точно, не было причин желать продолжения его существования, ни для кого на земле его смерть не стала бы потерей. Жан Вальжан, не подозревая об этом, стал для него «Тем-кто-хочет-чтобы-я-был». Жан Вальжан, человек, который подарил чужому ребенку мир, полный любви. Жан Вальжан, обладатель громадного состояния, который вел простую скромную жизнь труженика, презирая привилегии, связанные с богатством, кроме одной-единственной - привилегии одаривать других. Жан Вальжан, скрывший свое прошлое и свое имя, но бесстрашно следовавший правде своего сердца во всем, в то время как он, Жавер, сознательно не сказавший за всю жизнь ни слова лжи, сам был сплошной ложью. - Господи, - прошептал Жавер, - я ведь на самом деле ужасный трус во всем, что не касается физической храбрости, но это врожденное свойство, гордиться нечем. Но я постараюсь больше никогда не отворачиваться от правды, какой бы ужасной она ни была. Только, пожалуйста, защити раба Твоего Иоанна от другого такого, как я. Не дай ему испытать нового горя! *** Погоня за главарем Петушиного Часа увенчалась успехом, но Жавер обнаружил, что не способен осуществить задуманное и покончить с ним. Не потому, что самосуд был деянием противозаконным – закон больше не был его идолом, - а потому, что это было бы совершенно неправильно. Причина этой неправильности была как-то связана с Вальжаном, с его словами о том, как важно не позволять дьяволу действовать вашими руками. Вдруг его, как молния, поразило осознание того, о чем думал Вальжан, отбрасывая свое оружие в лачуге Горбо. Вальжан думал в тот миг о Козетте, о том, что она отшатнулась бы в страхе, увидев его таким. Когда у кого-то ключи от твоего сердца, ты живешь так, будто он смотрит на тебя. Настоящей храбростью, неотделимой от других добродетелей, Тенардье не обладал, но не был он и трусом, иначе не сумел бы держать в узде своих головорезов, в том числе такого свирепого, как Монпарнас. - Стреляй, чего ты ждешь? – сказал он угрюмо. - Ты – нежить, - насмешливо ответил Жавер. – Тебя на самом деле не существует. Сделай, как и положено нежити, - исчезни с первыми лучами солнца. Тенардье застыл, ошеломленный. - Я собирался тебя убить, - продолжал Жавер, - но не убью. Ты мне жалок. Любой зверь лучше тебя, потому что и зверю знакомо чувство привязанности – к хозяину, к собственному потомству. Посмотри на себя – ты даже не оплакиваешь своих погибших детей! Тенардье несколько приободрился, поняв, что расправа откладывается, и к нему вернулась привычная наглость. - Интересно слышать такое от мужика, о котором шушукаются, не сделан ли он на мануфактуре, как его униформа! - А знаешь, почему я вообще с тобой разговариваю? Ты слыхал о том, что я наполовину цыган? - Нет, но я знал, что с тобой что-то не так. - Моя мать отсидела за ворожбу. Она была гадалкой, читала по картам и по руке. А я и без карт иногда знаю, что пистолет даст осечку или засада окажется неудачной. Ты скоро умрешь, и твоя смерть будет страшной. Больше я тебе ничего не скажу. Задумайся, пока еще можешь. Тенардье онемел от изумления. И когда наконец заговорил, вызывающий тон не мог скрыть суеверного страха: - Да кто ты вообще такой? Ты даже не фараон! - Я человек, - спокойно ответил Жавер, - человеческое достоинство – все, что у меня есть. Тебе это трудно понять. Жавер повернулся, чтобы покинуть убогую каморку, служившую убежищем бывшему мародеру, бывшему трактирщику, бывшему главарю «Петушиного Часа». Уловив краем глаза движение за спиной, он выстрелил прямо сквозь карман редингота, в котором держал руку с пистолетом. Хорошо пристрелянное оружие не подвело: грохот выстрела слился со звоном разбитого стекла, комнату заволокло пороховым дымом, а ее обитатель, выронив нож, скорчился на полу, зажимая окровавленное плечо. Рана не грозила смертью (Жавер с такой не задумался бы продолжить погоню), но неделя лихорадки жертве была обеспечена. - Ты пристрелил меня, ублюдок!.. – в голосе Тенардье было безмерное изумление. Похоже, сорвавшая лоскут кожи с плеча пуля подорвала его веру в свою звезду. Жавер посмотрел на него сверху вниз со своей ужасной улыбкой. - Ну-ну, без драм, всего лишь подстрелил. А ты думал - я дам себя прикончить, как Вальжан? Моя мера мала. *** Осень окончательно вступила в свои права, обвивающая балкон дикая виноградная лоза стала малиновой. Жан Вальжан вспомнил начало лета, когда он до рези в глазах вглядывался в свечи цветущих каштанов в Люксембургском саду, в покрытые душистым снегом яблони на рю Плюме, стараясь запечатлеть их красоту в сердце, каждую деталь, чтобы видеть их всегда, даже если придется окончить свои дни на чужбине. Его горизонт, недавно казавшийся таким близким, отдалился, и Жан Вальжан не мог решить, рад он этому или нет. Он чувствовал себя таким усталым, как будто все еще нес Мариуса через клоаку. Иногда он сомневался, что сможет продержаться еще раунд. *** Дом в глубине сада сиял золотом, как волшебный фонарь; из ярко освещенных окон второго этажа лились звуки клавикордов: Козетта играла Моцарта. В такие минуты Жавер напоминал себе чумазого уличного мальчишку, расплющившего нос о витрину игрушечной лавки (в одну из них он на днях зашел и с каменным лицом, не понимая зачем, купил за несколько сантимов страшненькую лошадку из папье-маше с мочальным хвостом – и спрятал во внутренний карман, чтобы уродец не попался никому на глаза). У ворот стояла распряженная щегольская коляска Козеттиной подруги по пансиону; привязанная вороная кобыла под навесом жевала сено. Жавер поморщился – против самой красотки он ничего не имел, а вот экипаж напоминал одно из самых страшных убийств в его полицейской карьере: молодая мачеха избавилась от падчерицы, пригласив ее покататься в такой же коляске и выбросив на полном ходу. Дама клялась, что лошадь понесла, и девочка выпрыгнула из коляски сама, пытаясь спастись, - уликой послужил хлыст, сделанный на манер шпаги-трости: при нажатии из него выстреливало острое жало, уколами которого дьявольская наездница и разогнала смирную лошадку в карьер. Убийцу гильотинировали. Она была очень хороша собой, и в мысленной картотеке Жавера этот случай значился как «Дело убийцы-красавицы». Внезапно Жавер ощутил нечеловеческую усталость, как будто все годы его полицейской службы, все засады и погони, все раны, все похороны убитых сослуживцев, все рыдания вдов на этих похоронах, все истерики потерпевших, все угрозы и проклятия арестованных обрушились на него разом. Под этим бременем он бессильно опустился на ступени крыльца. Дверь за его спиной почти бесшумно открылась. - Ты цел? – с тревогой спросил Вальжан, окидывая его взглядом в поисках ран. - Угу, - вяло откликнулся Жавер. – Давай посидим. - Судя по твоему виду, тебе бы лучше полежать, - заметил хозяин дома, однако сел рядом на ступеньку. – Что случилось? - Ничего… Я рад, что больше не служу. Видно, у каждого дантиста наступает момент, когда он устает смотреть на гнилые зубы. Ты вот с епископом был знаком, а мои знакомые - бандиты, воры да шлюхи! - Вообще-то мне нравится иметь дело с лошадьми, - поспешил загладить неловкость Жавер, вспомнив, что собеседник формально вписывается в одну из перечисленных категорий. – Всегда нравилось. Я бы, может, смолоду выучился на грума или коваля, только кто же доверит своего коня цыганскому отродью? - От тебя пахнет порохом. И где твой редингот? - Выбросил, - зевнул Жавер. – Дыру прожег. - Иди-ка ты спать, - посоветовал ему Вальжан. - Не дойду, - Жавер зевнул снова, едва не клацнув зубами, безуспешно потер слипающиеся глаза и прислонился к нему головой. - Ты на меня действуешь как лауданум: я или болтаю вздор, или сплю. «Хорошо, не как красная тряпка на быка», - усмехнулся Вальжан. Когда в первые недели после восстания он караулил больного и, как он думал, тронувшегося мозгами инспектора, видеть Жавера спящим было так… дико. Никогда в жизни Вальжан не поверил бы, что этот волкодав в человеческом обличье будет мирно спать в его доме, в его присутствии. Что он не дремлет вполглаза, как настоящий волкодав, а трогательно сопит в подушку, хрупкий и уязвимый, как любой спящий человек. Это открытие хрупкости и уязвимости того, кто казался ему зловещим механизмом, олицетворением злой силы, способной лишь к бессмысленному разрушению, устыдило Вальжана и одновременно дало ему силы пожалеть и простить. 1. Жеводанский Зверь - монстр-людоед, похожий на гигантскую гиену, наводивший ужас на провинцию Жеводан, на границе исторических регионов Овернь и Лангедок, с 1 июня 1764 по 19 июня 1767 года. Официальные документы того времени свидетельствуют о 230 нападениях, включая 51 случай увечий и 123 смерти. Король приказал профессиональным охотникам из Нормандии — Жану-Шарлю-Марку-Антуану Вомеслю д’Энневалю и его сыну Жану-Франсуа д’Энневалю — уничтожить чудовище. Д’Энневаль старший был одним из самых известных охотников Франции, за свою жизнь он лично убил более тысячи волков. Отец и сын прибыли в Клермон-Ферран 17 февраля 1765 года, привезя с собой свору из восьми волкодавов, и посвятили несколько месяцев этой охоте. Они успели устроить несколько массовых облав, в крупнейшей из которых — 9 августа 1765 года — участвовало 117 солдат и 600 местных жителей. Тем не менее достигнуть успеха им не удалось. 19 июня 1767 года облав с участием более чем 300 охотников увенчалась успехом: одному из них — Жану Шастелю — удалось застрелить чудовище. Жан Шастель, будучи набожныс человеком, зарядил своё ружье освящёнными серебряными пулями и взял с собой Библию. Во время привала Шастель раскрыл Библию и начал читать молитву, и в этот момент из чащи выпрыгнул гигантский волк. Шастель выстрелил в упор, затем перезарядил ружье и выстрелил повторно. Две серебряные пули достигли цели — волк был убит наповал. Когда ему вспороли живот, там обнаружили предплечье маленькой девочки, которую Зверь убил накануне, что стало подтверждением того, что это был настоящий Жеводанский Зверь. 2. Картуш - Луи́-Домини́к Бургиньо́н (1693, Париж — 1721, Париж) — известный французский разбойник, по праву считающийся самым знаменитым грабителем XVIII столетия. Парижская полиция несколько лет безуспешно охотилась за ним, подвергаясь насмешкам за свои неудачи. 3. Мышиный жеребчик - насмешливое прозвище сексуально озабоченного тщедушного и низкорослого мужчины. 4. Иез. 18, 21-23. 5. Иез. 18, 31-32.