Не через меня

*Друзья познаются по любви, нраву, речам, делам Добрый человек – произведение искусства, шедевр, над которым трудятся годами. Добрым быть трудно. Это настоящий подвиг. Архимандрит Савва (Мажуко) Теперь, несколько жизней и много смертей спустя, я знаю точно – нет ни смерти, ни безнадежности. Нет отчаяния, если всё в жизни пошло не так и кажется, что уже не подняться, потому что Бог не даёт нам умереть заживо… Наталия Скуратовская Вальжан с пером в руке разбирал план строительства богадельни, составленный юной виконтессой де Полиньяк. План, как и предполагала сама Марион, содержал ряд изъянов, обусловленных незнанием практической стороны дела, однако в целом был неплох, его лишь нужно было довести до ума. Работа увлекла его; вместе с тем идея купить дом в Ницце, вначале показавшаяся смехотворной и просто глупой, уже не выглядела таковой. Он бы охотно принял участие не только в проекте, но и в строительстве больницы; Козетта скоро выйдет замуж (он вздохнул) и приведет в дом супруга, а потом и его сестер, вышедших из пансиона, - молодежи нужно будет веселиться, приглашать гостей и все такое, а девицам еще и подыскивать женихов. Полиньяки в этом смысле бесценны, у виконта в полку достаточно молодых офицеров, чтобы пережениться на всех бесприданницах Парижа. Хорошо, что у Козетты появилась подруга, - он не вечен, а при хороших людях девочка не пропадет, как бы ни сложилась ее жизнь в браке. - А знаете, месье Фошлеван, я ведь видел подругу мадмуазель Козетты раньше, - сказал Серж-Луи после их совместной прогулки в Люксембургском саду. – Только не сразу узнал ее в этом платье и шляпке. Что одежда делает с женщиной! - Где же? - В Отель-Дьё, конечно, - ответил молодой человек, - седьмого июня, у постели раненых. В тот день десятки доброволок явились в госпиталь, но все они искали кто мужа, кто сына и были напуганы, а выдержке этой дамы мог позавидовать опытный врач. Такая спокойная, собранная, деловитая. Давала лекарства, делала перевязки, подкладывала грелки. - Надо же мне практиковаться, - кивнула Марион, когда Вальжан при встрече спросил ее об этом. – Козетта просила взять ее с собой на одно из моих дежурств в Отель-Дьё, но это ваше решение. - Не знаю… прилично ли стыдливой, целомудренной молодой девушке… - Вальжан сконфуженно осекся, сообразив, что косвенно заподозрил собеседницу в недостатке целомудрия и стыдливости . - Да не беспокойтесь, - улыбнулась красавица, - судно выносить – забота профессиональных сиделок, грязный уход должен быть обезличенным, иначе и самому больному будет неприятно. Доброволки делают только то, на что у сиделок не хватает времени: отмачивают, а не рвут присохшие бинты; уговаривают поесть, а не кормят насильно; могут написать письмо под диктовку, почитать вслух, да просто – за руку подержать. Думаю, Козетте это пошло бы на пользу. Похоже, она станет мадам доктор, а это потруднее, чем быть женой богатого бездельника. Он оказался на пороге какого-то нового этапа в жизни – в момент, когда был близок если не к отчаянию, то к унынию. Как всегда, когда Жан Вальжан ощущал смятение и растерянность, его душа обратилась к молитве. Поговорив с Господом о своих сомнениях, он глубоко задумался о будущем Козетты – будущем, в котором ее могут подстерегать болезни, козни завистников, клевета, измена, смерть ребенка или спутника жизни, словом, все то, от чего не откупиться деньгами. Чувствуя потребность заручиться союзником, он мысленно призвал на помощь епископа Диньского. - Я знаю, Монсеньор, ваша молитва сильна пред Господом. Помолитесь со мной о моей дочери. Каждому человеку назначена своя доля скорбей, но помолитесь со мной о том, чтобы скорби, которые неизбежно постигнут Козетту, не сломили ее, не лишили желания жить. Господи, не попусти ей такого горя, которого она не вынесет! Затем мысли Вальжана обратились к товарищу, которого он обрел столь неожиданным и мистическим (учитывая цепь маловероятных совпадений) образом. Тот все еще цеплялся за Вальжана, как утопающий; когда они расставались на целый день, занятые делами, а вечером сходились, Жавер выглядел встревоженным, заглядывал в глаза, как будто сомневался, что имеет право быть здесь. Он не спрашивал прямо: я мешаю? мое присутствие нежелательно? мне лучше уйти? - но пытался это отгадать, что было еще хуже. Вальжан опасался, что он снова посадит себе в голову какой-нибудь вздор, и настойчиво, с бесконечным терпением повторял (тоже не словами, а всем собой): успокойся, все в порядке, тебе здесь рады. С Козеттой такая тактика принесла плоды, но было как-то чудно трясти детскими погремушками перед носом внушительного великовозрастного мужчины. Хотя, коль скоро погремушки помогали, - почему бы и нет. Вальжан, сохранивший крестьянскую практичность, не имел предубеждения против действенных, хоть и диковинных методов: если дядя-достань-воробышка хочет на ручки – надо подставлять ручки. Беспокоило его другое: за переживаниями Жавера, что он досаждает семейству Вальжана своей навязчивостью, что его не хотят, что он мешает, - угадывалось даже не сознательное убеждение, а ощущение, что он всюду лишний, что его существование вообще никому не в радость. Вальжан принадлежал к тем счастливым натурам, к которым возвращается способность радоваться, как только их перестают мучить. Он, как любой человек, мог не пережить горя - но и в самых отчаянных обстоятельствах не посягнул бы на свою жизнь. Он холодел при мысли о глубине отчаяния, приведшего Жавера на мост Менял, - отчаяния, за которым стояла ненависть к себе, до поры спрятанная за фасадом безупречного жандарма, - и глубоко сомневался в своей способности совладать с этой бедой. - Господи, помоги ему. Я не знаю, как, чем. Но Ты знаешь! В дверь постучали – два отрывистых, коротких удара. - Да, заходи! - Я помешал? - Нет, - ответил Вальжан, берясь за пресс-папье, чтобы промокнуть исписанный лист. В первые недели после моста Менял у Жавера случались внезапные необъяснимые приступы страха, которые быстро проходили, если кто-то был рядом. Вальжан говорил с врачом, и тот сказал, что это может не пройти никогда - бездна, в которую заглянул Жавер, оставила на нем свой отпечаток. И добавил, что, по его мнению, человеку, покушавшемуся на самоубийство, впредь не следует жить одному. - Мне интересно, чем ты здесь занимаешься, - усевшись на диван возле камина, проворчал Жавер. – Колдуешь, что ли? Почему у меня с утра голова болела, а теперь не болит? - Я молюсь, - улыбнулся хозяин дома. – Еще пишу иногда. Думаю, размышляю. Хотя думается мне лучше всего, когда я работаю в саду или хожу гулять. - Вот об этих твоих прогулках я и хотел поговорить. Это небезопасно, Вальжан. Ты не выглядишь достаточно грозно, чтобы отпугнуть злоумышленников; у тебя слишком благообразный вид. - Однако же тебя он обманул, - сухо заметил Вальжан, в душе глубоко задетый тем, что Жавер счел его способным на убийство. С их роковой встречи на баррикаде прошли месяцы, однако Вальжан, как видно, не до конца преуспел в борьбе с грехом памятозлобия: он прощал, но не забывал. - Я сам себя обманывал. Я нахожу, что просто погряз во лжи - в грехе, который больше всего презирал. - Ну… Что осудишь, в том и побудешь. - Не говори мне, что для смирения Господь попустит мне приступы клептомании! - ужаснулся Жавер. Вальжан чуть не прыснул со смеху, вообразив себе бывшего инспектора, лихо прихватывающего в чьей-нибудь гостиной каминную статуэтку. - А есть погибшие души? - Ты меня об этом спрашиваешь? – изумился Вальжан. - Конечно, ты не можешь знать, как все обстоит на самом деле, - нетерпеливо отмахнулся Жавер. - Я спрашиваю, что ты об этом думаешь. - Мне очень жаль, мне очень грустно, но я в этом совершенно уверен, - твердо ответил Вальжан. - Видишь ли, мне самому оставался лишь шаг до гибели. Я знаю, как это происходит. Как если бы ты ранил себя снова и снова, скажем, напарывался одним и тем же местом на гвоздь. Сначала рана заживает, потом начинает гноиться, потом образуется язва, а потом - заражение крови. Однажды на меня напал грабитель; это был Монпарнас. Я знаю таких молодчиков, как он, насмотрелся на них в Тулоне – но каких-то десять лет назад он был гаменом, вроде Гавроша. Украденное с лотка яблоко - срезанный кошелек - золотые часы, отнятые в глухом переулке с оружием в руках – убийство ради бумажника и алмазных запонок - первое убийство ради того, чтобы насладиться страхом и муками жертвы. Это короткая дорожка, и ведет она в ад. Этот юноша уже не был живым человеком, Азельма просто упокоила ходячий труп. - Он будет вечно гореть в аду? - Я думаю, в каждом человеке сохраняется неповрежденный кусочек души, - сказал Вальжан. – Начиная с этого кусочка, Господь может восстановить всего человека, если тот позволит Ему действовать. Но для этого нужно стоять перед очами Божьими как есть, ничего не приукрашивая, ничего не скрывая. - То есть открывать Богу то, за что по справедливости Он должен меня осудить и отвергнуть? Но… как это? Какой смысл? - Бог слишком реален, об эту реальность вдребезги разбивается все, что человек о себе напридумывал. Он видит тебя как есть и ставит на место - говоря с Богом, нельзя заблуждаться на свой счет. Я знал многих людей, всецело посвятивших себя духовной жизни, и некоторые из них потеряли Бога из виду: их погубило ложное представление о себе. Бог не взаимодействует с тем, чего нет. Бог не говорит с призраками. - А что для тебя труднее всего? – неожиданно спросил Жавер. Он не слишком внятно выражался, но Вальжан уже научился угадывать смысл его отрывистых, бессвязных на первый взгляд реплик, как ухаживающий за паралитиком угадывает, что тот силится сказать непослушным, коснеющим языком. - Самое трудное – не понимать, - ответил он печально. - Не понимать чего? - Божьего Промысла о человеке, - вздохнул Вальжан. - Я не понимаю, почему Господь попустил умереть этим детям шестого июня. Они были не готовы, они боялись. И столько еще могли сделать хорошего. Я не боюсь смерти, я готов, я завершил свои земные дела – и вот, они, годившиеся мне во внуки, мертвы, а я все еще здесь. - И как ты с этим справляешься? - Думаю, некоторые вещи плохи и всё, и не надо лгать себе, что это не так. Но наш Господь, Который из предательства, лжесвидетельства, трусости и судебной ошибки сделал спасение и вечную жизнь, сумеет и из них сделать что-то хорошее. Жавер в раздумье почесал нос. - А может, это вообще не твоего ума дело? «Устами младенца», - усмехнулся про себя Вальжан. «Младенец», хоть и выглядел несколько пугающе, но в богословских вопросах все еще питался молоком, а не твердой пищей. - А для тебя? - спросил он, не слишком надеясь получить ответ, но получил его сразу. - Быть бесполезным, - сказал Жавер. – Нуждаться в других, зависеть от них. Быть слабым. Жан Вальжан с грустной улыбкой покачал головой. - Нашего Господа и Спасителя соплеменники сочли бесполезным, убедившись, что Он не станет их царем и не освободит от власти Рима. Бог родился на свет как обычный младенец, беспомощный и беззащитный. В Гефсиманском саду Он просил учеников бодрствовать и не оставлять Его, стало быть, нуждался в них. Он упал под тяжестью креста, и Симон Киринеянин помог Ему нести крест на Голгофу. Господь не пожелал быть неуязвимым, потому что уязвимость человечна, Жавер. - Все в порядке? - спросил он после паузы, так как у Жавера был смурной вид. - Да, все хорошо, - рассеянно ответил тот. - Ты не выглядишь хорошо. - Мы можем поговорить? – неожиданно спросил Жавер, что было несколько абсурдно, поскольку они уже разговаривали. - Да, конечно. - Ты много раз повторял, что я могу надеяться на прощение Бога, но ни разу не сказал, что прощаешь меня. Это что-то значит? Жан Вальжан тяжело вздохнул. Жавер надолго застревал на каком-то факте или эмоции, это было очень утомительным и, честно говоря, невыносимым. - Только не говори мне, что я ничего не сделал, потому что это неправда, - резко бросил Жавер, прежде чем Вальжан открыл рот. – Тебе бы очень помогло, если бы твой епископ сказал: «Мне никогда не нравились эти старомодные вещи, спасибо, что избавил меня от них»? Нет. Умаление его вины было бы ложью, хуже того - пошлостью. Целебным бальзамом для ожесточенной, ороговелой души было честное признание того факта, что он, Жан Вальжан, - негодяй, ограбивший доброго человека, оказавшего ему гостеприимство, и что покаяние и прощение возможно именно для этого негодяя. Вальжан вдруг понял, что был слеп и совершил еще одну ошибку, такую же, как решение уехать с Козеттой в Англию. Он ошибался с самого начала, думая успокоить кровоточащую совесть Жавера уверениями, что не винит его ни в чем. Жавер, как когда-то он сам, имел право на угрызения совести и покаяние. И он хотел услышать не фальшивое «Ты не виноват», а искреннее «Я тебя прощаю». - Я простил тебя от всего сердца, - проговорил он твердо. - Когда? – тихо спросил Жавер. - На баррикаде, конечно. Я понял, что наши судьбы связаны, что мы - братья. Братья не всегда ладят, бывает, что члены одной семьи сражаются друг против друга на войне, как в годы Великой Революции, но и тогда они не становятся чужими. По неизвестной причине Жавера утешали только прикосновения; когда он угрюмо замыкался в себе – достаточно было взять за руку, когда его мучили плохие сны или, хуже, воспоминания – нужно было обнимать. Вальжану поначалу было странно, что этакий волкодавище где-то глубоко внутри – дитя не старше Козетты, когда он выкупил ее у Тенардье. Но в первые дни после баррикад он не слишком об этом задумывался, просто был рад, что нащупал способ, который работает. А потом… потом однажды вспомнил свои мысли о том, что вот был бы у него такой мундир и такая же красивая лошадь, как у командующего Национальной гвардией, тогда Козетта бы меньше заглядывалась на хорошеньких мальчиков, - и закрыл лицо руками от стыда и смеха. Очевидно, когда боль сильнее, чем можно вынести, все люди превращаются в детей или идиотов. Гордый своими успехами мэр Монрейля был бы обескуражен этим открытием, но с тех пор многое изменилось, и Жан Вальжан больше не носился с собой. Он вспомнил свое отчаяние в те дни, когда осознал угрозу разлуки с Козеттой и нового одиночества, и в его душе проснулась нежность к Жаверу, которому весь его опыт, стоицизм и бесстрашие помогли так же мало, как и самому Вальжану тогда. Вальжан вдруг вспомнил свой кабинет в Монрейле, чем-то похожий на этот, Жавера, убитого сознанием своей неправоты, и то, как в его душе впервые шевельнулось сочувствие к этому человеку, которого он, честно говоря, с трудом выносил. Он закрыл потрепанную тетрадь и пересел на диван к Жаверу, обняв его за плечи. Призрак прошлого был изгнан. - Ты, ну… хочешь быть таким, как этот епископ, - запинаясь, начал было Жавер. Вальжан едва не рассмеялся нелепости этого предположения. - Ты не понимаешь, о чем говоришь. Нельзя уподобиться такому человеку, как Монсеньор Мириэль, потому что таким его сделала благодать Божия. Бог дает благодать в зависимости от того, какова твоя мера, чтобы ты мог понести это. Моя мера мала. Мне никогда не приблизиться к Монсеньору. - Я его не знал, - вопреки обыкновению, не стал спорить Жавер, - я хотел спросить вот о чем. Такие люди, как ты и епископ, - чувствуют ли они то же, что и все? - В каком смысле? – изумился Вальжан. - Я имею в виду, у тебя бывало ощущение, что все рухнуло, мир разлетелся на осколки, и их уже не собрать? - Ну, еще бы, - грустно улыбнулся Вальжан. – Конечно. - И как же ты поступал тогда? - Я не собирал осколки. Стоял перед Богом - как потерпевший кораблекрушение, как нищий на паперти, как погорелец. Просил о новом пути, о новом небе и новой земле для меня. - И ты получал это? - Больше, чем просил. Скряги и крохоборы - люди, а не Бог.