Ренессанс Республики

— Значит, последние несколько недель вы провели в дороге сюда? — недоверчиво спросил Малик, когда Мария Аудиторе прервала свой рассказ, чтобы испить воды из поданной слугами чаши. — Я знаю, путь неблизкий, однако, по моим даже примерным расчетам вы должны были оказаться здесь… около двух недель назад. — Откровенно говоря, — ответила Мария с печальной улыбкой, — я и сама надеялась добраться раньше. Однако, я не учла длины рук наших врагов. У них повсюду свои шпионы. Нас преследовали и несколько раз чуть не схватили, однако, благодаря одному моему талантливому сопровождающему нам удавалось избегать засады. Необходимость избегать и прятаться сильно замедлила нас. В конце концов, мы добрались до Марми и отплыли с пиратами, благодаря которым смогли оказаться в Столице Империи. — Должно быть, вы пообещали им нечто достойное такого риска, — заметил Альтаир, переглянувшись с императором. — Если не секрет, чем вы расплатились? — Никакого секрета нет, — Мария улыбнулась еще печальнее и пожала плечами. — Нам нечего было предложить им кроме остатков украшений и обещания поговорить об их судьбе с сильнейшими мира сего. Конечно, они сперва отказались, но один из них вдруг сказал: «Когда-то первые из нас сбежали из Королевства подобным образом. И если бы жители островов не поддержали нас, вся эта мечта о свободе была бы погребена на дне морском. Почему бы нам не помочь тем, кто в этом нуждается, без всякой корысти?». И, должно быть, воспоминания значили для его товарищей достаточно много, чтобы передумать. Губы императорского сателлита тронула редкая для него улыбка, скорее даже ее грубое подобие. Кажется, он догадался, о ком могла бы идти речь. — Похоже на правду, — таков был его вердикт в ответ на молчаливый вопрос его повелителя. — Я видел этого человека среди тех, кто пришел. Он действительно мог бы поступить подобным образом. В кабинете снова повисла тишина. Леонардо, дети и Бартоломео д’Альвиано, незнакомый художнику сопровождающий семьи Аудиторе, переглядывались между собой, смущенные всем происходящим. Мария Аудиторе ждала новых вопросов или замечаний своего царственного собеседника. Альтаир ничего не ждал, лишь стоял позади сателлита грузной горой, безразличной и твердой. Малик же обдумывал услышанное, выстраивая в голове полную картину из фактов, которыми теперь обладал в полной мере. — Что же, — медленно проговорил он. — Я признаю серьезность беды, с которой вы обратились ко мне. Прежде, чем я поставлю вопрос об интервенции на заседании Большого Совета, я хочу знать только одно. — Все, что угодно, ваше величество. — За кого именно вы просите меня вступиться? Этот вопрос заставил всех, кроме Марии, искренне удивиться. И, казалось, только женщина правильно поняла смысл, вложенный в него Маликом. — За Республику, ваше величество. — Не за своего мужа и не за своих детей? — Вы юны, ваше величество, — Мария не смогла улыбнуться этому, хотя и очень хотела, и эта ее серьезность вдруг напомнила всем окружающим ее людям об ее возрасте и политическом опыте. — Вы умны, честны и справедливы, но, о Боже, как же вы юны. Я вижу по вашему лицу, что вы готовы разрушить и воссоздать заново не то, что страну — весь мир, ради своей жены или ваших общих с нею детей. И если бы для их защиты не оставалось ничего другого, кроме как позволить погибнуть еще кому-то, вы бы с готовностью пошли на это. Но когда вы проведете на политической арене столько же, сколько провела я или провел мой муж, вы наверняка ответите так же, как и я. — Вы не ответили на вопрос, — возразил ей Альтаир. Он хотел было призвать Марию к четкому ответу, однако Малик сделал ему жест умолкнуть, и главнокомандующий беспрекословно повиновался. — Прошу простить моего сателлита, — с грустной улыбкой сказал Малик. — Но вынужден с ним согласиться. Я все еще не до конца понимаю. И, если это возможно, хотел бы узнать ваши мотивы. Быть может, я смогу научиться чему-то благодаря вашему опыту. Мария все же смогла выдавить усталую улыбку. — Если я не сохраню Республику, моя семья, мои муж и дети потеряют свою родину, — сказала она, утирая скопившиеся в уголках глаз слезы. — Их жизнь превратится в существование где-то еще, а таланты и способности, которыми их одарил Триединый для служения ему и соотечественникам, перестанут приносить истинное благо. Если я позволю предателям захватить власть, то не исполню долга перед Триединым и своими детьми. Как мать я обязана делать все, чтобы у моих детей была возможность быть теми хорошими, благочестивыми и полезными людьми, какими я их воспитывала. От любой другой республиканской матери я отличаюсь лишь тем, что могу попросить о содействии в этом не только лишь Триединого. Посему я прошу вас, император Малик Аль-Саиф. Помогите мне сохранить Республику ради нее самой. Ради ее детей, подобных тем, что вы видите перед собой. Ради мира и спокойствия на всем материке. Малик посмотрел на двух детей — девушку и мальчика, на которых указала Мария, — и подавил тяжелый вздох. Памятуя, с какой любовью архитектор да Винчи описывал этих двоих как веселых, любознательных, беззаботных и живых, сейчас Малик видел перед собой совершенно противоположную картину. Он видел перед собой девушку, чья юная красота была омрачена несвойственной ее возрасту и положению тревогой, чей взгляд говорил о ее готовности защищаться и даже убивать, если того потребуют обстоятельства. Он видел перед собой мальчика, повзрослевшего на три дюжины лет, чьи глаза смотрели на мир из-под густых бровей с недоверием, опаской и подозрением, и чьи маленькие руки подрагивали от сплошных треволнений последних недель. И за всеми этими безрадостными признаками несчастья, приключившегося с ними, было немало невысказанного и неявного в движениях горя. Эти дети почти потеряли связь с любимой семьей и родиной, их уверенность в завтрашнем дне и надежда были похожи на почти перерезанный канат, два конца которого удерживала лишь тоненькая ниточка возможного обещания Малика. Представив на их месте собственных детей, Малик вздрогнул. Теперь он понимал, почему Мария Аудиторе просила в первую очередь за Республику, а не за мужа, детей или даже себя. Потому что она, ее муж и их дети и были Республикой. Малик поднялся и повернулся к Тауфику. — Сопроводи мадонну Аудиторе, ее детей и сопровождающих в дом, выделенный господину да Винчи. Пока что пусть переночуют там. Если дом окажется тесным для всех, подготовь другой или же выдели им гостевые покои во дворце. Как закончишь — немедленно отпиши наместникам. С приездом последнего мы начнем Большой Совет, посему пусть поторопятся, — закончив с евнухом, Малик повернулся к Альтаиру. — Распоряжения об охране уже были отданы? — В ту же секунду, как подтвердились их личности, — отчеканил Альтаир. — В таком случае, мадонна, — сказал Малик, повернувшись к гостье, — не смею вас больше задерживать. Хорошенько отдохните — нам предстоит большая работа. Если вам что-то потребуется, обращайтесь к моему личному слуге, Тауфику. — Благодарю, ваше величество, — искренне сказала Мария, присев в книксене. Ее дочь повторила ее движение, а сын поклонился. Малик отпустил их жестом в коридор, но архитектора задержал. — Господин да Винчи, — сказал он, когда все, кроме Альтаира, вышли. — Я рассчитываю на ваше благоразумие. Какое-то время вам придется держать сегодняшнюю встречу с мадонной в секрете. Особенно от Мельци. Он ненароком может выдать эту информацию. — Я понимаю, повелитель, однако, — архитектор выглядел смущенным, — есть одно крайне неловкое обстоятельство. Я еще не успел вам о нем доложить должным образом. Совсем недавно я согласился взять на обучение Франциско, старшего сына мессера Мельци. Юноша должен был приступить сразу же, как я испросил у вас разрешения пропускать его до выделенного мне дома. Теперь же выходит, что ему нельзя посещать дворец, чтобы ненароком не встретиться с вашими почетными гостями. — Да, надо признать, удручающе несвоевременное совпадение, — согласился с ним Малик и крепко задумался. — Чему вы обещали его обучать? — Пока что живописи и немного архитектуре, повелитель. — Пусть занимается с юношами, посещающими дворцовую школу, — вдруг сказал Альтаир, заставив забывших о его присутствии мужчин вздрогнуть от звука его голоса. — В контракте господина да Винчи указано, что он помимо проектирования будет заниматься обучением местных мастеров. — Отличная идея, главнокомандующий, — Малик кивнул с искренней благодарностью во взгляде. — Господин да Винчи, вы сможете обучить наших мастеров основам республиканской живописи, а архитекторов посвятить в тонкости республиканских методов постройки? — Нет ничего проще, повелитель, — да Винчи выглядел радостным. — Прежде у меня была собственная мастерская в Солэ, где я занимался и выполнял заказы с дюжиной учеников и братьев по делу. Сейчас они успешно продолжают мое дело. — Тогда решено, — сказал император. — Несколько дней в неделю вы будете проводить уроки в дворцовой школе. Туда и будет приходить Франциско Мельци. Так он не пересечется с нашими гостями. Если он или его отец будут протестовать, отвечайте, что лишь на этом условии я позволил вам уделять внимание чему-то помимо основной работы. Поняв, что на этом все, Леонардо искренне поблагодарил императора и, поклонившись, оставил его наедине с сателлитом. Утомленный многочасовым разговором Малик снова опустился в кресло и застонал. Культя болела совершенно невыносимым образом, мигрень, пульсирующая в висках, вторила ей, а спина от долгого напряжения гудела. Альтаир почти что бегом бросился к нему и поспешил заняться его головой. — Как это все некстати, — пробормотал Малик. — Мы едва избежали войны с северянами, и теперь нас втянули в конфликт республиканцев. Что дальше? Независимость для островов? Альтаир молчал. Его руки продолжали массировать виски императора. — Раз уж на то пошло, — продолжал рассуждать вслух скорее для себя, чем для Альтаира, его сателлит, — положение Аудиторе меня смущает. Как мы теперь уже знаем, подобные заговоры зреют годами. Десятилетиями. Не мог же дож не замечать никаких признаков, коли он на политической арене дольше моего. Я понимаю, почему же он мог не просить помощи раньше, но он ничего не сделал, чтобы это предотвратить. Нужно будет хорошенько расспросить его жену. Она обязана знать. Новая пауза. Малик погрузился в размышления, затянувшиеся на миг, что он позволил себе насладиться прикосновениями сателлита. — Значит, интервенция, — вздохнул он несколько томительных минут спустя. — Вот как я это вижу: Мария Аудиторе получит в сопровождение войска, достаточно внушительные, чтобы с ними можно было пройти до самого Солэ. Имея их в распоряжении, она встанет под стенами города и добьется, чтобы ее мнение при выборе нового Дожа учитывали. Посол Макиавелли будет говорить от моего имени и потребует, чтобы Джованни Аудиторе был освобожден. Иначе мы будем вынуждены объявить войну. — В конечном итоге, — сказал Альтаир, — кого ты отправишь командовать войсками, что выделишь этой женщине? — Ты хотел бы поехать? — Ты знаешь, что хотел бы. Я хорошо знаю пограничные леса. — Но ты никогда не заходил дальше. — То есть? — Ты всю жизнь вел бои на нашей земле, в худшем случае на приграничных территориях. В этот же раз тебе придется ступить на республиканские земли и пройти по ним. Возможно, даже удерживать их до тех пор, пока не будут выполнены требования Марии Аудиторе. Это будет непросто. — Не вижу никакой разницы. Есть ли еще отговорки, которыми ты хочешь меня удержать? Малик прикусил губу. Все же Альтаир слишком хорошо его знал. Он прекрасно понял, что император от усталости сделался капризным, подобно маленькому ребенку, и решил найти способ удержать сателлита при себе. Порой такое выкидывал его старший сын, когда хотел провести с отцом больше времени, и Альтаир, наученный опытом, знал, что нужно делать. Малик, к счастью, не упорствовал больше, видимо, поняв бессмысленность сей затеи. — Нам нужно будет наладить связь с союзниками Аудиторе в Республике прежде, чем вы выдвинитесь, — сказал он. — Раз уж внутренний конфликт между правителями городов — вопрос времени, нужно, чтобы вместе с Марией Аудиторе в Солэ прибыло как можно больше из них. Как продвигаются дела с моим последним указом для шептунов? — Успешно. Наши люди теперь раскиданы по всему материку, — ответил Альтаир. — Одно твое слово — и они добудут для нас любую информацию. И выйдут на нужных людей. Император задумался. Через несколько минут он выпрямился, высвободился из рук Альтаира и, встав, отправился в свой кабинет. Альтаир молчаливой тенью шел следом. Малик подошел к карте и показал ему несколько точек. — Помимо Солэ нам нужны несколько ключевых городов. Марми. Фьюме. Эмилия. Определенно Ромулан. Также Кларамея и Лавандершир. — Пограничные города Империи и Королевства? — Да. Я подозреваю, что ты выбрал для этих мест кого-то особенного, и полагаю, что их таланты сейчас будут как нельзя кстати. — Все так. Какой приказ мне им отдать? — Пусть подготовят срочный доклад обо всех примечательных перемещениях, перевозках и людях. Особое внимание уделить лицам, так или иначе представленным к республиканскому двору, даже слугам. Кроме того… пусть будут готовы передавать срочные сообщения. Альтаир поклонился и едва заметно повернул голову в сторону окна. Малик даже не видел его движения, лишь едва расслышал шорох листьев лозы на фигурных решетках по ту сторону. Приказ был тщательно запомнен и уже приводится в исполнение. — Еще приказы? — Если только отправиться отдыхать, — Малик повернулся к сателлиту. — День был долгий. Нам всем нужно прийти в себя. — Разумно. Не хотите ли навестить детей? — предложил Альтаир перед уходом. — Принца и принцессу скоро пойдут укладывать. Мы же с Марией и моими детьми удалимся в наш дом до утра. Раз уж сейчас праздник, они будут рады еще раз увидеть отца. Малик задумался ненадолго. Час был поздний, детей обычно в это время уже укладывали, однако, должно быть, сегодня в честь праздника все засиделись. Вспомнив о том, как, подобно собственному отцу, он бросил сына на его собственном празднике ради государственных дел, Малик ощутил стыд и в очередной раз поразился чуткости Альтаира. Все же спутник запомнил, каково Малику было после смерти отца, и скольких усилий ему стоило залечить оставленные невольным пренебрежением раны, и, воспринимая маленьких наследников как своих детей, не хотел им такой же судьбы. Малик тепло улыбнулся с немой благодарностью во взгляде и покинул в сопровождении сателлита покои. У дверей Дворца Розы им встретилась процессия из Марии с детьми и слуг. Все они поклонились императору. — Ваше величество, — сказала Мария, подойдя к ним. — Благодарю вас за приглашение на праздник. — Я не мог не пригласить ту, кто помогала его устраивать. — Всем ли вы довольны? — Весьма. Думаю, это один из лучших праздников, что видали стены этого дворцового комплекса. — Значит, случилось что-то весьма серьезное, заставившее вас уйти раньше. Малик нахмурился, удивленный этим не то упреком, не то наблюдением. Лицо Марии излучало спокойствие и долю любопытства. Она явно удовлетворилась бы простым вежливым ответом на свой тщательно завуалированный вопрос, но то, что она все же его задала, показывала — уход императора с праздника долгожданного и любимого наследника заставил взрослых, особенно наложниц, поволноваться. Малик, раздумывая, что может сказать Марии, оглянулся на Альтаира, подошедшего к детям у слуг на руках. Поймав взгляд сателлита, главнокомандующий пожал плечами, предоставляя ему решать самому. Император вздохнул. Он решил, что может в общих чертах сказать ей правду, тем более, что остатки ее связей на родине еще могут пригодиться.  — Под конец праздника во дворец явилась знатная республиканка и на законных основаниях запросила интервенции, — тихо сказал он, так, чтобы не слышали слуги. — Боюсь, в скором времени главнокомандующему придется покинуть нас. — Ненадолго, надеюсь, — Мария слегка побледнела, услышав эту новость. — Времена сейчас, конечно, спокойные, но мне тяжело думать, что дети будут слишком долго разлучены с отцом. — Главнокомандующий хороший воин. Если кто и сможет исполнить поставленную задачу в кратчайшие сроки и притом по совести, то лишь он. Эти слова немного успокоили женщину. Она глянула на Альтаира, принявшего из рук слуги спящего Сефа, и тоже вздохнула. — Я доверяю решению вашего императорского величества, — сказала она, приседая в прощальном поклоне. Малик сделал им с Альтаиром знак, позволяя удалиться, и чета Ла-Ахад повиновалась. Император проводил их, несущих детей, задумчивым взглядом. Лишь когда они растворились в ночной тьме, едва рассеиваемой факелами, он продолжил свой путь. Детей действительно еще не уложили к его приходу. Они в компании матерей и слуг обнаружились в общей комнате. Усталые наложницы пытались утихомирить возбужденных празднеством и новыми знакомствами наследников, но не преуспели в этом. Остальные наложницы и служанки разных рангов, которые не могли улечься спать, так как их спальнею была эта комната, пытались им помочь, но их усилия также оказались безуспешными. Появление Малика заставило гаремных жен искренне обрадоваться, а остальных вынудило отойти на почтительное расстояние или и вовсе в коридоры. Малик, слегка смущенный таким столпотворением, опустился на ковры рядом с детьми. Мелек налетела на него первой, следом подошел ее брат. — Куда ты уходил? — спросил у отца Тазим, когда сестра, праздновавшая отдельно, поделилась своими восторгами о празднике на женской половине гарема. Этот невинный вопрос, который Тазим задал из чистого любопытства, заставил наложниц подобраться и прислушаться. Казалось, всю их усталость рукой сняло. Это наблюдение расстроило Малика — ему казалось, что за последние недели наложницы сблизились и почти что подружилось друг с другом. Теперь же его ответ может посеять новый раздор между ними, а он, усталый, едва мог подобрать нейтральный ответ. — В свои покои, — Малик прикрыл тяжелые, словно налитые свинцом веки, надеясь, что ему поверят. — Моя рука сильно болела. Лекарю пришлось осмотреть ее и дать мне лекарство. Это не было совсем уж ложью. В начале дня рука действительно болела, да так, что и правда посылали за лекарем. Оставалось лишь надеяться, что верный Тауфик позаботится о том, как бы тот не сболтнул лишнего. Так или иначе, слова Малика произвели ожидаемый эффект. Наложницы успокоились, поняв, что у него была веская причина уйти, и что причиной этой не была какая-нибудь другая девушка. Дети же, конечно, ничего такого не подумали и лишь посочувствовали отцу. Они еще немного поговорили. Малик с удовольствием посмотрел на подарки, которыми одарили его детей гости, некоторые даже рассмотрел по нескольку раз. И его чуткое внимание стало последним впечатлением за день, необходимым, чтобы дети начали зевать и вскоре уснули на материнских руках. — Я благодарю вас всех за проделанную работу и, надеюсь, что вы хорошо провели время, — сказал Малик, поднимаясь с ковра. Легким движением руки он велел всем вокруг обойтись без церемоний. — Ступайте и отдохните. Завтрашний день объявляю свободным. Проведите его с пользой. Он, едва переступая ногами, вышел из комнаты. Девушки зашептали благодарности и благословения ему вслед, и их голоса преследовали его тихим шелестом до самого выхода. Обычно Малик не обращал внимания на этот звук, но сейчас эти сливающиеся в один десятки голосов заставили его кожу покрыться россыпью неприятных мурашек. Словно бы не отзвуки голосов человеческих слышал он, а шепот дурных предзнаменований, словно бы все его дурные предчувствия разом заговорили, ничего хорошего не суля. Он с трудом заставил себя забыть эти мысли и вернулся в покои.

***

Холодная стена неприятно колола больную спину неровной шероховатостью своих неухоженных каменных кирпичей. Джованни зашелся в тяжелом кашле, сухом и остром. Легкие обожгло недостатком воздуха. Он уже давно простудился, да так сильно, что порой выздоровление казалось ему недостижимой мечтой. Поджав под себя замерзшие ступни, Джованни попытался растереть их руками. Но руки не слушались. Они околели так сильно, что пальцы едва сгибались, а запястья невыносимо болели каждый раз, когда он ими шевелил. Это все ему крайне осторчертело. Конечно, он знал, что с пленниками здесь не церемонились, однако, всякому, кто сидел в этом подземелье дольше двух месяцев, полагались одеяло, теплая еда хотя бы раз в сутки и хоть какое-то подобие подходящей одежды. Он сам позаботился об этом в свое время и проверял, не обращаются ли с редкими знатными или особо опасными заключенными, замышлявшими против него лично, слишком уж плохо. Видимо, подумал он, нынешнее правление считает даже такие жалкие попытки сохранить жизнь своих пленников излишеством. Даже навещать его никто пока не торопился. Хотя должны были, учитывая, кем он был. И за что сидел. Джованни часто задумывался об этом в последнее время. Шел уже третий месяц его заключения. С того дня, как Эцио и Вольпе пробрались к нему для встречи, он не видел никого, кроме стражников, раз в день приносивших ему ледяную грязную воду на дне стакана и жуткое варево из овощных очистков, явно оставшихся с обедов для заседающих на верхних этажах. Все стражники были молчаливы, надежды услышать от них новости никакой не было. Даже попросить их о встрече с кем-то или спросить, почему так затягивается суд, не получалось. Они уходили раньше, чем Джованни успевал хотя бы заговорить с ними. Это не было бы странным само по себе, если бы Джованни вызывали на допросы или навещали в попытках что-то у него выведать. Но дни складывались в недели, а недели в месяцы, и никто так и не приходил к нему, даже священники (кроме первых двух недель, той, когда его навестили друзья, и следующей, когда его пытался исповедовать архиепископ солэйский). Это настораживало. Как будто даже бурную деятельность со всеми допросами изображать уже не было нужды. Как будто он был заранее приговорен быть всеми покинутым в этой холодной темнице. Даже собственными врагами. Он с трудом поднялся и заставил себя забраться на хлипкую деревянную полку, заменяющую постель. Подтянувшись, он схватился руками за решетки в крошечном окошке и из последних сил втащил себя так высоко, чтобы хоть мельком увидеть что-то кроме темно-серого камня и черно-ржавых решеток. За несколько секунд, что он смог провисеть, его усталые от долгого бодрствования глаза смогли разглядеть лишь темную улицу, пустую и тихую, да пыль, подхваченную прогуливавшимся меж домов ветром. Со стоном Джованни разжал пальцы и с трудом уселся на жесткой постели. Этот детский каприз стоил ему всех телесных сил, что он с таким трудом накопил. Но, о, Триединый, сколько же духовных сил он получил взамен. Теперь еще какое-то время можно будет провести сидя на одном месте и ожидая следующего раза. Джованни прикрыл глаза и задремал. Усталость от постоянного нахождения в четырех стенах, слабость от скудной пищи и болезнь от холодных стен сделали этот сон гораздо более крепким, чем должно, лишили его благоразумного беспокойства за свою жизнь. Этот сон был так сладок и приятен, как еще никогда не был в последние недели. Уставший мужчина даже не проснулся, когда на лестнице громыхнула дверь, и по каменным полам застучали каблуки военных сапог. По душу Джованни пришла стража. Он с трудом разлепил веки, когда стражники, два дюжих молодца, растрясли его и на руках вытащили из камеры — он был так слаб, что не мог идти, лишь волочился почти что в бессознательном состоянии. Все происходящее почему-то казалось продолжением сна. Ведь не могли его держать в сырой темнице все это время, готовясь к его казни, чтобы вдруг вытащить из тьмы на свет божий. Быть может, это все же казнь? Сейчас его вытащат на площадь перед Сеньорией, где наверняка уже сколотили помост, введут по трем деревянным ступеням, посадят на колени так, чтобы голова оказалась на плахе, продержат там все время, пока будет зачитываться приговор, и в миг, когда глашатай скажет последнее слово, палач лишит его жизни. И лишь мысли заставили его разум пробудиться ото сна. Почему же тогда он не слышал, как рабочие собирали помост для казни? Такая шумная работа была бы слышна даже в его камере — стук молотка по дереву разносился бы по всей площади и прилегающим улицам, проникая сквозь стены и отдаваясь вибрацией в землю, как отдавались шаги сотен прохожих. Да и ведут его явно куда-то наверх, коридорами для слуг, но наверх. Не в Главный зал и не в Судебную. Вели к одной из гостинных. Кажется, ту же самую, где он встречался с Вольпе и сыном. Это показалось иронией. Злобной шуткой, прихотью судьбы. Они словно издевались над ним. Либо же были так глупы, что давали ему шанс получить помощь. Или же, что было хуже всего, они рассчитывали на то, что он получит и примет помощь. Помещали его как приманку в ловушку, чтобы захлопнуть ее в ту же минуту, как мышки, его союзники, коснутся куска ветчины. В любом случае, пока что это все было большим прогрессом. Отражать атаки врагов будет гораздо легче отоспавшись в теплой комнате и поев любой пищи, что будет лучше подававшейся в темнице. Стражники и вправду втолкнули его в ту самую гостиную. Оказавшись без поддержки, Джованни рухнул на пол и не смог подняться. Было ли это самым большим унижением? Если и было, то перестало в ту же минуту, как он услышал голос, принадлежащий едва ли самому ненавидимому им человеку. — Что же вы, парни, — пожурил стражников Родриго Борджиа. — Как можно так обращаться с нашим пока еще дожем? Помогите ему подняться как положено. Стражники переглянулись и подхватили Джованни за предплечья. Они с большим трудом его подняли и удерживали в прямом положении. Джованни поднял голову и с удивлением увидел, как преобразилась за это время комната. Она уже не была похожа на гостиную, теперь это было подобие спальни заключенного. Простая деревянная кровать, застеленная свежим белым бельем и красным покрывалом слева от входа, у самой стены. К изголовью прислонился стол с задвинутым под него табуретом. Несколько кресел и диван устроились напротив, у камина, справа от входа. Туда же перекочевал маленький столик, за которым еще недавно Джованни писал инструкции для сына. Под окнами напротив входа — все окна теперь обзавелись решетками, такими мелкими, что через них теперь и руки не просунуть, — поставили пустую пока что лохань для воды. Наконец, в центре комнаты стоял обеденный стол, сервированный на четверых. Во главе его сидел Родриго, наблюдавший за тем, как стражники поднимали и удерживали Джованни. Он сделал знак провести пленника до стола и усадить напротив, и они повиновались. Почувствовав чувствительным местом мягкое сидение и оперевшись спиной на правильную высокую спинку стула, Джованни против воли издал сильный вздох человека, впервые за долгое время оказавшегося в удобстве. Родриго на это хитро улыбнулся и жестом велел стражников оставить их. — Надеюсь, вы не нашли заключение слишком обременительным, — сказал он, стоило двери закрыться. Джованни напрягся. Только что началась серьезная игра, и он, вымотанный и уставший, должен был хотя бы сохранить свои позиции и тайны, не дав противнику возможности использовать собственные слова против себя же. — Оно было плодотворным, — вежливо улыбнулся Джованни. — Долгое одиночество, проведенное в тишине и спокойствии, как нельзя лучше располагает к размышлениям. — О! И о чем же вы размышляли, если не секрет? — О разнице в отношении к заключенным. — Интересная тема, весьма актуальная. К каким же вы пришли выводам? — Я осознал, что отношение человека даже к самым жестоким преступникам в их худшие дни — заключение, нередко пожизненное, — показывает его истинное отношение и к свободным, законопослушным людям. — Каким же образом? — Если невыносимость заключения преступника обусловлена нечеловеческими условиями содержания, притом, созданными намеренно, и человек, знающий об этом, одобряет это, таким образом он способствует не исправлению, а еще большему духовному и физическому падению преступника. Подобным образом человек, одобряющий такое, будет способствовать падению свободных и благочестивых людей. Если же условия содержания достаточно неплохи, но сам факт наказания и заключения преподнесен преступнику как мотивация для освобождения и искупления своих грехов, и для этого созданы все условия, и человек не только одобряет, но способствует этому, то он способствует и развитию свободных. — Иными словами, вы жалуетесь на условия своего содержания… — Иными словами, я говорю, что ваше обращение со мной наглядно демонстрирует то, как вы будете обращаться с народом, когда меня не станет. Брови Родриго взметнулись вверх — он явно был удивлен этим упреком, едва прикрытым констатацией факта. Он не ожидал, что Джованни, уязвленный и истощенный в своей слабости, сможет продемонстрировать присущие ему остроумие и наблюдательность в таких условиях, и, уж тем более, что он будет достаточно откровенен в своих размышлениях. Однако, услышанное ни капли его не задело и не рассердило. Он разразился смехом человека, услышавшего хорошую шутку. — Право, Джованни, — сказал он, отсмеявшись и утерев набежавшие в уголки глаз слезки, — вы не зря получили свое место. Ваш склонный к философии ум вычленит жемчужину даже в навозной куче. Отрадно видеть, что тяготы наказания за свершенное преступление не лишили вас рассудка. Джованни с трудом сдержал порыв гнева, подстрекавший его заявить о своей невиновности и рассориться с Родриго (даже при том, что они никогда и не были друзьями). Но он сдержался. Они оба прекрасно знали, что Джованни не совершал ничего, в чем бы его обвиняли. Об этом наверняка знала вся Сеньория. Но попытки заявить об этом будет бессмысленны, пока у него не будет доказательств. Никто даже не станет его слушать. Посему было необходимо узнать, чего же хочет Родриго. Кондотьер-Богослов не торопился. Он откинулся на спинку стула и с самым миролюбивым видом рассматривал Джованни, словно ожидая чего-то. Джованни, чьи тяжелые веки вот-вот грозили опуститься и погрузить его в крепкий сон, терпеливо сражался со своей усталостью. В любой момент могло что-то произойти, и ему нужно было продолжать бодрствовать, по крайней мере, до тех пор, пока Родриго не уйдет. Он не мог точно сказать, сколько времени они так провели, но вдруг дверь открылась, и внутрь вошли сопровождаемые стражниками слуги. — Обед? Прекрасно! — улыбнулся Родриго. — Как раз вовремя. Джованни слегка расслабился, наблюдая за тем, как слуги расставляют на столе перед ними закрытые блюда. Даже через металлические крышки чувствовался жар горячей еды, запахи, каким-то образом проникающие на волю, мгновенно заставили рот Джованни наполниться слюной. А как слуги подняли крышки с блюд, он и вовсе чуть не застонал — боже, как давно он не ел еды хоть сколько-нибудь приближенной к этим изысканным явствам. Здесь было все, чем славилась столичная кухня: сливочно-овощной суп, жаркое из отборной телятины с пряной ореховой подливой, ньокки и маринованная рыба в соусе песто, горячий чесночный хлеб, вино и эль в высоких графинах, подле них — дымящийся кофейник и чайничек со сливками. Для Джованни этот стол был пиршеством, когда как для Родриго, отличавшегося необычными пищевыми привычками, подозревал он, это был лишь собранный на скорую руку простой обед. Будь воля Джованни, он бы уже набросился на еду, но он сдерживался. Повинуясь жесту Родриго, слуги разложили еду по тарелкам и расставили их перед мужчинами, после подали им в руки по бокалу с вином. Джованни, видя, что Родриго не против, хотел было уже испить рубиновую жидкость, но один из слуг — старый, умудренный долгой жизнью мужчина, — помешал. Он поклонился и зачем-то аккуратно взял из рук Джованни бокал, поднес его к губам. Джованни не сразу понял — это дегустатор. Но как понял — успел остановить. — Что же вы? — искренне удивился Родриго, наблюдая, как слуга, повинуясь строгому взгляду Джованни, возвращает ему бокал. — Вы не боитесь быть отравленным? — Не боюсь, — пожал плечами Джованни. — Подумать только! И это при том, что большинство знатных семей держит потомственных дегустаторов… — Я незнаком с такими людьми. Среди всех, кого я знаю, нет никого, кто боялся бы чьей-то мести или конфликтов так сильно, чтобы проверять собственную еду. — О, в таком случае, я первый. Мою еду всегда проверяют. — С трудом верится, что щит господень, оберегающий слуг Триединого, так слаб, что не может защитить от недоброжелателей. — Только не когда эти недоброжелатели — люди господне. В Ромулане слишком хорошо умеют действовать исподтишка. — В это, к сожалению, верится уже больше. Однако, я не человек курии, так что бояться тем более нечего. Если позволите, сегодня я буду вашим дегустатором. Эти слова, изреченные Джованни с истинной непосредственностью, застали Родриго врасплох. Тем не менее, он был вынужден позволить своему слуге отступить. Джованни отведал понемногу от каждого кушанья и сделал большой глоток вина, выжидая между всем этим разумное время. В конечном итоге, как он и подозревал, никаких ядов или прочих лишних ингридиентов в еде не оказалось. Все это было очередной уловкой — испугается ли он такого устранения или нет. Поверив в то, что Родриго удовлетворился таким результатом, Джованни разделил с ним трапезу уже более основательно. Но он старался не переедать, хотя и очень хотелось. Отяжелев, он наверняка заснет, когда как после еды их ждет разговор. Очередные подозрения оказались верны. Отложив приборы, Родриго взялся за стакан вина и снова откинулся на спинку стула. Джованни же подали кофе. Какое-то время они пили молча. — Итак, поговорим о делах, — сказал Родриго, когда, убедившись, что им ничего более не нужно, слуги оставили их наедине. — В последний раз мы виделись около двух месяцев назад, на заседании, во время которого вы были обвинены… — Ложно обвинен, — не выдержал Джованни. — Неважно, ложно или нет, важно, что вы были обвинены, — Родриго с заметным трудом сохранил невозмутимость. — Причем в делах нехороших. — Это лишь ваши подозрения, которые вы навязали другим. — Сам факт подозрений в ваш адрес дискредитирует вас как дожа. То, в чем подозревают, ситуацию лишь усложняет. В конечном итоге, сейчас вы представляете собой человека с запятнанной репутацией. Людское доверие не только к вам, но и ко всей Сеньории, ко всему аппарату управления утеряно. Нам придется потратить годы, чтобы восстановить его. — И что же вы планируете сделать? — Мой ответ зависит лишь от того, что вам больше интересно — утраченное доверие или собственная участь. — Смею заметить, эти вещи напрямую взаимосвязаны, нравится это вам или нет. Ваши «доказательства», — Джованни намеренно выделил это слово голосом, зная, что Родриго поймет, — должны быть достаточно убедительными. Особенно для народа. Моя участь и восстановление доверия к вам будут зависеть от народа. — Вы чрезмерно усложняете, Джованни. — Скорее, вы упрощаете. Народ — не бездумная масса, какой ее считают многие. Любая попытка его запутать и обмануть приведет лишь к тому, что доверие они потеряют как раз к вам. — Даже несмотря на то, что далеко не все хорошо к вам расположены? — Конечно. Люди могут ненавидеть меня или же обожать. Но тем из них, кто обладает разумом и чувством справедливости, будет это совершенно неважно. Если вы готовы к тому, что даже те, кто меня ненавидят, восстанут против вашего беспредела — делайте то, что задумали. В комнате снова стало тихо. Родриго не то раздумывал, не то чего-то ждал от Джованни. Самому же Джованни было решительно все равно, что будет дальше. У него не было никакой власти над тем, что с ним должно произойти, так к чему было волноваться? Посему он терпеливо ждал. — Значит, вы сдались, — тихо сказал Родриго спустя несколько минут. — Нет, не сдался. Я буду продолжать говорить о своей невиновности каждому, кто меня спросит. И всего лишь рассчитываю на то, что буду услышан. — Что же, полагаю, больше нам говорить не о чем, — Родриго поднялся. — По крайней мере, какое-то время. Я обсужу ситуацию с другими. До прояснения обстоятельств вы будете содержаться здесь. Время от времени вас будут навещать. Не только я, но и другие кондотьеры и следователи. Расследование ваших преступлений продолжается, конца и края нет. — К кому я могу обращаться, если мне что-нибудь понадобится? — поинтересовался Джованни скорее из праздного любопытства, чем из чувства надежды. — К слуге. Он будет жить в этом здании. Постучите в дверь, если будет нужно, и стражники его позовут. Но не надейтесь на излишества, — усмехнулся Родриго, кивая ему на решетки и скудную мебель. — Вы все еще преступник, заключенный под стражу. — Я понимаю и не буду просить ничего сверх меры. Если только… — Если только что? — Одежду, — Джованни показал на свои лохмотья. — Самую простую что найдется. Или же что-то из палаццо, если ее еще не раздали. Пусть я заключенный, мне все еще придется встречаться с достопочтимыми людьми. Меньшее, что я могу — выглядеть хоть сколько-нибудь пристойно. И, если возможно, пусть в святой день приходит священник. Моей душе тревожно, я чувствую необходимость исповедоваться. Родриго задумался, явно думая, стоит ли позволять Джованни видеться еще и со священником, и опасаясь, как бы это не было ловушкой. Видимо, он нашел какие-то весомые для себя аргументы, потому что в следующий миг он кивнул. — Полагаю, это вполне можно устроить. Я отдам распоряжения. На этом все. — Вы покидаете меня? — Как бы мне не нравилось вести с вами столь занималельные беседы, Джованни, я вынужден. Люди пока еще нуждаются во мне, и я обязан продолжать заботиться о них. До свидания. Не скучайте и помните, я еще обязательно вас навещу. Храни вас Триединый. — До свидания, кондотьер Борджиа, храни вас Триединый. Борджиа накинул поверх своей рясы черный плащ, висевший на спинке своего стула, запахнул его посильнее, накинул глубокий капюшон на голову и вышел за дверь. В замке повернулся несколько раз ключ. Только после этого Джованни смог выдохнуть и расслабиться. Он не успел ни о чем подумать — долгожданный крепкий сон сморил его.