Ренессанс Республики

Проснулся Джованни уже не за столом, за которым уснул. Он обнаружил себя переодетым в новую одежду — длинную белоснежную рубаху и обычные домашние штаны, очень похожие на те, что он носил в палаццо в свободное время, — и лежащим в кровати. Через решетку на окне, которое он мог увидеть даже лежа, выглядывала луна. Должно быть, он проспал сутки, а то и больше. Не мудрено. В конце концов, он столько времени провел без должного отдыха, а сейчас, чистый и отдохнувший, лежал в неплохой постели. Только вот кто его обмыл, переодел и переложил? Думая об этом, Джованни не мог не тревожиться. Был ли это тот слуга, о котором упоминал Родриго, и если да — кто этот человек? Кому он на самом деле служит? Если же нет, то кто решился позаботиться о нем? И зачем? Все эти вопросы рассыпались прахом, стоило Джованни услышать треск дров в камине. Он повернул голову на звук и увидел подле каменного сооружения фигуру, показавшуюся ему знакомой. — Рэниро? — удивленно прошептал Джованни, когда человек у камина, услышав его движения, повернулся в его сторону. — Что такое? Как ты здесь…? — Не двигайтесь, мессер, — камердинер подошел к нему и подоткнул одеяла. — Вы слишком слабы, чтобы вставать. Ваш организм истощен и пребывает в замешательстве. Шутка ли! Обильно и сытно пообедать после двух месяцев голодовки! Я уже распорядился о соответствующей диете, а после распоряжусь о полноценном рационе. Уж поверьте, на ноги я вас вскорости поставлю. — Это все, конечно, хорошо, — Джованни, чье удивление уже почти что превратилось в отчаяние, едва мог говорить. — Но все-таки… кому ты служишь теперь? — Разве непонятно? — искренне удивился Рэниро. — Меня также схватили. Почти следом за вами. Я полагал, меня казнят тут же, ведь я помогал в ваших грешных делах, однако, его светлость, мессер Борджиа, выслушал меня и сохранил жизнь мне… и вам. Посему теперь я служу ему. Уязвленный этими жестокими словами, в подобном состоянии показавшимися ему правдой, Джованни вскрикнул и отодвинулся прочь от рук камердинера. Рэниро, ни капли не смущаясь, наклонился, чтобы поправить одеяло у его плеч, и, пользуясь возможностью, шепнул ему на ухо на хорошем имперском: — Я не предал вас, господин, однако, ваши враги думают иначе. Они ждут, что я уговорю вас признаться или же выдам компромат на вас, и многое мне позволяют. Посему я могу свободно покидать здание Сеньории по своим делам. Не разубеждайте их раньше времени, мессер, дайте мне возможность отписывать о вашем состоянии друзьям и получать ответы. Убедившись, что Джованни все расслышал, Рэниро отстранился и сделал шаг в сторону. — Вам нужно что-нибудь, мессер? — спросил он уже на республиканском. — Ах, как смело это с твоей стороны — предлагать мне свои услуги после такого предательства, — ответил Джованни, стараясь придать своему голосу как можно больше разочарования. — Поди прочь и не показывайся, пока не позову. Он прикрыл глаза и снова погрузился в раздумия, плавно перетекшие в дремоту, а следом — в сон. Рэниро же и вправду оставил его, зная, что Джованни физически не готов к серьезным разговорам. Он, накинув на свои плечи плащ с капюшоном, вышел из комнаты и спустился по черной лестнице на кухню. Там кипела работа — лучшие повара страны готовили обед для заседающих членов Сеньории. Все были так заняты, что даже не обратили внимания на серую тень в плаще. Рэниро постоял немного на ступеньке у входа, высматривая кого-то из служек. Наконец его зоркий взор выцепил кого-то. Он спустился, ловко прошел по узкому проходу, никого не задев и никому не помешав, и схватил за локоть мойщицу посуды, усиленно теревшую какую-то тарелку жесткой губкой. Рэниро увел ее в подсобку. — Ну? — спросила девушка, отряхнувшись. — Изменилось что? — Да, — ответил Рэниро. Он спрятал в карман ее большого фартука кожаный прямоугольный мешочек. — Отпросись, скажись больной. После ступай по адресу, он на конверте в мешочке. Спросят, кто тебя послал — ни в коем случае не признавайся слугам, что я. И про то, откуда ты. Скажи, что к господину послу с прошением о службе принцу. — Бессмыслица какая, — девушка нахмурилась. — Меня же на смех поднимут и погонят прочь. — Не уходи до тех пор, пока тебя не проводят к хозяину. Только ему письмо и отдашь, — продолжал Рэниро. — Если у него к тебе будут указания, останешься при нем. Если отпустит — возвращайся сюда и продолжай работать, пока я не спущусь вновь. — Это невыносимо, — девушка топнула ногой и чуть повысила голос. Повинуясь шиканью Рэниро, она слегка затихла и, убедившись, что повернувшиеся в ее сторону повара, отвернулись, продолжила шепотом. — Сначала та женщина отправляет меня сюда, ты же заставляешь пахать как рабыню на кухне! Не для этого я приезжала аж из самого Фьюме! Я не посудомойка и не помощница! Мои руки созданы для самой тонкой воровской работы, а теперь они все в волдырях и ожогах! Доколе это терпеть? — Так было нужно, дорогая! — увещевал ее собеседник. — Мы с тобой — засланцы во вражеском логове. Весь успех предприятия зависит от того, сможем ли мы поддерживать связь человека и его союзников. Посему мы должны выполнять самую грязную работу — иначе нам не справиться! — И что мы с этого получим? — Свободу жить так, как нам нравится. — Никакой свободы не будет, если нас схватят. А так и будет, помяни мое слово. Нас каждый день обыскивают, словно бы мы прячем предателей в кладовой и вывозим секретные документы в мешках с картошкой. Мое обнаружение лишь вопрос времени. — Поэтому я и отправляю тебя к тому человеку на время очередного розыска, — Рэниро, привлеченный шумом кухни, снова оглянулся. — Торопись, Роза. Времени мало. Чем быстрее ты отнесешь письмо, тем лучше! Роза колебалась. Отпроситься у строгого главного повара было трудной задачкой, да и слишком часто отлучаться он бы не позволил. Но пару отгулов взять могла бы даже она. Поэтому она с тяжелым вздохом выскользнула из подсобки. Вскоре Рэниро увидел, как она отпрашивается. Каким-то образом она изменилась — побледнела, осунулась, сгорбилась, держась за живот. Истинное мастерство. Именно оно убедило повара в том, что Розе нужно на пару дней уйти, и, получив его разрешение, девушка ушла из Сеньории и скрылась в переулках неподалеку. Лишь оказавшись на достаточном расстоянии, девушка полезла в карман и вытащила оттуда письмо. Адрес на конверте ее смутил: ей нужно было отправиться в дом мессера Макиавелли, одного из Кондотьеров-Послов. По столице ходили слухи, что он уже пару недель как вернулся из Империи, но пока что его никто не видел. Роза разозлилась, подумав о том, что теперь шанс получить от ворот поворот стал еще выше. Чтобы посол, живущий на другом конце города, принял ее, воровку в облике мойщицы посуды? Да ни в жизнь. Но больше ей ничего не оставалось. Роза отправилась по адресу. К сумеркам она добралась до нужного района и даже вошла в тот его участок, где жили богачи. Тут и настал момент истины — из дюжины дворцов и домов ей нужно было как-то опознать посольский. И спрашивать у всех подряд было опасно. Нельзя было допустить, чтобы ее здесь запомнили, иначе выследить ее будет легче легкого. Она бы так и плутала по улицам, если бы из темного проулка между домами ее бы кто-то не окликнул: — Нужна помощь? Увидев в проулке высокую закутанную в плащ фигуру, нависавшую над ней, Роза, совершенно неожидавшая этого, вскрикнула. Фигура рассмеялась и сделала к ней шаг, скинула с головы капюшон. В незнакомце Роза с удивлением узнала Эцио, которого не видела около двух или даже больше месяцев. — Ах ты, чертила, — рявкнула разъяренная девушка. — Не смей так подкрадываться к кому попало! — Хорошо, хорошо, прости, — смеясь, сказал Эцио. Увидев, что на них смотрят редкие прохожие и слуги, он посерьезнел и за локоть втащил Розу в проулок. — Что ты здесь ищешь? — Меня отправили по делу. — Это не ответ. Ты знаешь, что можешь мне сказать. Или что же? Не доверяешь? Размышляя, Роза рассматривала Эцио из-под нахмуренных бровей. Они не виделись несколько долгих недель, и за это время он как-то возмужал. Пропал холеный лоск дворянских привычек, осанка потеряла вышколенную прямоту, а руки, шея и лицо обветрились, загорели и покрылись царапинами. Левая бровь и губа с той же левой стороны обзавелись заметными шрамами, белыми полосками, приковывающими внимание к его лицу. Одевался он, в конце концов, уже не так пижонски, как прежде. Сейчас Эцио выглядел как щегловатый служащий средней руки и держался соответственно. — Уж не знаю даже, доверяю ли я тебе, — сказала в конце концов Роза. — Ты невесть чем занимался все это время и теперь думаешь, что я доверюсь тебе, коли выглядишь ты теперь иначе? — Справедливо, — усмехнулся Эцио. — Тем не менее, ты явно заплутала. Просто скажи, какой тебе нужен дом, и я укажу. — И даже не попытаешься меня проводить? — Не хотелось бы, у меня своих дел в достатке. Если только… случайно не окажется, что мы идем в одно и то же место. — Я ищу посольский дом, — сдалась Роза, не желая тратить и без того быстро утекающее время. Эцио посерьезнел и нахмурился. — Пойдем, — сказал он и вышел из проулка. Роза не сразу сообразила, что это значит. А как сообразила, поспешила пойти за ним. — Зачем тебе туда? — шепотом спросила она. — Что от него нужно Вольпе? — Лучше скажи, зачем сама туда идешь, — парировал Эцио. — Что от него нужно хозяину Фьюме? — Я здесь не по его приказу. Я… исполняю волю твоей матери. Эти слова заставили Эцио побледнеть и схватить Розу за руку снова. Они остановились ненадолго на безлюдном участке улицы, смотря друг на друга с напряжением во взглядах. — Ты их видела, — почти прорычал Эцио. — Где? Когда? — Отведи меня, и я расскажу, что знаю, — прошипела Роза, вырывая руку из его захвата. — Ишь, чего удумал, требовать от меня информацию за просто так. — Не играй со мной, Роза. Расскажи сейчас по-хорошему. — Не то что? Помешаешь мне? Учти, Эцио, если я не встречусь с послом и не вернусь туда, откуда пришла, это подвергнет риску твоего отца. А ты ничего не узнаешь и останешься ни с чем. Все твои старания будут лишены смысла. Уязвленная гордость Эцио, разъяренная этой дерзостью, требовала принудить Розу рассказать все здесь и сейчас. Но умом он понимал, что девушка права — он не имеет права разрушить игры, которые ведут более осведомленные люди вроде его родителей, хозяев притонов и других скрытых фигур, посла, например. Наверняка Вольпе впервые за долгое время позволил ему покинуть притон с новым заданием не просто так, да и мать, устроившая все это, явно знала, что делала. С трудом он подавил приступ гнева. — Ладно, — он отпустил руку Розы. — Я покажу дорогу. Путь до особняка Макиавелли, самого сдержанного и даже скромного среди многообразия домов, отличавшихся этажностью и отделкой, они проделали быстро и молча. Долго ждать также не пришлось. Слуги, услышав слова Розы, без лишних слов проводили ее и Эцио прямиком в кабинет посла. — Так, кто же это у нас? — спросил посол. Он сидел за столом и строчил кому-то письма, и, мельком взглянув на Розу, Эцио даже не заметил поначалу. — Юная Роза, правильно? — Да, мессер, — девушка удивленно переглянулась с Эцио. — Откуда вы знаете? — Видишь ли, господину Вольпе твой начальник непосредственный надоедает уже которую неделю, — посол усмехнулся. — Боюсь, если бы Вольпе знал, где ты находишься, он бы давно заставил тебя вернуться, лишь бы Антонио угомонился. Но, к его счастью, знали о твоем поручении всего два человека — я и… тот, кто тебя сюда послал. Какое дело ко мне он поручил тебе, дорогая? Роза вытащила из кармана письмо и передала его в руки послу. Макиавелли вскрыл его тут же и, прочитав несколько раз, видимо, выучивая наизусть, кинул вместе с конвертом в жаровню за спиной. — Что же, новости хорошие. Дож очнулся, но он слаб, — проговорил посол не то для себя, не то для Розы. — Сегодня мы знаем больше, чем вчера. Отлично. — Он говорил что-нибудь? — не удержался Эцио. — Спрашивал о ком-нибудь? Посол поднял голову и с удивлением воззрился на юношу, которого только сейчас обнаружил в своем кабинете. С минуту он рассматривал Эцио, не узнавая его, а как узнал — вскрикнул и поднялся. — Боже правый! — Никколо обошел собственный стол. — Эцио Аудиторе! Собственной персоной. Право, когда я услышал, где ты прятался, не поверил собственным ушам. Тебя так просто теперь не узнать. — Посол, при всем уважении, — этикет, изрядно позабытый, вспоминался с большим трудом, но Эцио очень старался. — Я… Мне важно знать, что с моим отцом… и матерью, и сестрой и братом… Если это возможно, могу я узнать об этом от вас? Никколо словно опешил ненадолго от этой просьбы. Но, собравшись с силами, он кивнул. — Союзник, засланный нами в Сеньорию, докладывает, что твой отец все эти недели провел в темнице. Его почти не кормили, он был лишен возможности свободно передвигаться, видеть достаточно света, разговаривать с кем-либо, уже не говоря о том, чтобы совершать обычный моцион. Оттого он сильно ослабел. Три дня назад решением обеспокоенных членов совета его перевели в гостиную, оборудованную под спальню-тюрьму. Так наш союзник получил доступ к нему. Джованни слаб, Эцио, слаб как никогда, но лишь физически. Союзник упоминает, что он даже отчитал Родриго Борджиа в беседе. Что же касательно твоей дражайшей матушки, боюсь, я не могу сказать тебе многого. Мне известно лишь, что в последний раз ее видели во Фьюме — наши союзники знают о ее встрече с правителями города. После мадонна Аудиторе отбыла вместе с младшими детьми. Куда — неизвестно. С тех пор их нигде не видели. — Я виделась с ними именно там, — вставила Роза, улучив момент, когда посол сделал паузу, чтобы отпить вина из стакана. — Мадонна отправила меня к… тому самому союзнику в Сеньории, служить его связным лицом. Их уже потрепала дорога, да и прочие обстоятельства, но они были живы и бодры, насколько это возможно. — Где же они сейчас, — раздосадованно пробормотал Эцио, опечаленный этими новостями. — Я догадываюсь, — Никколо обнадеживающе ему улыбнулся. — Но не буду утверждать, пока не буду уверен. На этом с новостями, что принесла Роза, полагаю, все… Если только…? — Больше ничего, — Роза покачала головой. — Он больше ничего не велел передать. Разве что сказал, что я могу остаться с вами, ежели во мне надобность есть. — Я подумаю об этом, дорогая. Подожди в галерее и скажи слугам, чтобы принесли тебе съестного, — посол ей тепло улыбнулся. — Мне нужно поговорить наедине с этим юным господином. — Разве я не могу услышать, с чем он пришел, раз он слышал, с чем пришла я? — удивилась Роза. — Боюсь, нет. Так не мы решили, это пожелание Вольпе. Но, думаю, ты в скором времени и сама все узнаешь, придется лишь немножко подождать. Этот ответ и соблазнительное обещание угостить ее убедили Розу дать послу и Эцио поговорить наедине. Стоило двери за ней закрыться, как посол резко посерьезнел. — Итак, каков вердикт Вольпе по вещам из дворца? — Мы сбыли часть украшений и вещей, которых никто бы не хватился, — начал докладывать Эцио. — Все не успели — большинство независимых купцов и ростовщиков отбыли к границам. На черном рынке суматоха. Люди, сотрудничавшие с Сеньорией, выкупают все подряд и носят проверять. Там явно ждут, что мы будем сбывать украденное. — Это все ясно, дружок, — отмахнулся посол. — Это все, конечно, нам пригодится, но чуть позже. Я же говорю о документах, которыми ты занимался все эти недели. Эцио ответил не сразу. Он подошел к окну за спиной посла и зашторил его, после зашторил и все остальные окна. Лишь когда в комнату перестал проникать солнечный свет, Эцио вытащил из-под камзола увесистую кожаную папку, которую умело скрывал под складками и плащом, и протянул ее Никколо. — Дела скверные, посол. Отец годами собирал всевозможные свидетельства и доказательства прегрешений обвинивших его людей, — сказал он, наблюдая, как посол открывает папку и листает лежащие внутри бумаги. — Это лишь малая часть того, что я смог принести, еще больше лежит неотсмотренного, непроверенного. У нас даже предположений нет касательно того, что из этого может быть причиной выдвинутых против отца обвинений. — О, тут нет ничего проще, — медленно ответил Никколо, продолжая читать. — Я уверен, что скоро найду подтверждение своим предположениям… Ах, да, вот и оно. Взгляни. — Это письмо с предложением заключения династического брака между Республикой и Королевством? Его прислал Борджиа. Почему? — Потому что в представлении Родриго Республика устарела самым бессовестным образом. Не могу сказать, что в его словах совсем уж нет правды, — видя, как его слова удивляют Эцио, посол усмехнулся. — Однако, изменения, которые хотел бы осуществить Родриго, откровенно прокоролевские. Ты ведь помнишь, мой добрый друг, что в Триединого мы веруем лишь триста лет? — Леонардо рассказывал мне об этом, однако я, увы, был плохим слушателем. — В таком случае, постараюсь быть кратким. Три века назад, когда на месте Республики еще было одно большое и единое монархическое государство, его правители и население верили в многочисленный и разнообразный божественный пантеон. Все изменилось, когда юный принц, вот-вот собиравшийся стать королем, расторг помолвку, заключенную еще его отцом, со своею землячкой, и сделал предложение северянке, которую давно желал. Девушка любила его взаимно и уже готова была дать согласие, но король, ее отец, решил воспользоваться горячностью принца. Он сказал, что не отдаст дочь за еретика, покуда тот не пообещает дать жене право сохранить свою веру и воспитать в ней детей. Принц так сильно был влюблен, что опрометчиво закрепил на бумаге свое согласие. Так он и его верующая в одного бога любимая обручились и взошли на трон. Народ стерпел подобное, но вскоре послабления для северян начали переходить границы разумного. Сначала юный король позволил северянским проповедникам приехать на свои земли. Потом отдал часть горного хребта своему тестю. Вступил в непопулярную войну против жителей островов и проиграл, потеряв часть собственных. Испортил отношения с имперцами, отчего налетчики и работорговцы у границ потеряли всякий страх. Капля за каплей, наускиваемый своей женой и тестем, король перестал слышать собственный народ. Когда люди взбунтовались, король жестоко подавил бунт, чем развязал гражданскую войну. По ее окончанию страна разделилась на множество городов-государств, каждое со своим правителем, верованием, знатью. Еще одно столетие отметилось сражениями между ними, но на его исходе все были почти что обескровлены и утомлены. Они заключили перемирие и объединились в Республику. Чтобы подкрепить это перемирие, они пошли на большую жертву — приняли Единого Бога в свои сердца и дома и отпустили прежние верования, оставили их в прошлом. Но республиканское единоверие разительно отличается множественными послаблениями и возможностями от строгого и четкого королевского первоисточника. — И поэтому Родриго выгоден именно он, первоисточник? — уточнил Эцио. — Чтобы проще было контролировать людей… — Именно, — кивнул посол. — Как канонник, он имеет огромную власть, вот почему люди безоговорочно поверили ему и не попросили никаких доказательств вины твоего отца. Но возникновение толков вопрос времени, поэтому Родриго и его союзники вот-вот перейдут к следующему шагу их плана. Что вы выяснили на этот счет? — Их следующая цель все еще Медичи, мы пытаемся выяснить, где и когда на них нападут, — отчитался Эцио и по этому вопросу. — Но это весьма долгое занятие, толком не дающее результата. Они шифруют свои письма и записки, мы в состоянии расшифровать лишь десятую часть. Боюсь, мы можем не успеть предотвратить трагедию. — Покажи мне все, что смог принести. Какое-то время Никколо изучал протянутые ему письма и записки. — Скверно, и вправду скверно, — согласился он. — Это королевский шифр. Возможно, его смог бы расшифровать Леонардо, но мы не можем позволить себе отправлять ему письма. В столице есть пара человек, к кому еще мы могли бы обратиться, но доверять можно только одному. Ботичелли, близкий друг Медичи. Сходи к нему на досуге, покажи. Он всем сердцем верен им и сделает все, чтобы защитить. — Обязательно навещу его сразу же, как покину вас, — пообещал Эцио. — Что в итоге, посол? С чем мне вернуться к Вольпе? — Сейчас я составлю для него записку. Дай мне время. Сам же пока сядь в кресла у камина займись этим, — Никколо притянул ему внушительную пачку писем и позвонил в звонок. Вошедшему слуге он велел, — Пригласите Розу и подайте легкие закуски. Войдя в кабинет, Роза с удивлением увидела, как Никколо сочиняет кому-то записки, а Эцио в одном из кресел у камина читает одно письмо за другим. Она села во второе и осмотрелась, поражаясь отделке дома. Изысканные деревянные панели поверх телесной краски на каменных стенах, высокие шкафы с множеством полочек и ящиков, заполненных всевозможными безделушками из поездок, гигантская люстра, способная посоревноваться в размерах с люстрой в бальном зале какого-то дворца, ковер с густым ворсом от горных коз, мраморный камин, прочая мебель из разных пород дерева… Все это великолепие переливалось и блестело на свету так ярко, что у Розы закружилась голова. Она опустила глаза вниз, на свои рваные башмаки, и испытала бешенство, подумав о том, с кем сидит в одной комнате. У этого шеголя-посла, как думала Роза, может быть хоть из золота выплавленный дом, но делает ли это его счастливым? Или мотаться туда-сюда по свету, услуживая богатым и действуя на благо им, разве это работа? Он один живет в таком громадном пустом доме и получает баснословное жалование, которым можно накормить полгорода, но даже не думает, что может кому-то в самом деле помочь. Ее воровская работа во Фьюме кормила три десятка детских ртов. И из них двоих преступницей была именно она. Но будь у нее другая возможность, стала бы она воровкой? Будь еще хоть у кого-нибудь из детей ее притона такая возможность, жили бы они там? Было бы у них другое будущее, не такое, как у нее? Почему оно все так устроено, что кто-то вынужден нарушать закон ради выживания, а кто-то обладает богатством, которое ему в жизни не потратить? Вихрь мыслей ее мыслей был смущен голосом закончившего посла. — Подойдите, господа, я закончил, — он подал Розе и Эцио, оказавшихся подле него, по большому письму. — Вот, отдайте эти письма своим благодетелям. Они дадут вам нужные указания. Выходите по одному и расходитесь в разные стороны. Старайтесь вместе больше не показываться. По крайней мере, в центре города и богатых районах. — Могу ли я навещать притон Вольпе? — рискнула спросить Роза. — Пореже и лучше всего по ночам, — понимающе улыбнулся Никколо, и почему-то сердце Розы дрогнуло от этого. — Они будут рады тебе, но рисковать их безопасностью нельзя. Никто не должен знать, что ты туда ходишь. Сама понимаешь, могут проследить. И ставь в известность… твоего благодетеля. У него может найтись весточка для Вольпе. — Кто же этот человек, — вздохнул Эцио, искренне желающий узнать. — Почему нужно держать его личность в тайне от меня и остальных? — Поверь, так будет лучше. Все, отправляйтесь, оба, — Никколо кивнул им на дверь. — Вы и так задержались. Слуги покажут вам как выйти. Покидая кабинет посла, Эцио обернулся через плечо. Посол вернулся к своим письмам не дожидаясь их ухода, и его вид пробудил в юноше ностальгические воспоминания об отце, вот так же легко и непринужденно возвращавшемся к работе сразу после того, как они с братьями и сестрой забегали к нему и устраивали хаос на пять минут. Это больно кольнуло где-то под ребрами, там, где, как говорил Леонардо, находилось сердце. Должно быть поэтому юноша спрятал его письма именно там. Бумажный сверток грел его кожу через ткань одежды все то время, что закутанный в плащ с капюшоном юноша мчался окольными путями погружающегося в вечерный мрак города к мастерской Ботичелли, что в ремесленном квартале на западе города. Почувствовать связь с прошлым, в котором он был счастлив, хотя бы на миг забыться в теплых воспоминаниях… Но, увы, невозможно было погружаться в эти чувства постоянно. Если он хотел вернуть все эти вещи в свое будущее, нужно было действовать. Он добрался до нужного места довольно рано. Сумерки еще не успели загустеть до позднего вечера, в такое время в лучшем случае садились ужинать. Как и ожидал, Эцио услышал через дверь и окна шум и гам активной мастерской, в которой работало много людей — знаменитый Ботичелли и его ученики. Эцио задумался: не прийти ли ему пораньше с утра и выловить момент, когда мастер будет свободен? Но после одумался и постучал. Времени и так было мало, каждая минута может решить исход жизни ближайших союзников. — Что вам? — спросил открывший дверь подмастерье. — Я по личному делу к твоему господину, — сказал Эцио. — Скажи, я друг Медичи, и мне нужна помощь. И говорить нам лучше без посторонних глаз. — Тогда подождите здесь, — подмастерье, окинув его подозрительным взглядом из-под нахмуренных бровей, прикрыл дверь и пошел доложить. Эцио терпеливо ждал и нервничал. Не ошибся ли он, думал юноша, решив довериться этому человеку? Леонардо, конечно, хорошо отзывался о Ботичелли, но лично они знакомы не были, когда как его, Эцио, Ботичелли не раз видел в доме Медичи, когда тот приходил по делам отца. Он мог как помочь, так и доложить о нем. — Кто вы и зачем пришли, — сказал Ботичелли, выходя из дома. То был среднего роста мужчина со смуглой кожей и вьющимися черными волосами. Его темные глаза ярко выделялись в свете пламени факела у двери, и им не составило труда разглядеть лицо гостя. — Вы! — воскликнул он, спешно закрывая дверь. — Здесь? Вы лишились ума, юноша? Вы знаете, что меня могут посадить, если о нас доложат? — Никто этого не сделает, если вы не доложите сами, — сказал Эцио, под руку уводя его от на достаточное количество шагов, чтобы их не слышали находящиеся в доме. — Поверьте, маэстро, я не побеспокоил бы вас, если бы вашему покровителю не угрожала смертельная опасность. — Вот как, — пристально посмотрел на него Ботичелли. — Это меняет дело. Как вы узнали? — Все это время я слежу за заговорщиками, — скороговоркой ответил юноша. — Ваш господин знает, кто это. Они замышляют заговор и против него тоже, хотят напасть, но все не могут решить, когда и как. Я перехватываю все письма, что могу, но они зашифрованы. Некоторые из них расшифровали мои друзья, но некоторые не смогли. Я не знаю никого другого в этом городе, кто так же верен этой семье и мог бы расшифровать эти письма в то же время. Поможете ли вы мне их спасти? — Откуда я могу знать, что вы не лжете? — Ботичелли казался напряженным и мрачным. — Вы сын преступника, скрывающийся и неизвестно чем занимающийся. С чего мне вам верить? — С того, что меня воспитали честным и ответственным человеком, умеющим признать очевидное, — сказал Эцио. — Я не стал бы рисковать своей жизнью и подвергать риску других, если бы мой отец и вправду был виновен. Но он не совершал того, в чем его обвиняют. Нам нужно лишь это доказать и спасти его добрых друзей. К тому же… Если бы я действительно был сообщником отца, каким меня считают, разве пришел бы я вас предупредить? Мы оба знаем, чем рискуем уже просто разговаривая. Ботичелли кивнул, соглашаясь с этим. Он подумал несколько мгновений, рассматривая Эцио и явно оценивая его. Наконец, он улыбнулся и хлопнул юношу по плечам. — Я вам верю, дружище, в конце концов, мы в одной лодке, — сказал он. — Мой господин знал, что однажды получит весть от кого-то из вас, и потому велел своему окружению быть внимательными. Мы неделями ждали. Почему же так долго? — Увы, заговорщики хитры и пока что обладают большими ресурсами, — Эцио развел руки в стороны и пожал плечами. — Мы сбиваемся с ног, расследуя их следы в одном месте, пока они замышляют в другом. Пожалуйста, посмотрите эти записки как можно скорее, вдруг там есть информация о нападении. — Я займусь ими тотчас, — понимающе кивнул Ботичелли, принимая от Эцио конверты и пряча их в широкий карман рабочего фартука. — Где вас искать, когда я закончу? — Прогуливайтесь на рыбном рынке. Я подойду к вам сам. Благодарю вас за помощь, маэстро. — О, что вы. Я порядочный человек, для меня честь помочь кому-то вроде вас… — Не нужно… Я сейчас такой же простой человек и сын, желающий освободить отца из несправедливого заточения. Ботичелли понимающе кивнул. Они попрощались и разошлись в разные стороны. Бегом направляясь в притон, Эцио впервые за долгое время чувствовал себя слегка — совсем немножко, — счастливым. Впервые за долгие недели произошло что-то хорошее, появилась надежда, что их усилия ненапрасны. Он был так погружен в эти ощущения, что, пробираясь между очередного тупика, чуть не пропустил зов о помощи. — Помогите, молю, — услышал он слабый голос. Эцио остановился. Он колебался, решая, стоит ли пойти на зов. Это могла быть ловушка, но с той же вероятностью там, в темном тупике, был нуждающийся человек, и он, Эцио, мог из-за собственной недоверчивости допустить трагедию. Сомнения его разрешились в ту же секунду, как голос послышался снова, и Эцио узнал в нем голос Паганино, пропавшего вора. Он бросился в тупик. Паганино лежал в грязи, опираясь затылком на старые доски, оставшиеся после ремонта дома за ним. Ни на что особо не надеясь, он звал на помощь, прикрыв единственный целый глаз. Когда Эцио, ничего не говоря, поднял его, Паганино его так и не открыл, лишь застонал от боли. Должно быть, те, кто выкинул его на улицу, крепко его отделали, подумал Эцио, волоча похудевшего и ослабевшего за время отсутствия вора. Чудом они проделали путь до притона незамеченными. Войдя через двор, Эцио протащил Паганино до погреба и, пинком открыв дверь, втолкнул вора внутрь. — Экстравагантное появление, ничего не скажешь, — невозмутимо сказал Вольпе, наблюдая, как скрутился в клубок на земляном полу Паганино. — Что это? — Я нашел его в таком виде в темном проулке и решил, что не могу так оставить его лежать дальше, — ответил Эцио. — Должно быть, для них он перестал быть полезен, но это еще не значит, что ему нечего рассказать нам. — В этом есть смысл. С одной стороны. С другой, — Вольпе пристально его рассматривал, — это может быть ловушка с целью выяснить наше расположение. — Они давно могли бы это выяснить или уже выяснили. От него, — кивнул юноша на слабого вора. — И могли бы накрыть нас уже давно. Мы им сейчас не нужны. — Мы им не нужны. Ты — нужен. — За нами никто не следил. Иначе я бы заметил и сделал что-то, но сюда бы так и не добрался. Они так заняты нападением, что отложили охоту на меня. Этот аргумент убедил Вольпе. С помощью Эцио он перетащил Паганино на свою кушетку у стены и осмотрел его. — Сходи к Винченцо за простой похлебкой. И позови Тео, — велел он. — Паганино умирает и знает об этом. Если кому он и исповедуется, то только Тео. Эцио быстро выполнил данное ему указание. Оставив Винченцо греть еду, Эцио нашел в комнатах спящего Тео и, растолкав, кратко объяснил случившееся. — Это правда он? — спросил Тео, когда они понесли к Вольпе еду. — Насколько он плох? — Больше некому быть. И плох — мягко сказано. Чудо, если мы успеем. Они вместе вошли в погреб. К их появлению вор был еще жив и даже в сознании. Его темные влажные глаза блестели в полумраке, из приоткрытого рта вырывалось слабое хрипящее дыхание, грудь высоко вздымалась, пытаясь ухватить как можно больше воздуха, но едва справляясь с этим. При виде Тео Паганино как будто поуспокоился и смог выдавить подобие улыбки. Тео со слезами на глазах забрал у Эцио плошку похлебки и ложку и вместе с ними сел на край кушетки. — Оставим их, — сказал Вольпе, беря за локоть Эцио. — Это не продлится долго. Эцио безмолвно повиновался. Они оставили Тео наедине с его умирающим учителем и опекуном и вышли во двор. Посмотрев мельком на Вольпе, Эцио понял, что они думают об одном и том же. Что случилось с Паганино, и что из этого он расскажет Тео. — Что с поручением? — спросил Вольпе, чтобы не терять время даром. — Он посоветовал человека, способного расшифровать записки, — ответил Эцио, протягивая ему письмо посла. — Это Ботичелли, близкий друг и соратник Медичи. Когда он закончит, то будет прогуливаться на нашем рынке. Пусть мне скажут, если он придет. Вольпе, читавший письмо, кивнул. Закончив, он бросил бумаги в слабый костерок в углу двора, поддерживаемый для таких случаев, и пламя жадно ухватилось за новую подкормку, уничтожая ее подчистую. — Хоть какая-то хорошая новость, — пробормотал он, размышляя. Эцио наблюдал за ним, медленно шагающим из стороны в сторону, и думал: какой же странный человек этот Вольпе. Другой хозяин притона на его месте ни за что бы не согласился помогать правителю страны. Что же на самом деле связывает их с отцом? — Вольпе, позволите странный вопрос? — робко спросил Эцио, сомневаясь, что погруженный в свои мысли вор его вообще услышит. — Говори. — Вы знаете что-нибудь о той старой книге на древнем языке и механизмах-черепах? Вроде того, что в кабинете отца или некоторых катакомбах. Фиолетовый глаз из-под густой челки блеснул в свете факела на опоре здания. Вольпе мигом остановил свои размышления и смерил юношу подозрительным взглядом. — Почему ты спрашиваешь? — Потому что не понимаю, зачем отцу было хранить такую книгу, и почему эти механизмы встречаются то тут, то там. Самое странное, что такой же механизм привел меня к старому храму богов под церковью. К тому же, мне не дает покоя то, что мой отец связан со столькими разными людьми — ворами, людьми церкви, дворянами и обычными… Здесь должно быть что-то глубже политики, я это чувствую… Какое-то время Вольпе смотрел на него, словно пытаясь понять, говорит ли Эцио серьезно, или же это все просто какая-то глупая шутка. — Хочешь ли ты сказать, Эцио, — прошипел он, подходя ближе, — что твой отец никогда не говорил с тобой о старых богах и близких союзниках? Не воспитывал тебя в своей истинной вере? Не готовил к вступлению в Орден и принятию своих обязанностей? Эцио не смог ему ничего ответить. Растерянный, он мог лишь стоять и смотреть на Вольпе, открывая и закрывая рот. По его реакции Вольпе понял и побледнел, сделал шаг назад. — Каков глупец! — воскликнул он. — Доверить такую важную работу непосвященному, неоперившемуся птенцу! Каков глупец! — Вольпе, я… — Иди внутрь, — велел вор, прикрывая глаза рукой. — И не показывай носу из комнаты, пока я не велю тебе прийти. Или пока твой друг не придет с записками. Узнаю, что отлучился куда-то еще — велю притащить за волосы назад и выдрать. Мне нужно подумать. Эцио хотел было возмутиться — это все переходило границы. Сколько можно было кормить его подобными отговорками и ограждать от правды? Родители, слуги, союзники, все вокруг что-то скрывали от него. И чем больше секретов всплывало на поверхность, раскручиваясь, подобно распускающемуся бутону розы, тем сильнее хотелось Эцио бросить все, сказав: «Разбирайтесь сами, с меня хватит». Ведь нельзя было продолжать использовать его и обращаться с ним как с ребенком и дальше, так ведь? Но все желание испарилось, когда он понял — в этом нет смысла. Не было с самого начала. К нему все это время относились со снисходительным терпением, зная, что иначе нельзя, но совершенно не интересуясь его мнением. Вольпе не станет его слушать. Сейчас уж точно. Разочарованный этим осознанием, Эцио развернулся и вошел в здание, хлопнув дверью. В длинном коридоре он столкнулся с заплаканным Тео. — Эй, Тео! Тео! — забыв обо всех своих тревогах, Эцио подбежал к другу. — Неужто все? Тео закивал и закрыл лицо руками, его широкие плечи сотрясались от едва сдерживаемых рыданий. Эцио обнял его и позволил выплакаться, после чего увел в комнату, где продолжил жить после отъезда Клариссы. — Паганино был предателем, — рассказал Тео, когда не без помощи Эцио выпил пару кружек медовухи и крепкий чай. — Он сам покаялся. Сказал, что годами служил дворянам и носил новости из притона им. И… отчитывался обо мне и Клариссе… — Зачем? И кому? — спросил Эцио, стараясь не подать виду, что знает часть ответов на свои вопросы. — Ему приказали выследить нас. Оказывается, мой родной отец всегда знал обо мне и хотел взять к себе, но не смог, и вместо этого нанял Паганино следить за мной, заодно добывая ему сведения. Ради него Паганино подкупил сестру Бернадетту в монастыре, чтобы она следила за Клариссой. Должно быть, это из-за ее семьи меня отняли, так сказал Паганино, потому что это из-за него туда пришла стража, — Тео говорил сбивчиво, то и дело срывающимся от чувств голосом. — Они пришли забрать ее, чтобы шантажировать Вольпе, и тот отпустил меня к отцу. — Паганино сказал, как его зовут? — Нет, но дал это. Тео протянул Эцио портрет с медальоном. Эцио помедлил перед тем, как его открыть, в глубине души надеясь увидеть другое лицо под дорогой крышкой, но его надеждам не было суждено оправдаться. Внутри пряталось знакомое лицо. — Франческо Пацци, — вздохнул Эцио, понимая, что не имеет права делать вид, будто они незнакомцы, но все еще неспосбный признать, что знал обо всем с самого начала. — Поверить не могу. Из всех людей… — Что ты о нем знаешь? — уцепился за его слова Тео. — Только не вздумай увиливать. Или что же… ты знал? — видя, как на лице Эцио проступает виноватое выражение, Тео побагровел. — Ты снова так со мной поступил! Ты скрыл от меня родного отца, хотя с самого начала мог к нему отвести… — Нет, не мог, и не стал бы, даже если бы мог! — взорвался в ответ Эцио. — Франческо — отъявленный мерзавец. Он не взял тебя к себе сразу, как ты появился, потому что боялся своего злобного дядю — боялся, что тот откажется от него так же, как от младшего брата Франческо, не побоявшегося жениться по любви. Он годами унижал и игнорировал своего второго сына… — Потому что он не был мной, должно быть… — Потому что его душа груба и черства, Тео, как ты не понимаешь! Он и тебя бы унижал, потому что ты не похож на него. Ты умный, честный и справедливый, свободолюбивый, ты не оправдал бы его ожиданий, и он возненавидел бы тебя! Все, что интересует Франческо — власть и способы ее добиться, ты стал бы очередным в его руках. — Откуда ты знаешь? — Потому что он среди заговорщиков. Он был среди тех, кого я видел в той церкви, он планирует напасть на Медичи и хочет уничтожить мою семью… — Так вот, в чем дело! — воскликнул Тео. — Ты мстишь мне так! За то, что наши семьи не в ладах… — Но ты не был частью семьи Пацци, Тео! Твой отец был слишком труслив, чтобы признать тебя, хотя все эти годы он знал, где ты и что с тобой, но и пальцем не пошевелил. — Легко говорить, ведь твой отец — идеальный дож Джованни Аудиторе! Святой и непрегрешимый! — Нет, Тео, мне не легко, — Эцио, уставший от этого всего, решил быть откровенным до конца. — Потому что мой отец согрешил не меньше. Он… Он разлучил собственного брата с его любимой и их ребенком. Клариссой. Я все думал, как я сразу не догадался, они очень похожи, и понял лишь прочитав письма, отданные сестрой Теодорой перед уходом. Сам теперь подумай, каково мне знать, что мой отец сотворил такое. Тео, ошарашенный, смотрел на него, и в его глазах Эцио видел, как весь его мир рушится и собирается по кусочкам. Это причинило ему боль еще большую, чем он ощущал каждый раз, когда узнавал о деяниях отца. — И после всего этого ты пытаешься оградить меня от моего отца? — прошептал Тео. — Как же у тебя наглости хватает… — Если бы я не знал, каков он из себя на самом деле, я бы сразу же отвел тебя к нему, — ответил Эцио. — Верить мне или нет — дело твое. Хочешь пойти к нему? На улице Ста Васильков есть дворец с двумя рыбами на гербе. Это их дом. Но вряд ли Вольпе примет тебя назад. — Мне все равно, — резко поднялся Тео. — Не хочу знаться с теми, кто лгал мне все эти годы. Горите вы все в аду! Он выбежал из комнаты, и Эцио даже не попытался его остановить. В тот момент он не волновался о том, поставит ли это под угрозу весь их план, он уже ни о чем не волновался. Юноша был опустошен и мечтал лишь о том, чтобы все это закончилось, и он, проснувшись поутру, обнаружил себя в своей прошлой, счастливой и беззаботной жизни. Он лег на кровать, свернулся калачиком и вскоре уснул. Ему снился Леонардо. Или, скорее, снилось воспоминание о нем, навеянное письмами из далекой Столицы Империи. В маленьком цветущем уголка дворового палисадника в палаццо Рояле, огороженном высокими кустами-стенами, они сидели вдвоем на скамейке и предавались греху. Эцио беззастенчиво целовал мягкие губы Леонардо, наслаждаясь ощущением их шелковой гладкости, едва ощутимой колкости его усов, его робкой отзывчивостью и чувством опасности, их неизменно сопровождавшей. Это был такой риск — целоваться на улице, почти что у всех на виду, но Эцио почему-то наслаждался этим в глубине души. Было что-то такое в чувстве риска, что ощущали они оба, что-то, придававшее этим отношениям в целом и поцелую конкретно остроту и ценность. — Эцио, мы больше не можем, — сказал ему, отстранившись, Леонардо. — Нас могут обнаружить и наказать. — Даже если мы не делаем ничего плохого? — искренне удивился Эцио. — Ты знаешь ответ на этот вопрос. Зеленые листья кружили на ветру. Запах цветущих кустов пьянил сильнее выдержанного вина. Эцио смотрел на Леонардо и чувствовал, как теряет его, как растворяются воспоминания о нем. Но четкость воспоминаний вернулась, когда он снова заговорил. — Вера в Триединого, Эцио, признает нас грешниками и преступниками. Если бы мы по-прежнему верили в старых богов, все мы, а не некоторые… Мы были бы в безопасности. Никто нам бы и слова не сказал. Есть лишь одна группа людей, образованных и просвященных, понимающих это и пытающихся это изменить, но их слишком мало для этого. Ах, если бы нас было больше… Эцио его не дослушал. Тогда он снова впился в губы Леонардо, мешая ему договорить — новый поцелуй интересовал его больше слов. И с ощущением этого поцелуя Эцио в конечном итоге и проснулся. Поняв, что это был всего лишь сон, вызванный его желанием разобраться, Эцио схватился за голову. Ну почему он никогда не был внимателен к словам Леонардо, всегда знавшего больше других и готового ему отвечать? Почему он был и остается таким идиотом? Его приступы самобичевания не зашли слишком далеко. Дверь в его комнату громко распахнулась — ее пинком снаружи выбил Вольпе. Хозяин притона втолкнул перед собой отпирающегося Тео и зашел сам, накрепко закрывая настрадавшуюся дверь. — Значит, так, юноши. Вы оба натворили делов. По совести, я должен бы вас наказать, — сказал он, устраиваясь на сундуке Эцио для вещей и наблюдая за тем, как Тео, ворча и ахая, забивается в противоположный от них обоих угол. — Но вместо этого… мы поговорим. Настала пора покончить с секретами, тайнами, загадками. Вы можете задать свои вопросы сейчас, потому что я не позволю себя перебивать, когда начну говорить. — Это все лишнее, — пробурчал Тео. — Я не хочу тут оставаться. Мне нет никакого дела до ваших слов. — И все же ты должен выслушать прежде, чем примешь окончательное решение об уходе, — сказал Вольпе тоном, недопускающим возражений. Убедившись, что ни у кого из парней нет желания оспорить его тон, Вольпе заговорил. Он подробно рассказал для Тео все про Франческо Пацци, и для Эцио там не было ничего нового. После он перешел к истории Клариссы, и вот здесь для Эцио обнаружилось много неизвестных доселе обстоятельств. Он не хотел принимать ее и Ноэль у себя, но сжалился над ними по просьбе Джованни. Он настаивал на том, чтобы сообщить о ее сущестовании Марио, но со временем перестал. Из-за поведения Джованни Вольпе счел, что Марио судьба бывшей возлюбленной неинтересна, и лишь с годами он понял, как ошибался — когда Джованни случайно оговорился, что скрывал от брата существование ребенка. Но исправлять ошибку было уже поздно. Все, что ему оставалось делать для Клариссы — прятать для нее отправленные Джованни деньги как приданое и думать, как же ввести ее в общество, чтобы устроить ее жизнь. — В конечном итоге, юноши, — сказал Вольпе. — Все это произошло из-за ваших отцов, совершивших ошибки, и вы вынуждены исправлять что-то или жить в плохих условиях из-за этого. Это печально, не спорю. Но в то же время, вы можете научиться на этих ошибках и сделать свои жизни не такими невыносимыми. — Вам легко говорить про него, — нарушил правило Тео. — Вы помогаете ему спасти отца. Он вернется и будет жить в комфорте. Я… не вижу причины, почему я не могу поступить так же. — Ты можешь, это зависит лишь от тебя. Если ты передумаешь и вернешься, я приму тебя, если решишь там остаться, я пойму. Но лишь на одном условии. Ты ни слова не скажешь о том, что здесь узнал. — Я буду счастлив забыть обо всем, как о страшном сне. Хочу бросить это все — притон, воровство, бедность. Я хочу уйти. Чем раньше, тем лучше. И ничего этого больше не слышать. — Вольпе, не слушайте его, он не понимает, о чем говорит, — возразил Эцио. — Он просто не знает, к кому пытается уйти… — Молчи, Эцио, ты не вправе решать, — твердо осадил его Вольпе. Он повернулся к Тео и указал на окно. — Уходи, Тео. И помни о своем обещании. Если ты проболтаешься хоть о чем-то — а я узнаю об этом, уж поверь, — то не проснешься больше. Тео больше ничего не говорил. Он вышел на леса во дворе через окно и был таков. Чувствуя, как проникает в комнату прохладный ночной воздух — оказалось, он целые сутки успел проспать, — Эцио чувствовал влагу текущих по лицу слез. — Как же вы могли отпустить его, — прошептал он. — Он погиб. А вместе с ним и мы. — Ты сам виноват, Эцио, — строго сказал Вольпе. — Никто не тянул тебя за язык. Однако, не буду лгать, я всегда знал, что его уход — вопрос времени. Жаль, что это произошло так, но что поделать. Сейчас… мы с тобой должны обсудить кое-что о твоем отце и тебе. Следующие долгие минуты Вольпе расспрашивал Эцио обо всех аспектах его воспитания и в итоге остался в еще большем неудовлетворении, чем когда юноша задал ему свой вопрос. — Я даже не думал, что дело обстоит так, — грустно сказал он, смотря на Эцио из-под челки. — Я думал, ты просто не говоришь об этом всем, а ты и вовсе ничего не знаешь… — О чем? — О том, что твой отец — нечто большее, чем простой отец, кондотьер или даже дож. Он возглавляет древний Орден Посвященных, несущий свет истины и защищающий сменяемость власти в Республике. А я, посол Макиавелли и еще множество людей подчиняемся ему. У Ордена… длинная история, за время которой его представители сумели не раз и не два изменить жизнь страны своими решениями и изобретениями. Среди них — те самые механизмы, что ты видел. А книга, что ты забрал из кабинета отца, как я теперь понимаю, по незнанию — свод законов и история Ордена. Среди них есть один, касающийся тебя, твоих братьев и сестры и всех детей из семей, что служат Ордену — каждый его член должен воспитать наследников в вере предков и приучить их служению. Я решил, что ты воспитан верно и потому забрал столь ценную книгу с собой, однако… — Однако, я ничего не знал, — прошептал Эцио. Он с трудом выдавил из себя вопрос. — Поэтому мы сражаемся с заговорщиками? Из-за того, что существует Орден, и его принципы противоречат их планам. — В общей сложности — да. История знает немало примеров, когда те или иные деятели, ненавидящие друг друга, объединялись ради борьбы с Орденом, чье существование связывало им руки. Я бы рассказал парочку, но даже на это уйдет вся ночь. В конечном итоге, выходит, что все это время лично ты вел борьбу, о которой и понятия не имел. — Все, что я знал — я должен спасти свою семью. До недавнего времени этого мне хватало. — И теперь ты сомневаешься, думая, продолжать ли эту борьбу. Понимаю. И я против того, чтобы взваливать на тебя подобную ответственность. Однако, мы зашли слишком далеко, и дорога назад закрыта. Какое-то время они помолчали. Темная комната, погружающаяяся в еще больший мрак, скрывала эмоции на их лицах. По крайней мере, так думал Эцио. — Почему существование Ордена выгодно стольким разным людям? — спросил Эцио. — Политикам, дворянам, ворам, церковникам… — А еще купцам, наемникам и преступникам разных сортов, — усмехнулся Вольпе. — Орден — это баланс между законом и беззаконием, совестью и бесчестием, счастьем и трагедией. Он уравновешивает между собой противостоящие силы так, чтобы не допустить полного краха политической системы до тех пор, пока не будет создана новая, лучшая и совершенная. В той, что мы имеем сейчас, невозможно полностью искоренить преступность, насилие, конфликты и беззаконие, но до определенной степени их можно обуздать. Поэтому власти выгодно существование Ордена и входящих в него людей. — Они понимают, что преступники, входящие в Орден, всего лишь пользуются серыми зонами закона, чтобы выжить, а все остальные безобидны… и не трогают их до тех пор, пока можно ловить более серьезную рыбу? — Именно. Ты быстро улавливаешь суть. Но вот о чем тебе нужно подумать. Теперь, зная все это, вступишь ли ты в Орден? — А есть ли у меня другой выбор? — Эцио улыбнулся так горько, что Вольпе, хорошо видевший в темноте, почувствовал горечь его улыбки на языке. — Отец должен был воспитать меня как его члена, но почему-то не сделал этого. Он принял столько непостижимых моему уму решений, которыми поставил меня в условия без права выбора. Я должен вытащить его из тюрьмы, добиться его оправдания и вернуть семью домой. — Я все же считаю, что выбор у тебя есть, — заметил Вольпе. — Ты можешь перестать стараться ради человека, который так долго считал тебя ребенком, что сокрыл от тебя свое наследие и право стать частью чего-то важного. Можешь перестать стараться доказать, что ты хороший сын честного человека, что годами врал тебе и близким — да, ради общего блага, но он мог поступить иначе, и никто бы от этого не пострадал. В конце концов, ты не обязан быть частью Ордена, который для тебя ничего не значит. Да, тебя не воспитали его частью. Но родство с его главой тебя ни к чему не обязывает. Подумай об этом хорошенько прежде, чем мы поговорим снова. Вольпе поднялся и ушел так же, как Тео еще совсем недавно — через окно. Закрывая за ним ставни, Эцио чувствовал себя опустошенным. Думать ему не хотелось. За последние пару суток он узнал о себе и своих близких столько, сколько не знал никогда, и все вокруг теперь виделись совершенно в ином свете. Образы, к которым он привык, таяли в его душе один за другим, но новые не торопились появиться — теперь Эцио не был ни в чем уверен и не понимал, как и к кому относится. Даже слова Вольпе, почти полностью повторившие его недавнее импульсивное желание бросить все, не помогли понять, как ему теперь быть. Он лег на постель и свернулся калачиком, позволяя тяжелому, тревожному сну поглолить свой разум.