Холст. Масло. Революция.

Воздух был напряженным, натянутым и дрожащим, как струна. Будто что-то должно было случиться. Например, гроза. Второй день тужившаяся природа не могла разродиться ни каплей дождя, ни блеском молнии. Хотя можно ли говорить о природе, находясь в Париже, пусть даже в предместье или у заставы. Париж — апофеоз города, что ни говори, сквозь века ему удалось пронести и пышущее величие королевских дворцов, не разрушенных ни одной революцией, и средневековые тесные и многочисленные улочки, на которые не проникает солнечный свет, и равнодушно-набожные монастырские стены, и смрад забытых богом кабачков. Париж — центр притяжения преступников, развратников, пьяниц и прочих греховодников, концентрация всего самого худшего, что можно отыскать в человеческой натуре, этакая червоточина на заманчивом плоде. Однако вся эта падаль из обезображенных нищетой и пороками людей не валяется под ногами, она возносится Парижем к небу, к солнцу — на мансарды жилых домов. Неизвестно, что еще дороже: снять комнату на мансарде или купить буханку хлеба. На одной из таких мансард тягучий запах масляной краски смешивался с дурманящим ароматом ненароком пролитого вина. Заря робко проникала в темную, заставленную холстами, немеблированную комнатушку и окрашивала толстый слой пыли золотом утра. Пытаясь укрыться от ее беспощадно ласкающих сонные веки лучей, Грантер, храпнув, шевельнулся. Зазвенели опустошенные накануне бутылки, с грохотом покатились по полу, отзываясь стуком в висках. Щурясь, Грантер приоткрыл глаза. Они неприятно заслезились от легкого жжения, какое бывает, когда бодрствуешь ночь напролет. Голова была тяжела, и казалось, не имела четких границ, будто бы сливаясь с пространством вокруг. Видимо, он проснулся слишком рано. Обычно, пробуждаясь после попойки, он был бодр, свеж и не страдал от похмелья. «Видать, старик опять сэкономил на хорошем спирте. O tempora, o mores! Можно ль?» — подумал Грантер, переворачиваясь на другой бок и пытаясь заснуть. Но гудение в голове не прекращалось и вибрацией переходило в воздух. Грантер едва мог понять, где заканчивается он, а где начинается мир. Сюрреалистично. Грантер никогда не желал быть частью этого прогнившего мира, где существует некачественный спирт и непорядочные кабатчики. Он огляделся. Лишь сейчас он осознал, что проспал на неотесанных пыльных досках, не дополз вчера — вчера ли? — до небрежно валявшегося в углу соломенного матраса. «Как собака!» — пришло ему в голову сравнение. Правда, иные собаки и те спят на подстилках. На мгновение он стал отвратителен сам себе. Грантер приподнялся на руках, резкая боль порезала левую ладонь: осколок разбитой бутылки впился в грубую кожу. Грантер вынул его, пристально и даже с неким удивлением посмотрел на кроваво-оранжевые разводы на зеленом стекле, отбросил осколок в сторону и, оторвав полу своей серой от пыли, потасканной, протертой, с въевшимися пятнами масляной краски рубашки, никогда не знавшей ни стирки, ни крахмала, криво перевязал рану. «На ровном месте», — пробормотал он, оглядываясь по сторонам прищуренно, точно слепой котенок. Глаза продолжало жечь, так что хотелось закапать их, промыть водой, в глотке разместилась засушливая пустыня — о такой Грантер как-то читал в заметках одного путешественника, чьего имени он не помнил, описывавшего Анды. Вода была жизненно необходима, но еще лучше бы подошло вино или что покрепче — эти нектары Дионисия, если б не оживили его, то наверняка б завлекли в сон, и он бы наконец выспался. Впрочем, было б недурственно узнать, какой сейчас день и сколько он уже проспал. Только для этого придется выбраться из своей конуры, спуститься по лестнице, постаравшись не навернуться на первой же ступеньке, разбудить еще смачно храпевшую старуху-привратницу и спросить у нее с виноватым и растерянным видом, какое сегодня число. Она ответит, а потом обрушится отборнейшей руганью, что пять месяцев уже не плачено за комнату, что задолжал он ей уж более двадцати франков, а может, и луидоров, что своей уродливой рожей он распугивает жильцов, что его буянство по пьяни с улицы слышно, что к нему вечно ходят сомнительные личности и компрометируют и ее, ничего не знающую старушку, и весь ее доходный дом, что жандармы давненько заинтересовались им по причине его хулиганств, разгульного образа жизни и неблагонадежности и что, ежели б не ее доброе терпеливое сердце, сидел бы он не на мансарде, а в камере в Консьержери или где еще. На это Грантер наверняка бы парировал, что камера в Косньержери всяко будет удобнее да дешевле, чем его каморка на мансарде, но он не любил шумихи и скандалов, а потому твердо про себя решил, что не будет спрашивать у старушки число. Лучше он выберется на улицу и задаст этот немудреный вопрос первому встречному гамену, тот отнесется снисходительнее. Правда, на улицу выходить никак не хотелось. Да и кто выходит в Париже на улицу ни свет ни заря? Разве что тянущиеся вереницей телег из предместий фермеры да прачки, высыпающие на набережные с лоханями белья. Грантер почувствовал легкую зависть к прачкам: эти плотные, сильные женщины с испариной по всему телу, в мокрых юбках, прилипающих к полным и выносливым ногам с выступившими от тяжелого труда венами, целый день проводят у воды, а потом, покончив с лоханями белья, в одних рубашках, а иногда и без них окунаются в вечернюю воду, теплую, как парное молоко, и резвятся, брызгаются, точь-в-точь малые дети. Счастье честного труда, счастье довольствования малым, счастье безмятежного существования! Они счастливы лишь в один миг — перерыв между работой и возвращением домой, где, несомненно, каждую из них ждало несколько голодных и грязных детей, пьяный, проигравшийся в карты, задолжавший всем кому только можно и раздраженный супруг, домашние дела и обязанности. Именно поэтому Грантер никогда не стремился обзавестись семьей — он знал о своей непутевости и даже восхвалял ее, но не хотел быть кому-то в тягость. Да он и не помнил, чтобы у него когда-то была семья, детство провел он бок о бок с гаменами и перенял все лучшие и худшие качества этого смышленого, вороватого народца. Лучше уж существовать вольно, нести ответственность лишь за свою тушу и душу — таков был принцип гаменов, таков был принцип Грантера. Размышления о прачках и воде еще сильнее пробудили жажду. Грантер с сожалением посмотрел на пролитое вино, отчасти окрасившее доски в темно-красный цвет. Он расстроенно покачал головой: пустые траты тем более обидны, когда и тратить-то особо нечего. Он огляделся по сторонам, как смотровой на корабле, заглядывая вдаль, но все бутылки зияли пугающей изумрудной пустотой. Пошатываясь, Грантер поднялся и подошел к чугунному, увесистому рукомойнику, но и в том воды было немного, и вместо того, чтобы выпить ее, Грантер плеснул ее себе на лицо. Липкая прохлада придала его телу границы, он больше не сливался с пространством, он вновь стал собой. Теперь он мог выйти из своей комнатушки, дойти до старика-кабатчика и выпросить у него бутылку вина, чтоб опохмелиться. Грантер двинулся к фанерной незапертой двери, но напоследок оглядел комнату хозяйским взглядом. В глаза ему бросился стакан с водой, стоявший возле холста с неоконченной мазней, напоминавшей очертания купавшихся в Сене прачек. «Ба! Да вот откуда все эти размышления взялись. И с чего я решил вдруг картины из жизни рисовать? Жизнь, она сама как картина. Плоска и ограничена рамками». Он подошел к стакану, но вода в нем была мутная, можно даже сказать, разноцветная: видать, в ней он мыл кисти, ею он разбавлял краски. Он взял стакан, распахнул окошечко и выплеснул содержимое на улицу. К его удивлению, именно в эту секунду, именно под его окном по пустынной, неизвестной никому, кроме жителей близлежащих домов улочке, окутанной розоватой шалью раннего утра, проходил совершенно незнакомый господин, с ног до головы облаченный в черное. Содержимое стакана вылилось прямиком на его шляпу, и он — то ли машинально, то ли изыскивая виновника — посмотрел наверх. Грантер увидел, что лицо его было покрыто черной тряпичной маской, имевшей прорези для глаз, носа и рта. Его пронзительный, темный взгляд остановился на Грантере и принялся сверлить его чуть ли не с ненавистью. Грантер виновато улыбнулся, пожал плечами и отошел от окна. У него была более насущная проблема, чем ненависть неизвестного гражданина, — жажда. Грантер настроился идти к кабатчику, но смутно припоминал, что тот грозился больше не выдать ни одной бутылки в счет долга. Можно, конечно, было пойти к другому кабатчику и взять в счет долга у того, но у Грантера была дурная слава, и неровен был час, когда долговая яма погребет и его. Он порылся в карманах наброшенных на стул жилета и сюртука, надеясь отыскать хотя б су. Пусто. Так же, как в его желудке. Голод напомнил о себе урчанием. Последний раз Грантер нормально и плотно поел около семи дней назад, когда одна знакомая милая гризетка из модисток, очарованная его «несчастной судьбой и проницательным умом», а также тем, что он набросал карандашом ее портрет, подала ему франка два, сентиментально взяв с него обещание, что он покончит со своим разгульным образом жизни. Тогда Грантер торжественно дал это обещание, но позже, когда принялся тратить два франка на еду и вино, счел его недействительным как данное под тяготами крайней нужды и хмелем. Этого оказалась достаточно, чтобы оправдать его перед совестью, обличавшей его в обмане гризетки. Впрочем, больше с этой сердобольной гризеткой Грантер и не знался, а с тех пор не едал ничего сытнее горбушки хлеба с кусочком сыра — два франка испарились, будто их никогда и не было, за один вечер в томящих желудок запахах жаркого и душистых винных ароматах. Он потратил все до последнего су, до последнего сантима, и тщетно он перелопачивал сейчас свои немногочисленные карманы и ящики, попусту заглядывал под матрас и в щели между досками. Он был на мели. Снова. Впрочем, денег у Грантера почти никогда не водилось, а если и появлялись, то тут же превращались в бутылки вина. Это происходило как-то само собой, независимо от его воли. Несмотря на обыденность крайней нищеты и ее постоянное присутствие в его жизни, Грантер не любил этого состояния, всякий раз, когда он обнаруживал, что не имеет средств к существованию, он не на шутку волновался и становился как бы озабочен этой проблемой, но продолжал осыпать друзей своими щедротами, угощая их, как если бы был богачом, а на деле записывая все пиршества с ними в счет своего долга. Он не принимал денег от друзей то ли из необоснованной гордости, то ли от мудрого страха их потерять и предпочитал быть должным малознакомым или незнакомым людям, с которыми можно было разойтись в любой момент, от которых можно было скрыться. Изредка Грантеру удавалось продать что-то из своих картин, тогда он закрывал часть долгов, колесил по театрам и операм, устраивал пирушки, обхаживал гризеток, пока вновь не оказывался на мели, вынужденный коротать свои дни в одиноком затворничестве. Обыскав все и не найдя ничего, Грантер, повесив нос, отчаявшись, рухнул на матрас. Раз придется голодать, то лучше уж экономить энергию и совершать как можно меньше ненужных телодвижений, а потом глядишь, зайдет старушка-привратница проведать внезапно затихшего квартиранта и, увидев его полуживым, из жалости накормит какой-нибудь отвратительной похлебкой из рыбьих голов. Не успел Грантер удобно устроиться на матрасе, занять выжидательную позицию, как в дверь постучали. «Неужто старуха похлебку из рыбьих голов принесла?» — усмехнулся Грантер, подымаясь на ноги, затекшие и ватные, и ловя баланс, чтобы не грохнуться. Он подошел к двери и медленно приоткрыл ее, в животе все сжималось от страха и любопытства — внутренне чутье говорило ему, что за дверью его ожидает вовсе не старуха-привратница. Чутье не подвело его. На пороге величественно и строго стоял человек в маске, на которого Грантер столь безалаберно вылил содержимое стакана. На вычищенной шляпе его отчетливо виднелись безобразные разводы масляной краски. Появление незнакомца мгновенно отрезвило Грантера. — Месье Грантер, не думал, что вы бодрствуете в такой ранний час, — проговорил незваный гость, по-хозяйски, без приглашения заходя в комнату и оглядываясь по сторонам, очевидно, в поисках кресла или хотя бы стула. Не найдя ничего, он остановился ровно посередине комнаты и принялся с любопытством рассматривать картины. Его взгляд остановился на обнаженных, необъятных, купающихся прачках. — Кто вы такой? Зачем вы здесь? — настороженно спросил Грантер. В его мозгу лихорадочно проплывали лица знакомцев тех, с которыми он пил, и тех, кому он был должен. «Пустое, — отмахивался от образов он. — А вдруг фараон? Нет, тот бы заявился с ордером. Кто-то из обществ? Сдался им я!» Хотя Грантер и прикрыл фанерную дверь, он оставался поближе к ней, чтобы в случае чего отступить. — Живопись значит писать живо, писать жизнь, не так ли? — проигнорировал его вопросы человек в маске, не отрываясь от незавершенной картины. — Пишут не жизнь — зачем ее писать, если она и так везде видна? Пишут свое отношение к ней, — хмуро отмахнулся Грантер, с подозрительным видом изучая незнакомца. Тот держался статно — было очевидно, что он никогда не знал физического труда и наверняка происходил из буржуазии; галантная мягкость его движений выдавала в нем завсегдатая оперы и театров; упругость походки говорила о сангвиничности его натуры, молодости и склонности к шуткам и проказам. — Persona in persona, — пробормотал он. Визитер услышал его и снисходительно усмехнулся. — Вы разгадали мой каламбур, месье Грантер. Впрочем, у меня к вам есть одно щепетильное дельце, — сквозь прорезь маски можно было увидеть, как губы его задумчиво и будто бы в некотором волнении поджались: незнакомец подбирал слова. — Я въехал в Париж через Менскую заставу, тамошние художники рекомендовали мне вас как человека крайне республиканских и здравых взглядов. «И все-таки тайные общества», — вздохнул Грантер с некоторым облегчением и торжественным трепетом, хотя ни за что бы не признал за собой этих свойственных слабой человеческой натуре эмоций. — Я всегда презирал всякие взгляды, кроме тех, которыми меня кокетливо одаривали милые гризетки, — хмыкнул Грантер. — Толку-то от этих взглядов, толку-то? Видеть и без того жалкую и одномерную жизнь лишь с одного ракурса? Наврали вам все художники, приукрасили. Не таков я, чтобы ограничиваться одними взглядами. — Быть может, я ошибочно полагал вас республиканцем, но вы и не орлеанист. Такой человек мне и нужен! Вы сможете выполнить мой заказ, не противясь совести, — человек в маске обрадовался. Тем временем солнце за окнами разгоралось, масляная краска начинала мерцать и переливаться в его лучах. «Глупое солнце! Портит картины, — подумал Грантер, но не предпринял ничего, чтобы завесить холсты. — Нанесу еще слой», — решил он. Издали доносился глухой стук повозок по мостовой, крики возниц. Ставни соседних домов начали распахиваться, шторы раздвигаться невидимыми руками. Париж пробуждался от ночных кошмаров. — Не принимаю заказы, — отрезал с видимой гордостью Грантер. Его лицо слегка сморщилось, будто бы заказать у него картину было все равно что смертельно его обидеть. — Ведь для того, чтобы вы были довольны заказом, мне придется перенять ваш взгляд на вещи, а я не имею и не желаю иметь никаких взглядов. Вы требуете от меня веры в ваше видение действительности, а я даже не знаю, существует ли действительность, — незнакомец вновь покосился на купающихся прачек, и Грантер, перехватив его взгляд, сказал: — Может, действительности вокруг нас и нет вовсе. Вот вы ко мне являетесь, а, может, вас и нет вовсе, и я разговариваю сам с собой, а вы лишь образ из моего подсознания. А, может, меня тоже нет, и это все некоторая проекция, иллюзия, мираж. О, месье persona in persona, я знаю, искусство выйдет за пределы скупого взгляда на действительность, за пределы действительности, в небытие, в космос, как его понимали греки. Не может же мир быть настолько глупо созданным, чтобы ограничиваться действительностью. Откуда тогда все эти античные образы, боги? Боги! Я не верю в них, будь они богами, они заставили бы меня верить в них, но я не отрицаю их существования: пусть они будут для тех, кто в них верит, пусть они будут частью чьей-то действительности. Наличие богов оправдывает действительность, но не объясняет ее противоречий, этого абсурда. Для чего я существую и существую ли вообще? Вот вы своей маской как бы отрицаете свое существование, не думали об этом? А снимете маску и снова начнете существовать. Это как переменный ток. Переменный ток в основе существования. И разве можно без внутреннего тока написать картину, заставить ее существовать? — Не тратьте слова, месье Грантер, набивая себе цену как создателю истинного, чистого искусства. Вы не откажетесь от заказа, хотя бы потому, что вы в нужде, — холодно отчеканил человек в маске. Его голос был резок, колюч, натянут, как если б он говорил не своим привычным тоном, а на несколько тонов ниже. — Нужда! Поверьте, я ни в чем не нуждаюсь, — расхохотался внезапно Грантер. — Ни в славе — даже самых прославленных забудут, ни в деньгах — они быстро кончаются, ни даже в оправдании действительности — любой смысл конечен. Всё конечно, а зачем моей бессмертной, как утверждают, душе что-то конечное? Жизнь — пустяк, пшик, дымок из открытой бутылки шампанского. — Выслушайте же меня наконец, месье Грантер! — нетерпеливо воскликнул гость. Грантер тут же затих, как побитый пес. — Сделайте хоть одно полезное дело, помогите себе в первую очередь, — человек в маске вынул из кармана длинного бесформенного сюртука портмоне и кинул его на пол. — Это аванс. Впрочем, вы не обязаны выполнять заказ, но, если выполните, получите в два раза больше этого. Грантер недоверчиво приподнял бровь, не решаясь приблизиться к заманчиво лежащему портмоне. «Здесь, должно быть, какой-то подвох, — подумал он. — Фальшивомонетчики?» Тем не менее, его заинтриговало поведение таинственного человека, который вот так просто разбрасывается деньгами, — это его сближало с самим Грантером. — Каков же ваш заказ? — не выказывая своего интереса, бросил как бы невзначай он, сгоравший от любопытства. — Нарисовать аллегорию революции, — коротко ответил человек в маске. — Своими рассуждениями вы убедили меня, что с вашим мышлением вы отлично справитесь с этой задачей. — И, разумеется, у вас есть какие-то пожелания по цвету, символике, композиции… Нарисуйте революцию, борьбу за свободу — при этом нет вам свободы при творении, все по регламенту. Вот оно лицемерие заказного искусства! Искусство не может не быть свободным, все, что несвободно, — не искусство, а продукт, процесс создания которого не сотворение, а производство, — Грантер начал выразительно размахивать руками, время от времени закатывая глаза. — Буржуазия любит производство! В их домах висят камерные картинки: светлые, солнечные, симметрично выверенные пейзажики, натюрмортики с красными яблочками, как под копирку, пасторали с развеселыми чистыми крестьянами, портретики дражайших членов семьи: мужчины — все с мудрыми взглядами, даже самые глупцы, а женщины — благословившие землю невинные ангелы, даже самые порочные. Производство лжи! Вот, что сделали капиталисты: стали покупать ложь, стали хвастаться ложью в тяжелых золотых рамах, стали коллекционировать ложь и соревноваться, у кого лжи окажется больше. — У меня только одно ограничение, — оборвал Грантера посетитель. — Не изображайте Марианн — это уже сделал Делакруа, — сказав это, человек в маске двинулся к двери и, отодвинув Грантера в сторону, не попрощавшись, вышел. Грантер недоуменно воззрился на фанерную дверь. Все произошедшее казалось нереальным, сюрреалистичным, будто ему, обычному пьянице с толикой художественного таланта, открылась новая, ранее никем не видимая сторона действительности. Кем был таинственный гость и почему явился именно к нему? Будь Грантер человеком верующим, он непременно посчитал бы это за откровение, провидение, благодать. Но он не был. Все представлялось сном, видением, пьяным бредом. Человек в маске вышел, комната приняла прежний, безлюдный вид, как если б он никогда и не появлялся. Лишь на досках лежало брошенное портмоне.