Холст. Масло. Революция.

Глоток вина обжигает горло, оставляет приятное, но приторное ягодно-спиртовое послевкусие на языке, разливается теплом в чреслах, делает их мягкими и вялыми. После двух бутылок даже сколоченный из шершавых досок стол, так и грозящий засадить занозу, начинает казаться пуховой королевской подушкой. Свечи неуверенно мерцают, будто не могут решить, гореть им или погаснуть. Грантер тоже когда-то не мог выбрать, но потом определился: одной свечой больше, одной меньше — этот мир объят настолько непроницаемой мглой, что его невозможно осветить. А к чему тратить силы? И он погас. А рядом, совсем рядом были люди, молодые студенты и рабочие, зажженные идеей революции, республики, они светили ярко, изо всех сил, пытались заразить своим пламенем других. Но надобно ли зажигать свечу, у которой осталось воска совсем немного, у которой истрепан фитиль? Грантер не позволял им себя зажечь, намеренно туша вдруг возникавшее слабое пламя вином. И они были бессильны что-либо с ним сделать, они просто смирились с его присутствием. Кроме Анжольраса. Он жил надеждой, и он надеялся зажечь в сердце Грантера веру в революцию. Его пламенные речи искрами обжигали Грантера. Искра за искрой, и вера зажглась. Вера не в революцию — вера в Анжольраса. На фоне «Друзей Азбуки», горящих свечей, Анжольрас, лидер кружка, был чертовым солнцем. Он наполнял светом все, до чего касался. Он испепелял все, что позволяло себе пустить этот свет слишком близко к сердцу. Он безжалостно сжег Грантера-скептика, зародив в нем веру, и нынешний Грантер был растерян, ослепительный луч солнца сбил его с пути. Грантер во вчерашнем разговоре с человеком в маске неосознанно лукавил, говоря, что ни во что не верит. Почему-то он частенько забывал о своей вере в Анжольраса. Наверно, она казалась ему настолько естественной, само собой разумеющейся, что не требовала никаких представлений, оправданий и объяснений. Анжольрас был солнцем, и как, должно быть, он испепелял сам себя изнутри, лишь бы даровать человечеству свет. Акт самосожжения, акт самопожертвования есть акт революции, ибо это противоречит человеческой, эгоистичной натуре, цепляющейся за жизнь, это свержение старых, установленных самой природой порядков. Внезапно Грантеру вспомнились слова, сказанные им во вчерашнем разговоре с человеком в маске, что боги заставили бы его в них поверить, будь они богами. Анжольрас справился с этой задачей, он вселил в Грантера веру в себя. Стало быть, он бог? Тогда с ним революция не может не победить, торжество человеческой свободы над рамками естества. «Солнце, бог, бог солнца — Аполлон», — пробормотал Грантер, поднимая взгляд на стоявшего в отдалении, обсуждавшего с соратниками план размещения баррикад и делавшего пометки на карте Анжольраса. Определенно, он был прекрасен, как Аполлон, он был ожившим античным изваянием, таким же стоически холодным и с такими же правильными чертами, с таким же атлетическим телосложением. «И громко вскричали жены крисейцев и дочери их в поясах многоценных от Аполлонова взблеска. И ужас объял их великий… — вспомнилось Грантеру. — Именно ужас, и этот ужас покровительствует искусствам». Идея вспыхнула в его затуманенном мозге, и он, отставив бутылку в сторону, оживился и начал особенно внимательно приглядываться к Анжольрасу. Настоящая классицистическая картина, точь-в-точь полотно Давида, развернулась перед его мутными глазами цвета бутылки. Если этот богочеловек — живое воплощение римлянина, возвышенного и добродетельного, идеального гражданина из представлений поколения первой французской республики — не аллегория революции, то нет больше никакой революции, то революция — выдумка больных умов, то революция мертва. «Надо попросить покровительства у этого Апполона», — решил твердо про себя Грантер. Да, он нарисует Анжольраса, он восславит его образ в веках, он сделает его лицом всех прошлых и всех грядущих революций. Приглушенные голоса юных революционеров едва достигали слуха полусонного и полупьяного, но полного странного воодушевления и отваги Грантера. Он схватился за бутыль и увидел свое нечеткое отображение на зеленом стекле. Его облик не вызывал жалости — только презрение, он был чудовищем, Паном, и сам в себя вселял страх. Нерасчесанные, свалявшиеся, сальные черные кудри, рыбьи, невидящие, опухшие, болезненно-красные и потухшие глаза, очерченные снизу огромными и тяжелыми, как булыжники, синяками, одутловатое, раскрасневшееся лицо. Омерзительно! Грантер хотел было швырнуть отображающую истинную действительность бутылку, но рука его нелепо зависла в воздухе, когда он перехватил суровый взгляд Анжольраса. Все в кружке мигом затихли — или, по крайней мере, так показалось Грантеру. Повисло напряжение, десятки юных горящих глаз с неприязнью уставились на Грантера — один Анжольрас смотрел на него спокойно, несколько менторски. — Отставь бутылку, Грантер. Довольно тебе сегодня пить, — каждое слово пробирало до костей — таким тоном обычно выносят смертные приговоры отъявленнейшим преступникам. Чем же преступен Грантер? Тем, что не может отвратиться от своей пагубной страсти к вину, тем, что давно потерял веру в богов и людей, тем, что любит Анжольраса? Он не хотел быть хуже других, но не знал и не искал иной роли, как оттенять прекрасного лидера, это палящее холодом солнце. Грантер, не пререкаясь, молчаливо подчинился его приказу и поставил злосчастную бутылку на стол. «Друзья Азбуки» вернулись к обсуждению расстановки баррикад и вскоре совершенно позабыли о произошедшем — подобное случалось на каждом собрании, на которое заявлялся Грантер, и давно перестало быть чем-то из ряда вон выходящим. Наоборот, было бы странным, если бы Анжольрас не сделал замечание Грантеру. Но для последнего сегодня слова лидера прозвучали особенно обидно. Слезы невольно выступили на глазах Грантера, и он, чтобы другие не заметили вызванной вином минутной слабости, уткнулся лбом в сложенные на столе руки и сделал вид, что заснул. Кусая губу, он проклинал себя. Нет, Анжольрас не согласится на его предложение стать натурщиком, бог не станет покровительствовать недостойному смертному. Да и смеет ли Грантер просить у него помощи? Он, Грантер, жалок и ничтожен, как презренный червь, а разве червь взывает к божествам? Как же жестоко его обделила природа, не наградив ничем, кроме скромного художественного таланта, который, впрочем, и в подметки не годится иным гениям, не представляет собой ничего выдающегося или хотя бы примечательного, зато усыпала, прямо-таки начинила всевозможными недостатками: ужасающей внешностью, неясным рассудком, сбитой с толку душой и вечно жаждущей спирта глоткой пьяницы. Наверно, Грантер мог провести в саморазрушающих и самоуничижительных мыслях еще час-другой, но собрание подошло к концу, и уставшие республиканцы начали расходиться — кто домой, кто в театр, кто в кабак. Прощались друг с другом серьезно, как если бы навсегда: никто не знал, как долго он протянет на свободе, никто не знал о том, когда вспыхнет народное восстание и воздвигнутся баррикады, никто не знал, сможет ли он завтра увидеть своих друзей в неуютной, но родной обстановке «Мюзена». Дверь комнаты хлопала и скрипела, свечи тухли одна за другой, пока наконец не осталась одна. Она таяла, крупными каплями воска капая на подсвечник, и отбрасывала на деревянную стену одинокую, склонившуюся над Грантером тень. Анжольрас потряс его за плечо, и он, не понимая происходящего, поднял на него опухшие — то ли от жалостливых слез по самому себе, то ли от изрядно выпитого вина, утомленные, сонные, мутные глаза. Он смотрел, но не видел: лучезарный, золотой свет, сравнимый с падающими на мансарду утром отблесками солнца, беспощадно слепил. Проморгавшись, Грантер осознал, что перед ним стоит Анжольрас с подсвечником в руке. — Пора уходить, ты не можешь остаться здесь на ночь, — проговорил он строго. Грантер лениво потянулся, опрокинув локтем стоявшую на столе пустую бутылку, и она с грохотом покатилась по необтесанной поверхности, грозя свалиться на пол, но Анжольрас схватил ее и вернул в прежнее положение. Грохот оживил Грантера, на мгновение его взгляд, поднятый на лидера кружка, стал серьезным и сфокусированным, но речь была вязкой, и слова тонули в топи алкогольного забытья: — Прогоняли с Олимпа… Прогоняли из Эдема, из Версаля, из Тюильри — Франции! Теперь гонят отсюда… Куда? Куда прогоняли? Вечно гонят, гонят, гонят. И из самого себя выгонят, правда же? Куда идти? Куда плыть? Если даже капитан не знает, куда плыть, судно обречено! — он патетически воскликнул, потрясая руками. Пламя свечи резко шелохнулось, будто бы испугавшись. — Грантер, только не говори, что ты не в состоянии уйти, — точно родитель нашкодившему ребенку, сказал Анжольрас. Его губы презрительно поджались: его терпение было небезграничным, а ярость — холодной. Выходки Грантера порядком ему надоели, и в последнее время он обдумывал исключить неисправимого пьяницу из общества, но назойливая мысль о том, что каждый может быть полезен на баррикаде, не позволяла ему принять окончательного решения насчет Грантера. — Ухожу, — опечаленно кивнул тот, нахмурившись. Грантер поднялся из-за стола и чуть пошатнулся, ухватившись за его край, сделал несколько шагов в сторону двери и вновь покачнулся, на этот раз весьма опасно — Анжольрас придержал его. Грантер смутился: он вновь опозорился при Анжольрасе, опозорился еще сильнее, чем раньше — никогда, если только в совсем юные годы, он не начинал шататься от двух бутылок вина. Две бутылки вина! Есть дамы, которые после такого нескромного угощения находят в себе силы дать пощечину подлецу и покинуть застолье, а он, Грантер, вовсе не хрупкая гризетка, он пьяница со стажем, чья печень не воспринимает этиловые яды ни в каком виде. По крайней мере, не воспринимала до той попойки у паршивого старика-кабатчика с некачественным спиртом. — Ты не должен… — как бы извиняясь, пробормотал он, опираясь на сильное плечо Анжольраса. Рельеф напрягшихся мускулов проглядывал из-под тонкой батистовой рубашки. — Ты не оставил мне выбора, — отрезал тот, выводя Грантера за дверь отдаленной комнаты «Мюзена», а затем и из самого кафе, все еще людного, несмотря на поздний час. Прохладный воздух вечернего Парижа освежил лицо Грантера, а ветер, ласкаясь, убрал со вспотевшего и раскрасневшегося лба сальные пряди. Из кафе доносились ароматы жаркого — от него самого разило винным перегаром, и постепенно воздух начал приобретать удушающий характер. «Что нас спасает, нас и умерщвляет, — подумалось Грантеру, и он исподлобья косо взглянул на Анжольраса, озиравшегося по сторонам в поисках экипажа. — Жизнь — этап по пути к смерти; ежели ты спасен, возможно и умереть. Образуется цепочка причин, приведших к гибели, где первопричина, причина причин — спасение». Стук копыт прервал ход ворочавшейся, переваливавшейся неуклюже, как ярмарочный медведь, мысли. Анжольрас кинул вознице несколько монет, погрузил Грантера в экипаж, а затем с легкостью запрыгнул сам. Понукаемая возницей лошадь тронулась, колеса заскрежетали по мостовой, а за окнами начали проплывать, словно во внезапно накатившей, точно морская волна, дреме, городские пейзажи: красочные, освещенные центральные улицы и бульвары, пестревшие кабаками, кафе, ресторанами, театрами, операми, сменялись мрачными, хмурыми домами, каждый из которых напоминал Бастилию в те годы, когда она еще не была разрушена и закрывала несчастные предместья от солнечного света. Анжольрас хмуро молчал и смотрел за окно, погруженный в думы, а Грантер смотрел на него и безмолвно восторгался. Освещенная струящимся лунным светом кожа сидевшего перед ним юноши приобретала мертвенно-бледный, мраморный оттенок. Что-то потустороннее, неземное отпечатывалось на его лице. Он казался духом, призраком с романтических полотен. Он был аллегорией. Невольно Грантер вернулся к мысли о том, что аллегорию революции ему необходимо рисовать именно с Анжольраса, и эта мысль не только развеяла туман в его опьяненном рассудке, но и вселила в него страх: Грантер больше не боялся отказа Анжольраса стать натурщиком — сегодняшние размышления за бутылкой вина убедили его в том, что Анжольрас откажет ему в этой услуге, однако его пугала сама мысль попросить Анжольраса о помощи, она зудела, шла за ним следом, — сейчас в лунном свете, как оборотень, она превращалась в одержимость, Грантер не мог отказаться от этой мысли, она неизменно притягивала его своим очарованием. Наконец он нарушил молчание. — Ты когда-нибудь вкладывался в искусство? — Анжольрас бегло взглянул на него и вновь задумчиво повернулся к окну, не ответив. — Я, конечно, не имею в виду деньги, что ты давал мне любезно в долг… — криво усмехнулся Грантер. — Хотя иные из них я, вроде, и потратил на краски… или все же на вино? Наверняка на вино, — он тяжело вздохнул и виновато, по-глупому улыбнулся. — Мои родители называют себя меценатами, покупают картины малоизвестных художников в свою коллекцию, — начал Анжольрас, по-прежнему смотря в окно. — Правда, я не вижу в этом смысла. Искусство должно быть общедоступным, народным, это элемент просвещения, а они его прячут в комнатах своего дома. Картины создаются, чтоб нести идею, а не быть деталью интерьера. Экипаж потряхивало. Лунные блики играли на утонченном лице, касались накрахмаленной, свежевыстиранной рубашки и расшитого золотом жилета. Грантер вздохнул — грубый, жесткий воротник крепкой хваткой держал за шею и не пускал этот вздох дальше, как стражник не пускает забулдыгу у заставы или у ворот Люксембургского сада. Он отдернул воротник и откинул голову назад. Духоту экипажа неплохо было б разбавить яблочным сидром, но при Анжольрасе не стоило и помышлять о выпивке. Хрипло Грантер обмолвился: — Мне вчера поступил заказ на крупную сумму. — Для тебя не бывает крупных сумм, — уголки губ Анжольраса нервно дернулись. — Равно как и малых, — парировал Грантер с вызывающей улыбкой и тут же замолк. Он больше не знал, что сказать. У него с Анжольрасом не было ничего общего, даже тем для разговора. В мире не было людей более противоположных по своему складу, по своему характеру, более полярных, чем эти двое. Их знакомство, их встречи, их совместная поездка в экипаже казались нелепым оксюмороном, злобной насмешкой мироздания. Почему в расколотой идеологическими войнами Франции они оказались на одной стороне вопреки различиям в их идеологических предпочтениях — сама Фортуна затруднилась бы ответить на этот вопрос. Видать, создатель этого мира — если, конечно, этот мир не создался случайным образом и любое в нем событие не более предсказуемо, чем результат броска костей, — что-то напутал, заставив Анжольраса и Грантера оказаться в компании друг друга. Впрочем, их поездка в экипаже больше походила на следствие совпадения ряда обстоятельств, на столкновение двух хаотично движущихся частиц в пространстве, заполненном подобными частицами. Но если верить, что кто-то создал этот мир и что их встреча не ошибка этого творца, верно, плохо себе представляющего основы гармонии и композиции, то пребывание в компании Анжольраса могло вполне казаться Грантеру судьбоносным. Грантер сам для себя внезапно возомнил, что все его тщетные уроки живописи, потраченные часы в затхлой, пропахшей краской мастерской, все его короткие перебранки с лидером кружка, полные словоохотного панибраства с одной стороны и ледяной надменности, не обделенной, однако, жалостью, сочувствием и любовью к абстрактному пониманию человечества, с другой, были ненапрасными. Они вели и готовили его к единственному предназначению, ему уготованному, — нарисовать аллегорию революции, притом неизбежно прототипом образа должен был стать Анжольрас. Это предназначение представлялось непостижимым, оно обрушилось на Грантера молнией, но лишь для того, чтобы сразить его током вдохновения, заставить его сердце заново биться, изумляться жизни и вкушать ее не менее полно, чем прославленных коринфских carpes au gras от тетушки Гюшлу. Уверовав в собственное предназначение, лишавшее его поводов тосковать о бессмысленности жизни, он настолько загорелся идеей, что невольно, с суетливостью забывчивого и теряющего вещи пьяницы начал ощупывать карманы своего жилета в поисках бумаги и грифеля. К своему удивлению, он их нашел и тут же незамедлительно, несмотря на скачущий по мостовой экипаж и пружинившие рессоры, принялся за наброски, переводя взгляд с Анжольраса на бумагу и обратно. «Я всегда могу ему предложить — он всегда может мне отказать. Я больше не могу бесцельно прожигать минуты своей жизни», — решился он. Его уставшие глаза сильно напрягались в полутемноте, выверяя точность линий и плавного перехода светотени. Знакомые черты, в которые Грантер вглядывался с пристальным вниманием на протяжении уже не одного года по вечерам, будто бы сами проступали и запечатлевались на бумаге: ни один штрих не оказывался лишним и располагался на своем месте, оживляя грифельную голову, делая ее с каждым мановением руки художника более похожей на оригинал. Анжольрас по-прежнему смотрел в окно и, казалось, вовсе не обращал внимания на занятие Грантера. О чем думал лидер кружка, едва ли можно было догадаться: его лицо, как всегда, оставалось невозмутимым, а в голубых глазах горело неколебимое пламя решимости и посвященности делу революции. Вдруг экипаж особенно сильно тряхнуло, и он остановился. Грантер, как боявшийся быть пойманным за проказой школьник, стремительно запрятал грифель и бумагу в карман, прежде чем Анжольрас отвел свой тяжелый взгляд от окна. Выскочив из экипажа, он помог Грантеру, уже отошедшему от воздействия вина и вполне способному передвигаться самостоятельно, но старательно не выдававшего своего протрезвления, выйти и довел его до дома, на мансарде которого тот снимал небезызвестную комнатку. Стоило входной двери скрипнуть, а мужчинам войти, как раздалось ворчание старушки-привратницы, разбавленное бранью с таким искусством, что толпящиеся каждое утро у застав фермеры могли только позавидовать. Привратница пыхтела и сопела, буравя своими тусклыми глазками полупьяного Грантера и вновь возмущаясь его поздним приходом в подобном «неуважительном по отношении к ней и всему ее дому» виде. Яркими пятнами в ее речи пестрели слова «позор», «долги» и «жандармы», но Грантер умудрялся пропускать гневливые речи мимо ушей, в то время как Анжольрас участливо внимал им. — Вечно он напивается, — не с озлоблением, но с горестью вздохнула старуха, сетуя, — талант в землю зарывает. Зачем же вы, благородный месье, с таким водитесь? Зачем же вы с таким дружитесь? — обратилась привратница к Анжольрасу. Грантер насторожился. — Я ему не друг, — невозмутимо отрезал Анжольрас и, не желая продолжать бессмысленный разговор с глуповатой старухой, помог Грантеру подняться на мансарду. Мансарда их встретила непроницаемой мглой и духотой с запахом масляных красок. Отойдя от Анжольраса, Грантер отправился на поиски одной единственной завалявшейся где-то сальной свечи, обещавшей разбавить дурной запах масла еще более тошнотворными ароматами. Чудом найдя ее под каким-то мольбертом в абсолютной темноте и достав ее, умудрившись при этом не уронить и даже не покачнуть мольберт, он, держа свечу в одной руке, потянулся другой в карман за спичками. Как следовало ожидать, помимо карандашного наброска в кармане ничего не оказалось, спички же нашлись спустя какое-то время на подоконнике. Наконец Грантер зажег свечу. Обернувшись, в тусклом свете коптившей свечи он заметил все еще стоявшего на пороге Анжольраса, который внезапно двинулся прямо на него, остановился в нескольких метрах как раз около мольберта, под которым была найдена свеча, наклонился, поднял какой-то листок, мельком бросив на него взгляд. Чуткий физиономист, каковым и был Грантер, мог заметить на непроницаемом лице лидера некоторую эмоцию, отдаленно напоминавшую удивление и выдававшую в нем явное непонимание. Грантер почувствовал, как загорелись кончики его ушей: будь в комнате чуть светлее, Анжольрас, несомненно, бы заметил его смущение. — Выпало у тебя из кармана, — пояснил Анжольрас, подавая художнику его скорый набросок. — Что это? — вопросительно добавил он, и детское любопытство загорелось в его глазах. — Заказ, о котором я говорил… Аллегория революции… — спешно, запинаясь, судорожно ответил застанный врасплох Грантер, неуверенно беря листок в руки. — Ты мог бы меня попросить, — взгляд лидера сквозил строгостью и взыскательностью. Он упрекал, он отчитывал, он ругал, но при этом, однако, не терял своего магнетического очарования, которым несколько лет назад был сражен Грантер. — И я прошу, — подхватил живо художник, — да, я прошу! — его голос стал тверже, а рассудок трезвее. — Если ты можешь прийти завтра, послезавтра, после послезавтра… — Если ты можешь пообещать, что ни один сантим с денег заказчика не уйдет на выпивку, я приду завтра, — оборвал его восторженно-вдохновленные речи Анжольрас, смотря прямо в широко распахнутые болезненные глаза Грантера, словно бы по одним глазам он мог понять, насколько будет честно обещание художника. — Обещаю, обещаю, — заверил тот по-ребячьи радостно, со слезами восторга, согласно кивая и потянувшись к руке лидера, чтобы пожать ее, но тот отошел и одарил Грантера очередным строгим, невыносимым взглядом. — Приду в девятом часу. Проспись! — кинул Анжольрас на прощание и направился к двери. — Аполлон! — лихорадочно, восхищенно, как если б он в самом деле увидел явление снисходящего до простого смертного, червяка, покровительствующего бога, прошептал Грантер, не смея ни шелохнуться, ни сдвинуться с места, — он замер, точно боясь спугнуть то, что, будучи явью, представлялось видением, посетившим больной, охмеленный рассудок. Его громкий, благоговейный, страстный шепот отдаленно напоминал молитву своим торжественно-смиренным звучанием, которая, однако, была оборвана бесцеремонным скрипом двери — Анжольрас вышел, оставив Грантера в полном одиночестве, без идола поклонения, к которому рвалась потерявшаяся, ослепленная душа. Слышал Анжольрас это благолепное восклицание или нет, отнесся к нему серьезно или принял за пьяный бред — неизвестно. Вероятно, он и сам не смог бы в этом до конца разобраться. Его добропорядочная, преданная только Франции натура восстала бы против его органов чувств — слуха и зрения, если б он принялся раздумывать над происшествиями сегодняшнего вечера. Однако ежели б какой-то знакомый встретил Анжольраса, когда он возвращался домой, в тот вечер и окликнул его, чтоб поздороваться с ним, то он не получил бы ответа.