Холст. Масло. Революция.

Когда в дверь тихо постучали, Козетта оторвалась от чтения литературного журнала (газеты, обсуждавшие скучную политику, она не читала), отложила его в сторону и проговорила: «Входите». В светлую комнату, залитую утренними лучами, еще окрашенными розоватой дымкой, просеменила горничная — хорошенькая девушка с мелкими чертами лица и в желтом чепчике с голубоватыми кружевами. Эжени — а именно так ее звали — умела одеваться по последней моде; не выписывая «Монитер де ля мод», она следила за тем, как одевались богатые барышни, и с особой изящной простотой повторяла за ними, заменяя шелк шерстью, а атлас — льном. Именно за чувство вкуса и внимательность к деталям Козетта и наняла эту девушку спустя несколько месяцев после того, как стала баронессой Понмерси и приобрела статус той, кому положено иметь слуг. — Мадам Понмерси, к вам пришло письмо от баронессы де Ротшильд, — Эжени подошла к Козетте и протянула ей аккуратный конверт, запечатанный сургучом с фамильным гербом и кокетливо пахнущий духами. Козетта нетерпеливо развернула его, быстро пробежалась глазами. Несмотря на то, что баронесса де Ротшильд родилась и прожила большую часть своей жизни в Австрии, она великолепно и без ошибок писала по-французски, используя такие очаровательные обороты и словечки, которые и не снились многим именитым писателям. Даже короткая записочка от нее, приглашение или расписка в получении средств сияли редкостным остроумием, невольно выдавая образованность и начитанность баронессы. Козетта вскочила с уютного, обитого шелком кресла, и двинулась к двери, отдавая на ходу приказ: — Эжени, вечером ты мне понадобишься. Подбери мне какое-нибудь статусное, но скромное, заметное, но не кричащее платье — сама знаешь вкусы публики салона баронессы. И будь готова сделать мне прическу. Также предупреди кучера, чтоб карета была готова, — она поспешно протараторила и лишь под конец осознала, что горничная могла и не разобрать ее слов. Но Эжени послушно кивнула: — Будет сделано, мадам. — Да, и еще… — Козетта вновь взглянула на письмо, затем на горничную. — Ты не знаешь, где мой муж? — Барон Понмерси работает в своем кабинете. Козетта поблагодарила горничную и вышла из комнаты. Она бежала по длинным коридорам, по лестнице, потом снова по коридорам и не могла поверить, что это ее собственный дом. Для нее, жившей и в монастырской келье, и в лачуге, и на съемных апартаментах, наконец иметь что-то свое, являться полноправной хозяйкой было несказанной радостью. И эта радость возникала в ее сердце каждый раз, когда она, передвигаясь по своему новому дому, осознавала его масштабы, видела его богатую обстановку. Она вспоминала про свою первую собственность — красивую куклу, купленную ей Вальжаном одним морозным днем, которую она очень любила в детстве наряжать и шила ей платья из своих старых одежек. Вот и сейчас ей хотелось всячески украшать свой дом, поэтому она так и ждала вечеров в салоне у баронессы де Ротшильд, слывшей в Париже ценительницей картин, скульптур, резной мебели, гравировок, вышивки. Дом баронессы представлял собой настоящий музей, куда стекались новые дворяне, разбогатевшие предприниматели и банкиры, а также представители творческих профессий: поэты, музыканты, художники, - чтоб узнать новые веяния в искусстве, перекупить что-то у баронессы или продать ей, вдохновиться свежими идеями. Наконец Козетта очутилась у кабинета Мариуса, поправила свое легкое светлое матине и прическу, постучалась и, услышав приглашение, вошла. Мариус сидел за столом, захламленном кипами бумаг — договоров, исков, официальных писем, и сосредоточенно работал. В последнее время он мало спал, а потому выглядел уставшим. Его карьера адвоката шла в гору, люди, не знавшие о том, что он сам, посягнув однажды на государственный строй, вплоть до амнистии считался преступником, толпами шли к нему, в том числе бедняки, и он попросту не мог им отказать, взваливая на себя груз ведения очередного дела, зачастую даже не требуя ничего взамен. Его редко можно было застать дома, он пропадал в судах, пропуская и завтрак, и обед, и ужин. Его состояние тревожило Козетту, она не понимала, зачем работать на износ, когда ей досталось огромное состояние от Вальжана, которого большую часть своей жизни она знала под именем Фошлевана. Но Мариус не чувствовал себя вправе распоряжаться им, он хорошо помнил свои нищие студенческие годы, жизнь бок о бок с преступниками, дни без еды, взятые в долг у Курфейрака франки, хорошо помнил, как из нищенства его вывели постоянная напряженная работа с переводами и талант, и деньги в его понимании стали синонимом труда. Козетта мягкой поступью подошла к нему сзади и обняла за напряженные плечи, Мариус вздрогнул и посмотрел на нее. Тепло ее тонких рук, ее едва слышное волнительное дыхание возрождали в нем угасшие силы, Козетта даровала ему необходимый покой и отдых, пусть и на несколько минут. — Дорогой, мне кажется, ты слишком много работаешь. Не хочешь этим вечером развеяться? — спросила она нежно. Мариус покачал головой и, мрачно окинув разбросанные на столе бумаги, безмолвно указал на них. — Бетти де Ротшильд пригласила нас в свой салон. Она пишет, что там будут представлены картины, отвергнутые Парижским салоном. Ты знаешь, как я давно мечтаю украсить наш дом парочкой новых картин, а то эти стены, — она оглядела скромный кабинет, стены которого были увешаны только книжными полками, — выглядят очень пустынными. — Ты можешь поехать без меня, я вовсе не желаю отлучаться от работы ради встречи с баронессой, — Мариус, как большая часть парижского общества, относился к баронессе де Ротшильд пренебрежительно и вовсе не был доволен ее дружбой с Козеттой, хотя никогда и не смел возражать, смирившись с этим. Нелюбовь к де Ротшильдам была понятна: безродные выскочки-иностранцы, нажившиеся на наполеоновских войнах и крови французов, буквально купившие себе титул и ставшие любимчиками Луи Филиппа. Легитимисты, бонапартисты и республиканцы презирали их, орлеанисты завидовали им. Кроме того, основой всеобщей ненависти служил и «долговой вопрос»: редко можно было встретить в Париже буржуа, кредиторами которого не оказались бы де Ротшильды. Одно лишь оправдывало их в глазах парижского общества — меценатство. — А ради вечера со мной? — Козетта устало посмотрела на него. Она не хотела выходить в свет, как безмужняя дама, и проводить очередной вечер наедине с собой и горничной Эжени, которая хоть и была очень добра, все же не отличалась большим умом, с ней нельзя было поговорить о чем-то, кроме модных чепчиков, завозов тканей в лавки и свежих сплетен о других именитых парижских домах. Мариус тяжело вздохнул. Ему больно было видеть Козетту разочарованной и заброшенной, зная, что именно в таком состоянии происходило ее взросление и что он, дав ей супружеские клятвы, обещал не оставлять ее, и еще больнее становилось оттого, что причиной ее одиночества был он. Он крепко сжал ее руки в немом почтении, стыдясь смотреть в ее огромные грустные глаза, в которых не было ни тени обвинений, а лишь жалость к самой себе и к Мариусу, вынужденному много работать. Этот взгляд был для него последним испытанием, которого он не смог преодолеть, и согласился поехать с ней. Улыбка расцвела на губах Козетты робко и неуверенно, как распускается весенний ранний цветок. Она мигом повеселела и оживилась, и запечатлев невесомый поцелуй на щеке Мариуса, радостная убежала прочь подбирать вместе с Эжени шляпку, туфли, перчатки и булавки к вечернему платью. Мариус смотрел ей вслед и улыбался, неясное, но возносящее к Эдемским садам безмятежное блаженство царило в его душе. Сколько бы времени они ни прожили вместе, Козетта всегда будет живым, заботливым, вечно юным созданием, будет неизменно напоминать Мариусу об истинных ценностях, о том, кто он есть, когда он рядом с ней, и кто он без нее.

***

— Барон и баронесса Понмерси, — объявил дворецкий появление Мариуса и Козетты. Салон тут же оживился, десятки любопытных глаз уставились на входящую уважаемую чету. Козетта была великолепна в вечернем шелковом платье с газовыми рукавами-жиго и оборочками, оставлявшими ее худые плечи обнаженными. Кружево, вышитое золотом, стелилось по подолу ее платья, волнительно колыхаясь при ходьбе, иногда приоткрывая тонкую ножку, облаченную в белоснежный плотный чулок. Искусственные цветы приподнимали ее кудри, ниспадавшие игриво на плечи гроздьями, показывая переливавшиеся перлы в ее ушах и на длинной шее. Она блистала на фоне скромно одетого Мариуса, и всякий раз ее стиль, во многом выработанный благодаря Эжени, становился предметом зависти словоохотливых дам. Несмотря на эту зависть, баронессу Понмерси, равно как и ее мужа, общество сердечно принимало благодаря покладистости и незлобливости. Чета Понмерси всегда держалась подальше от парижских сплетен и споров и была готова помочь каждому, кто попросит о помощи. Они славились своей филантропией: часто Козетту видели у церкви раздающей милостыню, одежду и еду беднякам, а Мариуса — в суде защищающим невиновных, не имеющих средств оплатить услуги адвоката. Быть может, поэтому никто и не подвергал сомнению их титул, полученный отцом Мариуса в ходе наполеоновских войн, не вспоминал о том, что сам почтенный Мариус когда-то восставал на баррикадах против нынешнего короля, и не пытался раскопать родословную Козетты — девушки, появившейся как бы из ниоткуда в парижском свете с состоянием такого же неизвестного происхождения, как и она сама. Стоило им войти в огромную залу, посреди которой на фортепиано играл какой-то юный композитор очередную свою импровизацию, как к ним подлетела баронесса Бетти де Ротшильд. Это была еще молодая женщина, лет на десять старше Козетты, чье лицо, однако, за домашними хлопотами утратило былую свежесть и хранило отпечаток неискоренимой усталости от супружеской жизни. Ее черты были крупными и, можно даже сказать, грубыми и наравне с темными волосами и раскидистыми бровями выдавали ее еврейское происхождение, становившееся нередко мишенью для насмешек в довольно националистически настроенном французском обществе. Глаза ее были загадочны: огромные и светлые, они были бездонными кладезями скопившейся печали. Сколько слез проливали они из-за несчастливого брака, наверно, даже сама Бетти не могла бы сказать. Она всем своим существом походила на героиню трагической оперы, жертвующую собой ради чего-то великого, разочаровавшуюся в былых ценностях, медленно теряющую рассудок. Чужая в незнакомой стране, нелюбимая мужем, отвергаемая парижским светом, она создала свой маленький островок — салон, где могла полностью посвятить себя созерцанию искусства и глубокомысленным рассуждениям о нем. Она собрала интересных молодых поэтов, писателей, художников, музыкантов, спасаясь от невообразимого одиночества, от неприятия и насмешек, но сплетни о том, что баронесса де Ротшильд — тревожащая умы роковая восточная красавица — обзавелась толпой любовников и почитателей среди завсегдатаев ее салона, проникали даже сюда, чем сильно тревожили ее хрупкий, бережно выстроенный покой. Самым близким существом для Бетти де Ротшильд стала Козетта, их дружба сложилась сразу с первой встречи в Парижском салоне. Они обе любили красоту и картины, их обеих объединяла жажда помогать обделенным. Козетта видела в Бетти фигуру мудрой и опытной наставницы, гораздо лучше образованной, чем сама Козетта, воспитывавшаяся в монастыре; для Бетти Козетта была невинным дитем, ранимым цветком и напоминала баронессе де Ротшильд о прошлых, безвозвратно ушедших, счастливых днях, когда она была еще незамужней девицей, жившей в Австрии и не попрекаемой ни своим происхождении, ни богатством своей многочисленной родни. Салон баронессы был обставлен со вкусом, в нем переплеталось природное и человеческое. Кресла и диваны, обитые шелками, с резными ножками из красного дерева, покрывались кружевными накидками; на беломраморном камине с двумя играющими на флейте ангелочками, точь-в-точь сбежавшими с полотен Буше, стояли расписные китайские вазы с огромными охапками срезанных в саду бархатистых роз; на маленьких приземистых столиках разместились тонкие фарфоровые сервизы и огромные, трехъярусные этажерки с экзотическими фруктами; на стенах висели картины в тяжелых золотых рамах, закрывая собой чудесные обои с зелеными листьями и серыми, тихими пташками. Картины висели беспорядочно, от пола до потолка, как и во всех других салонах: рядом с умиротворяющими пейзажами — сцены грозных баталий, возле обнаженных томных девиц — религиозные сюжеты. Но даже в этом хаосе сохранялась неведомая самобытность салона баронессы. Баронесса де Ротшильд расцеловала румяные щеки Козетты и радостно защебетала: — Я уж боялась, дорогая, что вы не придете. Я так хочу вам показать одну картину в моей коллекции — настоящая жемчужина, я уверена, она вам понравится, она всем нравится, — баронесса споткнулась и продолжила шепотом: — правда, она имеет довольно… как сказать… новаторский, пикантный характер, потому мне пришлось убрать ее от посторонних глаз, чтоб не возбудить подозрений, но так как вы — мои хорошие друзья, я думаю, я могу вам довериться, — Бетти хихикнула, прикрывшись веером, и, схватив Козетту за руку, потянула своих друзей в укромный темный угол отдаленной комнаты своего салона. — Я ее выкупила из Парижского салона, хотя они долго и упорно не хотели ее продавать, говоря, что картину надо вернуть художнику, чью личность они так и не смогли установить, так как картина была отправлена на выставку анонимно. И лишь пока я не указала им на то, что эту картину они отвергли и целых три года хранили в своих подвалах, даже не предприняв попытки разыскать художника, продавать они мне ее не соглашались. Впрочем, на случай если художник объявится, я оставила им свой адрес и с радостью верну картину или заплачу ее стоимость художнику лично… — продолжала она тараторить, пока наконец не остановилась и не указала веером под потолок, где висела картина. Козетта с восторгом смотрела на то, как мерцали краски, оживляя лик благородного юноши, чья мужественная грудь выступала из-под белой расстегнутой рубашки. Он стоял на античной колонне, точно древнегреческая совершенная статуя, и держал дерево свободы и пистолет, которые, однако, не выглядели угрожающе, напротив, они были призваны защитить всех нуждающихся и несчастных. Он был прелестен и великолепен, в его лице не было гнева, но была торжественная печальная обреченность, будто он знал, чем кончится его короткая жизнь, ослепленная верой в великие идеалы. Он сам как бы был идеалом. На тяжеловесной раме стояла печать Парижского салона: R — refusé, отвергнуто; и точно такая же R, но на этот раз аккуратно выписанная тонкой кистью, скромно пряталась в нижнем углу картины — то была, очевидно, подпись неизвестного художника, пожелавшего остаться анонимным. Казалось, этот творец знал свою судьбу не хуже, чем изображенный на картине юнец, и избрал эту букву в качестве своей подписи, предугадывая, что все его картины будут недостойны самой главной и престижной французской выставки, он сам причислил себя и свои картины к отверженным. — Бетти, я абсолютно очарована, — благолепным полушепотом проговорила Козетта, не отрывая глаз от картины. — Конечно, ты очарована, дорогая, — улыбнулась баронесса де Ротшильд, — это же сама «Аллегория революции», как гласит надпись на обороте. — Скажи мне, на милость, ты ведь продаешь эту картину? Я готова заплатить любые деньги за нее! Бетти окинула взглядом умоляющую Козетту, затем картину и, дружески хохотнув, сказала: — Для тебя, дорогая, что угодно! Тебе продам даже со скидкой, по себестоимости картины. — Бетти, ты лучшая! — Козетта сердечно пожала руку смущенной баронессе и уже было начала оглядывать салон в поисках пера и бумаги, чтоб выписать банковский чек, как вдруг ее детский восторг оборвал Мариус: — Мы не будем покупать эту картину, — его голос звучал непреклонно. Всё это время, пока Козетта разглядывала картину и мило беседовала с баронессой де Ротшильд, Мариус ужасался этому нелепому стечению обстоятельств, из-за которого он снова столкнулся с этой аллегорией, чью историю он знал и помнил, но предпочел бы забыть. Она бередила старые раны: вечера, проведенные в «Мюзене» рядом с величественным Анжольрасом и пропитым Грантером, душевные разговоры с «Друзьями азбуки», особенно с Курфейраком, у которого он какое-то время жил в самые первые дни своего ухода из дома и нищенствования, и наконец смертельный рассвет на баррикадах, беспощадный бой, схватка, перешедшая в одно мгновение из артиллерийской в рукопашную, крики и стоны раненых, осознание близящегося поражения и отчаянная беспомощность, одиночество и потерянность, отверженность парижским народом, не поддержавшим восстание, и боль, бесконечная боль — сперва боль колотых ран, затем боль утраты, смешанная с виной за то, что он выжил, а они — те, кто стал его братьями за одну жуткую, неопределенную, летнюю ночь, — погибли. Мариус не видел смерти последних повстанцев, он не знал, что Грантер тоже присоединился к восстанию в самый последний момент лишь для того, чтоб умереть достойно, служа Анжольрасу, подле него, но он был убежден: все они погибли в смертельной ловушке, которая захлопнулась, точно мышеловка, в один болезненный миг. Они все, даже непутевый Грантер, умерли героями, принеся себя в жертву на алтарь несостоявшейся республики, а он остался жить, приспособившись к режиму, против которого они боролись, общаясь с фаворитами Луи Филиппа — де Ротшильдами, в мире, где есть картина, помеченная двумя буквами R и напоминающая ему о его недостойности. — Отчего же, Мариус? — спросила тихо Козетта, но увидев, как нервно дергается его глаз, как невидимой нитью по его побледневшей, гладко выбритой щеке тянется слеза, она все поняла и взяла его дрожащую руку. Мариус посмотрел на нее, но взгляд его был пустым, безжизненным — такой взгляд Козетта замечала в те дни, когда выхаживала его ранения, полученные на баррикаде. Он не видел своей преданной жены рядом, его взор был обращен к леденящим кровь картинам прошлого, к тем кошмарам, которые ему пришлось пережить наяву, пусть и с полузатемненным сознанием, жаждавшим в те дни забвения и смерти. И быть может, действительно, было лучше умереть тогда, чтоб не терзаться сейчас под взыскательным взглядом Анжольраса, все еще живым на знакомой картине? Время словно остановилось для Мариуса, вернее, зациклилось в том дне. Сколько бы месяцев, лет ни прошло бы, он неизменно возвращался туда, где он впервые видел смерть в непосредственной близости от себя, где он впервые ощутил ее тревожное дыхание. Растерянный, напуганный, он стоял посреди салона, не чувствуя того, как Козетта осторожно хлопала его по плечу, надеясь привести в себя, не замечая встревоженности баронессы де Ротшильд, пославшей за коньяком и нюхательными солями, не слыша гула светских бесед. Наконец он разобрал слова супруги, обращенные к баронессе:  — Бетти, прошу нас извинить, нам лучше уйти, — и ощутил, как, взяв его под локоть, Козетта неторопливо вывела его из салона и помогла ему сесть в экипаж. Спустя несколько минут, проведенных в полном молчании, оглушенных стуком колес и копыт по мостовой, скрипом рессор, в созерцании проплывающих городских пейзажей, Мариус выговорил то, что его мучило: — Козетта, я все объясню. Надеюсь, ты не злишься на меня за то, что я запретил тебе купить эту картину. — Нет нужды в объяснениях — я видела, в какой шок она тебя повергла, хотя я и не понимаю почему, — покорно произнесла она. Мариус открыл рот, чтоб объяснить, но она нетерпеливо замахала руками и остановила его: — Нет, даже не рассказывай, я вижу, что тебе тяжело! — Мне станет легче, если я тебе расскажу, — настоял он, и она послушно сдалась: Мариусу было виднее — так считала она. — Эта долгая история началась в те дни моего юношества, когда я жил вместе с Курфейраком, состоявшим в революционном кружке «Друзей азбуки», — вступил он. — Также в этом кружке состоял Грантер, нищий художник, ведший разгульную жизнь и злоупотреблявший вином. Его держали в кружке больше из жалости, он был бездарен и бесполезен во всем, кроме рисования, которое в республиканских кругах годилось разве что для карикатур. Курфейрак и некоторые другие члены кружка постоянно пытались дать ему в долг, смотря на то, как он голодает и в каких условиях живет, но всякий раз их попытки были безуспешны. То ль из упрямства, то ль из гордости Грантер не брал их денег, но всегда был готов угоститься едой или вином за их счет — в большем он не нуждался. Но они не бросали попыток вывести его из нищеты, видя в нем задатки великого художника. Единственный, кто не пытался помочь деньгами Грантеру, был Анжольрас, лидер кружка. Тогда я думал, что он слишком высокомерен, чтоб снисходить до помощи тому, кого он стыдился, но оказалось, что он был мудрее нас всех и понимал природу Грантера, бывшего его полной противоположностью, лучше, чем кто бы то ни было из нас. Однажды он собрал всех более-менее обеспеченных «Друзей азбуки», как мне рассказывал Курфейрак, и предложил идею, как вывести Грантера из нищенства — почему-то он верил, что это поможет, и надо сказать, это бы помогло, если бы круг общения Грантера ограничивался «Друзьями азбуки». — Что же он предложил? — с нетерпением, внимательно слушая, спросила Козетта. Она мало знала о прошлом своего мужа и еще меньше знала о тех людях, что составляли его окружение; она не привыкла задавать вопросы, выросшая в атмосфере бесконечных побегов, секретов и смены тайных убежищ, да и раны, которые она обрабатывала на теле Мариуса в те июньские дни, вовсе не располагали к излишним расспросам, и одна мысль об их происхождении пугала Козетту. Мариус тяжело вздохнул, воскрешая в памяти дружеские разговоры с Курфейраком, на этот раз уже намеренно, и чувствовал, как боль отступает, превращаясь в светлую тоску по старым дням и легкую скорбь об их невозвратности. Неторопливо и размеренно, вторя покачиванию экипажа, он продолжал: — Анжольрас предложил занять Грантера работой, чтоб тот наконец осознал, как приятно получать деньги за свой труд. Он предложил заказать картину — аллегорию революции, которая могла бы украсить какое-нибудь из зданий кружка, желательно то, куда не наведывался Грантер, и которая воспитала бы в нем патриотический дух. Сперва затея Анжольраса показалась «Друзьям азбуки» странной, нелепой, но Курфейрак, любитель забав и шуток над товарищами, загорелся этой идеей и даже вызвался самолично явиться к Грантеру, чтоб заказать картину. Я помню, как он пришел домой в крайне возбужденном и ребячливом настроении и хохотал, говоря, что ему надо на несколько дней стать кем-то иным. Я сперва не понял, что он имел в виду, но он, схватившись за ножницы и откопав где-то старый кусок черного сукна, принялся мастерить маску, попутно рассказывая мне о предстоящих ему приключениях. На следующий день он явился к Грантеру в образе человека в маске и сделал заказ, вручив ему кошелек с деньгами, собранными «Друзьями азбуки» в складчину. К всеобщему удивлению, шутка прошла удачно, Грантер не смог разоблачить Курфейрака и не отказался от заказа. Но еще больше все были удивлены, когда выяснилось, что в качестве модели для картины выступает сам Анжольрас — никто не предвидел, что Грантер его пригласит на эту роль, кроме, пожалуй, самого Анжольраса. И так однажды домой Курфейрак явился с этой картиной, в полном непонимании, что с ней делать — тогда я и увидел ее в первый раз. — Но ты упоминал, что «Друзья азбуки» хотели повесить ее в каком-нибудь из своих зданий? Почему же не повесили? — полюбопытствовала Козетта. — Это стало невозможным, поскольку на картине Грантер изобразил Анжольраса. Тот отказался от подобной чести то ли из скромности, то ли из соображений безопасности, поэтому судьба картины находилась в состоянии неопределенности. — Что же тогда с ней случилось? Как она попала в Парижский салон? — Курфейрак, не зная, куда ее девать, решился на очередную шутку. Он анонимной посылкой отправил эту картину в Парижский салон. Тогда он частенько приговаривал: «Вот увидишь, Понмерси, Грантер еще станет самым признанным художником при дворе Луи Филиппа», — Мариус ностальгически улыбнулся, но неловкие слезы сверкали в его глазах в свете газовых фонарей, проплывавших мимо экипажа, как далекие маяки. — А потом он забыл про свою выходку, а я забывал ему напомнить, так как переехал в другое место и редко видел его. Что было дальше, ты знаешь из рассказа баронессы де Ротшильд. — Но раз ты знаешь этих людей, мы можем выкупить картину у Бетти и вернуть ее художнику или еще кому-то… — наивно предложила Козетта, по-прежнему не понимая отказа мужа приобрести картину. — Нет, Козетта, мы не можем, — уныло покачал головой Мариус, будто отрывая себя от прошлого, где приобретения смешивались с утратами, где свобода стояла рядом с рабством, где нищета и величие были одним и тем же, где не было законного или преступного, но было человеческое, было всемирное. — Они мертвы, — вырвалось с хрипом. Козетта, ничего не говоря, подвинулась к нему, приобняла и положила свою прелестно убранную голову ему на плечо. Тепло ее тела, ее неземная нежность возвращали Мариуса к жизни, напоминая о том, что никакая вина, никакое темное прошлое не могут испортить его настоящего, пока Козетта рядом с ним. Она, переменившая его сознание, выкорчевавшая из него жажду славы и героической смерти, излечившая его раны и готовая бок о бок с ним бороться против преследовавших его, отравляющих его существование демонических образов, была его аллегорией революции, торжествовавшей всякий раз, когда он слышал ее дыхание, ее речь, видел ее лицо и плавность ее движений, касался ее рук, ее губ. И если революция должна принести счастье, то для Мариуса она его принесла.