With you infinity

У Юнги красивая сестра. Она тонкая, как травинка, и с большим круглым лицом, которое прячет за черными волосами. Голос яркий и слегка басистый, она всегда разговаривает громко и ненавидит, когда ее за это отдергивают пресекающим «тише». Любит жарить яичницу, но бесится, когда та получается с нежевательной золотой корочкой по краям, а так случается всегда, когда становится лень перед добавлением подсолнечного масла промазать сковородку растопленным сливочным. Сестра Юнги совсем неаккуратно распластывает яичницу по тарелке в последующих попытках срезать то, что невкусно. И всем было смешно с этого. Все называли ее маленькой бунтаркой, сбежавшей вслед за братом из Тэгу, и отец присылал хоть и не душевные, но красивые открытки на Рождество и день рождения. Обязательно печатные. Покупал их сразу же на почте, там же чужой ручкой подписывался. Так он, наверное, старался успокоить себя, а в некоторых из них даже не чурался упоминать Юнги этим ненавязчивым «и брата тоже поздравь», потом Юнги кривился с этого, но ему было приятно. Хоть и преимущественно все еще до противного обидно. Сестра смеялась с этого так громко, что перекрикивала всякую музыку, хлопала Юнги по коленке и сгибалась, причитая, что от этого лица обиженки у нее сейчас разорвется селезенка. Она была доброй. Таких людей Юнги и не встречал никогда, и уверен, что больше не встретит. Эта доброта была во всем: взгляды, касания, снисходительность к судьбе и к людям, в улыбке и даже в слезах, будто за слезы она тоже извинялась. Странное и теплое, иррациональное отношение к миру, который скалит на тебя зубы, наверное, поэтому ее все так любили — каждый, с кем она общалась хоть раз, поражался ее душе. Потому что она была доброй, такой, что если бы все оказалось нереальным, на ее голос бы слетали птицы и прибегали лохматые лесные зверушки, лишь бы послушать. Она не была глупой или доверчивой, наоборот, открытая к миру, но обходящая его западни, красивая до невозможности. Стоило ей оказаться в радиусе поля зрения, у Юнги случалось небывалое спокойствие. Словно любая боль и тоска ложатся спать в ее присутствии, убаюканные ярким светом, и можно снова дышать так, будто ничего не происходит. Она была незаметной, но теплой. И для каждого находила нужные слова — утешения, объятия, подбодрить, смотивировать. Это так странно, знать, что в этой грязной вселенной существовал такой доброты человек — не сказка и выдумка, а просто. Протяни руку и потрогай. Плоть и кровь, живое. Сидит рядом, лопает фисташковое мороженое столовой ложкой и внимательно смотрит какое-то шоу по национальному. Незапачканная злобой и ненавистью, словно отринув все плохое от себя, она смешно ругалась на Юнги за его образ жизни и отношение к людям, говорила: «Дальше тебе станет сложно, Юнги, не будь таким». Она даже не была старшей, но раздавала советы без зазрения совести. Почти никогда не жаловалась. Если ее довести, а потом смотреть, как она кричит или плачет, самому становилось хуже. Сокджин как-то говорит, мол, переезжай ко мне. Юнги смотрит на него, как на идиота. Сестра ждала его дома, пусть уже взрослая и самостоятельная, на втором курсе, но она была всем — всем оплотом его сломленной жизни, держащейся на ее улыбках, доброте, простом моменте, когда вечером выползаешь из комнаты, а она сидит на диване, уткнувшись в экран телевизора, и можно удобно подбиться ей под бок. Зарядиться любовью. Юнги так и отвечает Сокджину — я тебя, конечно, уважаю, но у меня сестра. Ответственность. А потом… Сестру Юнги звали Юа. И Юа умерла. Это не случается внезапно. Точнее — она внезапно заболевает, сначала вирусом, потом происходит закупорка сосудов, много каких-то терминов и лечений, про которые твердят врачи. С Тэгу приезжают родители, долго сидят у ее койки в больнице. Отец держит сестру за руку. Выглядит раздавленным. Мать договаривается о реабилитации в центе, месяц-другой и поправится. Врачи говорят, все не будет как раньше, но мать не слушает их и не смотрит на сестру, подключенную к нескольким аппаратам разом. В палате все время пищит. Пахнет невкусно, разведенной едой и таблетками. Может, смертью. Сокджин тоже приходит, просто стоит позади Юнги как стена, как тень, существует во вселенной неприятным напоминанием — жизнь идет. Спор с консервативной семьей так и не случается, так как в тот момент все прожевывают в голове глухой слом тупой безысходности, потому что, да, все уже не будет как раньше. Это неприятная правда. Первое время как-то легче. Сокджин приходит днями и уходит ночами. Иногда остается, когда совсем лень, варит ужасно вкусный кофе и один раз с утра даже печет сахарное печенье. Ебанись, думает тогда Юнги, сахарное печенье. Ему становится стыдно, что Сокджин так мало слышит о том, какой он любимый, но у Юнги язык не ворочается сказать что-то в сторону «я тебя люблю, так сильно, что если бы тебя не было, мой мир уже схлопнулся бы». Знает, что людям надо слышать, как они важны, надо понимать, что вся их любовь не уходит безвозвратно. Но все, что может позволить себе Юнги, это уткнуться Сокджину губами в шею и стоять, обнявшись со спины, пока не затекут руки. Юнги звонит сестре каждый день. В реабилитационном центре ей не нравится, делают какие-то массажи, процедуры, работают с логопедом и психологом, потому что половина лица после инсульта не слишком откликается на приказы. И тоже надо как-то жить. Надо существовать. А ей стыдно разговаривать по телефону, потому что ее мало кто может понять, язык ворочается во рту как ватный, слова выходят ошметками, в голове все путается. Юнги успокаивает ее, уговаривает подольше пообщаться с отцом, потому что он волнуется, а ты бросаешь трубку. Ей все равно. В последнем таком разговоре они перебрасываются чем-то до одури неважным, вроде Юнги рассказывает про учебу, что-то об одногруппниках, спрашивает о самочувствии. Они тогда собирались с Сокджином идти в кино, поэтому все выходит поверхностными фразами, едва задевая больное. Потом Юнги кладет трубку, а через день ему звонят и сообщают, что сестру опять перевели в больницу с подозрением на второй инсульт. Все долго ворочается вокруг константы смерти — врачи говорят года три, не больше, мама спорит с ними до посинения, что-то про Китай, про операции, Юнги думает, что сестра не проживет и шести месяцев. Он так и говорит вслух, прямо при ней, пока отец с нечитаемым выражением лица держит ее ладонь в своей, поглаживая большим пальцем по фарфоровой коже. Мама в ярости. У сестры стеклянные глаза и она просто не понимает, что вокруг нее происходит, второй инсульт сильнее ударил по головному мозгу, так что это было не удивительно. А еще сказали, что теперь есть высокий риск повторяющегося тромбирования сосудов. Юнги не надо было быть сведущим в медицине, чтобы понять — перед ними буквально мертвец. Просто по нелепой случайности его жизнь продлена препаратами, капельницам, какими-то процедурами. Это был факт. И это его не поразило. Спустя не так много времени сестру выписывают домой, потому что в больнице держать просто нет смысла. Юнги видит это метафоричной передачей гроба, лишь бы труп гнил не у них. Его смешит. Родители хотят увезти в Тэгу, но им запрещают, потому что в Сеуле все еще были лучшие клиники, поэтому отец садится на поезд один, а мать перебирается в квартиру Юнги — в их квартиру, до того, как сестра стала овощем. В ее комнате ничего не тронуто. Приходится перебирать всю кровать, стелить пеленки под простыни, полотенца со всех краев, потому что сестра не может ходить. Не может нормально говорить. Не может думать. Ее мягкие игрушки оказываются свалены кучей в углу, какие-то из них дарил сам Юнги — по крупным праздникам, один раз просто так. Проходил мимо витрины в торговом центре, а там сидел плюшевый полосатый тигр в цилиндре с глазами-бусинками. Сестра очень радовалась. Она знала тогда — ее любят. От нее пахнет больницей. Какими-то медикаментами. Волосы сальные, свисают по сторонам как сосульки. Взгляд жутко бессмысленный. Мама моет ее, посадив на табурет в душе, и плачет, потому что она тоже знает, что сестра умрет, только не хочет себе признаваться. Воодушевленная мыслью о реабилитации, она скупает какие-то тренажеры для рук, занимается лечебной гимнастикой по утрам, в какой-то момент даже заказывает дорогущие ходунки, гонимая мыслью, что все наладится. Юнги противно. Мерзко от всего этого цирка. Они ругаются до точки невозврата, когда Юнги говорит, что это бессмысленно, овощ не перестанет быть овощем по велению чуда, а мама кричит и плачет. Ей обидно, что она одна слепа верой. Юнги все равно. Сокджин приходит нечасто. Юнги понимает, что ему неуютно, и не винит за это. Сокджин все еще был столпом его мира, пусть с недавних пор и завалившегося на одну сторону. Сухие губы, печаль в глазах, Юнги предупреждает — никакой жалости, иначе мы поругаемся, так что с этой жалостью наперевес Сокджин идет в комнату сестры. Они тоже были друзьями когда-то. Теперь… Сестра полулежит с растрепанными волосами в ворохе расковырянных простыней и пеленок, и кусает указательный палец. Разговора, что прозаично, не выходит, потому что Сокджин что-то рассказывает, что-то спрашивает, на некоторое сестра даже отвечает, пусть и скомкано, а потом возвращает палец на место и жует, словно это конфетка. Кожа на нем сморщилась от влажности и теплоты, появилась рана около ногтя. Еще чуть-чуть и пойдет кровь. Сокджин сухо интересуется, зачем она это делает, насильно вынимая руку из ее рта. Она легко отвечает «не знаю» и возвращает все на место. Юнги как в криосне. Сокджин, уходя, предлагает переехать к нему на какое-то время, а Юнги потом сублимирует над этой мыслью добрую неделю. Мать оставлять не хочется, у отца в Тэгу работа, но сбежать от удрученности мавзолея, в который превратилась его собственная квартира, как нужда. Как пить или есть, например. Но он не решается. Все-таки кому-то надо будет оставаться спокойным, когда труп станет трупом не только фигурально. Юнги как-то интересуется, помнит ли сестра, как его зовут. Она не отвечает. Это страшно. Юнги за все время, проведенное после больницы, не говорит ей и трех полных предложений. По имени вообще избегает называть даже в разговорах с матерью, словно теперь это табу. В сердце слишком много трупоедов. Разводит каши, варит супы, кормит с ложечки, когда мать устает, иногда включает ей музыку вместо телевизора, хотя это и не имеет какого-то веса. Лучше бы, думает Юнги, она умерла сразу или находилась в коме, потому что сейчас — это живой мертвец, который в довесок ко всему причиняет неудобства и неприятности всем вокруг. Например, она как-то разлила какао из кружки на обои. Выплеснула. Половина оказалась на кровати, вторая осталась неоттираемыми разводами на противоположной стене. На логичный последующий вопрос «зачем» сестра опять ответила, что не знает. Юнги доходит до той стадии, когда полностью обезличивает человека перед собой. Она была никем в образе его покойной сестры, поэтому он испытывал отвращение и неприязнь вместо скорби и сострадания. Человек перед ним — пустая оболочка, ноль, чужое и ненужное. Не осталось доброты и красоты, только костяной мешок с мясом и абсолютно отключенными мозгами. Юнги был растоптан и ненавидел свой же дом. Он сидел на диване и предлагал матери начать подготовку к похоронам уже сейчас, потому что чем раньше, тем меньше будет хлопот. Что смешно, она больше не пыталась ругаться с ним из-за этого. Потом наступает момент, может, через две или три недели, когда сестра полностью отключается от этого мира. Иногда моргает, больше не говорит ни слова, смотрит испуганно, чаще всего в пустоту. Вызванный врач ставит ей какую-то трубку в глотку, чтобы кормить и поить жидкой едой. Мама спрашивает у него, какие прогнозы. Тот качает головой в ответ. У сестры сиплое прерывистое дыхание со свистом, тяжелое, как если бы она пробежала пять километров за раз и потом еще пыталась что-то говорить. В тишине ночи Юнги прислушивается к этому звуку, потому что ждет момента, когда все в квартире затихнет на немую вечность. Сложно сказать, почему все обернулось так. Почему он возненавидел свою сестру в моменте, когда приключилось такое горе. Просто, может быть, так легче прощаться — быть готовым к тому, что лучшая часть твоего мира уйдет, даже если это происходит не сразу же, оглушая. Может быть, Юнги не мог воспринимать все иначе, ведь если бы воспринимал — сам превратился бы в комок нервов и горя на всю оставшуюся жизнь. А потом мама уходить за продуктами, как раз закончились сок и фруктовые пюрешки для перекуса. Юнги сидит в своей комнате, уши заткнуты наушниками, с головой в конспектах и домашке. Словно это его собственный мир, пузырь, внутри которого ничего плохого не существует. Моментами отвлекается на диалог с Сокджином, отпечатывая короткими сообщениями. Они планировали вместе сходить на весеннюю ярмарку на Тондэмуне, но в последние дни все откладывалось по странным обстоятельствам. И моментом Юнги думает — я сниму один наушник, чтобы прислушаться к ее дыханию, а потом вернусь в свой кокон. Полсекунды. Но чужого дыхания не слышно. В квартире обитает могильная тишина. Юнги блокирует телефон. Снимает наушники. Ужасно спокойный, нечеловечески. В ее комнате душно, пахнет неприятным. Юнги подходит к кровати с сестрой, чтобы простоять в ожидании, что ее грудная клетка поднимется хоть раз. Но этого не происходит. У сестры были смотрящие в никуда глаза, пустые, радужка потускнела и словно бы ее заволокло туманом. И открытый рот с трубкой. Юнги сначала вынимает трубку, потом ладонью опускает ей веки. Лоб у нее все еще теплый, как будто живая. В голове было пусто, совершенно ничего, и в груди ни одного чувства. Какие-то механические движения: убрать приборы, откатить капельницу, закрыть ей рот, натянуть простыню по подбородок. Юнги садится перед сестрой на колени. Ковер ворсистый, розовый в голубую полосочку. Где-то на нем тоже виднелись пятна от какао. Набирает отца. Говорит скупое: она умерла. Потом матери, все по сценарию. По ребрам вьется страшный холодок. Не больно, но неприятно. Ее рука тоже теплая, подвижная, еще не успела окоченеть. Юнги кутает ее ладонь в свои, так и продолжая сидеть на коленях, и не знает, что сказать. Время, когда она могла что-то услышать, прошло. Слезы не шли, а тишина была оглушающей. В приоткрытое окно слышно, как проезжает скорая помощь с включенной сиреной. Интересно, думает Юнги, может быть, это к нам? Горло перехватывает. Юнги понимает, что издает жуткие хрипы, как будто сам собирается умереть на этом ковре. — Как я буду без тебя? — риторически спрашивает он. Ему никто не отвечает. Какая несправедливость. Приходит мама. Приходят чужие люди. Бумажки, подписи, труп прячут в черный мешок из спанбонда. Где-то посреди этого Юнги звонит Сокджину со словами «поход на ярмарку придется перенести». Никому в мире постиронии и мемов не оказывается смешно. Какая некрасивая несправедливость. На следующее утро приезжает отец. Он заплаканный, лицо красное и опухшее. Обнимает мать, они так и остаются стоять на пороге, сросшиеся в симбиозе своего горя, когда Юнги скрывается в своей комнате. Похороны, похороны, похороны. Сестру Юнги звали Юа. И Юа умерла. Проходит месяц после того, как квартира пустеет. После того, как мать обзывает его бесчувственным монстром, потому что Юнги не проронил и слезинки за все время, а потом она садится в машину к отцу и они уезжают в Тэгу, бросив его разгребать остатки чужого существования. Юнги продает в интернете все тренажеры, которые успели появиться, подписывая товар как «почти не пользовалось». Находит в ящике ее стола открытки, отправленные отцом на праздники, они аккуратно сложены в коробочку. Какие-то тетради, заметки. Юнги расставляет игрушки на кровати так, как они лежали до всего кошмара, и закрывает дверь. Немногим позже Юнги спотыкается на пустой мысли, что вот если снова ругаться с отцом, то Юа верой и правдой встанет между ними. В грудь бьет осознание. Так больно, что органы всмятку. Юа не встанет между ними, потому что она мертва, вот в чем была проблема. Юнги ужаснулся. Как-то они с Сокджином смотрели мультик и один персонаж начал кричать на другого, доброго и заботливого. Ничего такого, просто сцена для раскрытия главного героя, двигатель сюжета, и Юнги расплакался. Слезы потекли из глаз бесконтрольно, хлынули водопадом, все сжалось внутри невыносимой тоской. Такого с ним еще никогда не было. Юнги вообще не из тех, кто может легко заплакать, последний раз был так давно, что уже не вспомнить. А мультик даже не был грустным. Сокджин обнимает его, ничего не говоря, и Юнги действительно за это благодарен. Потом Юнги плачет над картинкой в интернете, где собака тычется человеку носом в щеку, и плачет, проходя кафе, в котором сидят бабушка с внуком, и паскудно ревет, когда Сокджин говорит, что очень любит его. Моментами Юнги пытается сдерживаться, но это бесполезно. Распаковывая пакеты из магазина, Юнги натыкается на шоколадку. Он не ест шоколад. Сокджин не ест шоколад. Но Юнги купил его по глупой привычке, потому что раньше Юа всегда ждала, чтобы он принес плитку-другу. — Я купил шоколад, — говорит Юнги вслух и откладывает упаковку подальше, продолжая вынимать продукты из пакета. Сокджин делает передачу потише и поворачивается к нему вопросительно. — Зачем? — спрашивает он. Юнги смотрит на него, и Сокджин все понимает. Открывает рот, чтобы извиниться, но Юнги предупредительно качает головой. Ему все еще не нужна была чужая жалось. Глаза у Сокджина страшно грустные, понимающие, как у верного пса с той картинки из интернета. Под ногтями начинает зудеть. Приходится отвернуться, чтобы не разреветься опять. — Знаешь, — начинает Юнги, — я хочу переехать к тебе. Сокджин обнимет его, и только тогда Юнги понимает, что ревет как маленький.