Кровавое на белом

В стоящей высоко в небе красной луне белая кожа отсвечивает таким же — кровавым. Бой закончился всего несколько часов назад и воздух до сих пор пропитан смертью. В лагере то тут, то там слышны стоны тех, кто стоит на границе между жизнью и тем, что по ту сторону. Те, кто всё ещё по эту сторону — «празднуют», как могут. Гинтоки оттирает кровящую царапину на лбу — такую мелкую по сравнению со всем, что могло ему достаться, но такую обильно текущую, словно через маленький порез на брови его сердце готово выкачать всю его жизнь. Рука, испачканная кровью — чёрная, и даже красная луна не хочет подсвечивать её как надо. Луне не до него, не до тысяч жизней, что разбросаны вокруг, одна за другой становясь в очередь на небеса; луна занята тем, чтобы тенями высвечивать длинные тонкие ноги, что дёргано сжимаются на чужой талии, красить чёрные волосы, растворяясь в них, тонуть в безумно зелёных глазах, что сейчас чисто чёрные с красным. — Нгх, — места под небом и для этих стонов слишком много, но, видимо, недостаточно, раз Гинтоки тоже приходится впитывать их. Вокруг огонь, вокруг звёзды, но взгляд раз за разом соскальзывает на изгибающееся под другим тело. Гинтоки не до этого, ему всё равно с кем, когда и как развлекаются его соополченцы, его товарищи по оружию, его «друзья детства». Гинтоки совершенно всё равно, как они затравливают возникшую внутри пустоту. Это его не касается. Это его не касается. Гинтоки никогда в жизни не признался бы, что эти ноги должны подкрашивать его — и только его — талию, что эти руки должны обвиваться вокруг его шеи и губы шептать только ему: — Шинске… Гинтоки вздрагивает, выплывая из ненастоящего. Вокруг всё так же: крики, стоны и смерть. Он отворачивается, но картина, что он видел только что, еще много ночей будет стоять перед глазами. Плевать, это всё поверхностно, мимолётно и неважно. Гинтоки — настоящий самурай, он не настолько слаб, чтобы сдаваться жалкой похоти и соблазнам. Хотя если немного подумать об этом перед сном — это же не так страшно?

*

— Гинтоки, — мысли, что крутятся по кругу уже несколько часов, снова начинают свой бешеный хоровод, когда Кацура присаживается рядом, выдёргивая из болезненной полудрёмы. — Как ты? О, он нормально, просто прекрасно. Он свеж, бодр и весел. Он жив — а это настолько много сегодняшней ночью, что на это нельзя закрывать глаза. Но стоящая перед глазами картина буквально давит на них, на виски изнутри, душит изгибами, стонами, блестящими от слюны губами. — Гинтоки? — повторяет Кацура, но говорить до сих пор так и не хочется. Гинтоки отворачивается обратно к звёздному небу, которое словно совсем не тревожится от того, что сегодня нужно выделить место еще для нескольких тысяч новых звёзд. Небо огромное, оно далеко и везде. А прямо сейчас руки остаточно дрожат от крови, что впиталась в них и уже никогда не ототрётся, а слева едва слышно веет сладким ароматом, который давно и прочно ассоциируется с домом и спокойствием. Гинтоки наклоняет голову вбок, едва касаясь плеча Кацуры. Надо бы включить дурачка как обычно, надо бы свести всё в шутку, чтобы Зура привычно надулся и пробурчал что-то из своего коронного. Чтобы не так открыто и явно. Но сегодня погибло так много друзей, и Гинтоки так чертовски устал, что еле ощущающееся под виском плечо греет своим теплом, огнём, что горит в душе Кацуры. Успокаивает. — Мы победим, ты же знаешь. Гинтоки знает, что они не победят. Только такой слепой идеалист, как Зура, может верить в то, что всё закончится хорошо. Гинтоки не может победить даже бездумные желания своего тела. Хочется верить, что это всего лишь желания тела. А то, что болит в душе — всего лишь фантомные отблески того красного лунного света. Красная луна всегда проходится по Земле волнами разрушения и боли.

*

Гинтоки открывает глаза, слепнет на мгновение от другой — огромной и жёлтой луны. Да, красная луна уже давным давно не появляется. Но изгибающееся в кровавом свете тело частенько заглядывает в его сны. — Лидер, у Вас прекрасно получается! — на кухне что-то падает, звенит под восторженные возгласы Кагуры. — Джоишиши нужны такие умелые юные леди! Башка трещит от вечерней пьянки и такого короткого сна. Гинтоки переводит взгляд на часы с Джастэвэем — полвторого ночи. Кагуре уже давным-давно пора спать, а чокнутого главджоишиши тут и подавно быть не должно. Может они уже заканчивают свои антиправительственные делишки и вылезать из-под тёплого одеяла не придётся? Гинтоки переворачивается на другой бок, отгоняя сон, но тот словно приклеенный стоит в воздухе и заглядывает под закрытые веки обнажённой кожей и приоткрытыми в стоне страсти губами. — Теперь аккуратно, может рвануть. Гинтоки всё-таки открывает глаза снова. Как тут прогонишь приставучий сон, когда голос из него бубнит как будто прямо над ухом. Приходится выпутаться из одеяла, вставая, прошлёпать босыми ногами по простывшему полу, грозно отодвигая сёдзе рывком. Две пары глаз испуганно оборачиваются на него. — Ой. Баба Яга пришла, — тихонько тянет Кагура, пока на сковородке за её спиной что-то вспыхивает, тут же перекидываясь огнём на прихватку. — Помолчим, — шепчет в ответ Кацура. — Тогда он, наверняка, нас не увидит в темноте. Гинтоки чувствует, как пульсирующая боль прочно закрепляется в виске. Желание засунуть голову главджоишиши в полыхающую сковородку возрастает до невозможных масштабов, но он лишь крепче сжимает зубы, прошлёпывая в ванную. — Видишь? Не заметил, — громкий шепот раздаётся сзади, пока Гинтоки не включает воду, набирая ее в ведро. Тугие струи шумят, заглушая все звуки извне, холодная вода встаёт облаком промозглости, затягивает желанием окунуть в неё ладони и умыться. Гинтоки так и делает, но легче не становится. Он поднимает взгляд к зеркалу — в темной ванной, едва освещаемой судя по всему нехило разгоревшимся в кухне пламенем, его лицо — как у покойника. Гинтоки старается забыть войну, забыть всё, что с ней связано, забыть смерти, кровь, страх и бесконечное чувство безысходности, что засасывает, сжирает всего до основания. Забыть всё… Но как это сделать, если кое-что из этого прошлого раз за разом мозолит глаза, трётся рядом, словно не желая отпускать. Гинтоки выключает воду, поднимая ведёрко. Шлёпает обратно: парочка яйцеголовых поджигателей мирно беседуют на фоне разгорающегося пожара. С грустным треском полыхает шкафчик, в котором хранится последний в этом доме пакет риса. В пламени огня волосы у Кацуры как тогда — тонут в красном, оттеняя такие же черные с красным глаза. Гинтоки хочется, чтобы он уже, наконец-то утонул в этом красном, затерялся в прошлом и исчез, но Кацура появляется раз за разом и не остаётся ничего, кроме как утопить его своими собственными руками. Гинтоки поднимает ведро, и окатывает из него замершую парочку, плиту, и гробик их завтрашнего завтрака. Обрывает на вдохе тираду юной ято и огонь справедливости главджоишиши, который еще долго будет попахивать на их кухне. Тычет пальцем в лоб Кагуре: — Ты — марш спать. Ты, — переводит взгляд на уже степенно сложившего руки на груди, словно ничего не произошло, Кацуру, — вали к себе. Завтра вас обоих ждёт серьёзный разговор. Хорошо, что все тут — даже идиоты — вполне себе цивилизованные люди, проблемы с которыми можно решить обычной беседой. Так ведь? — Ну, Гин-чан, — канючит Кагура. — Мы же ничего плохого не сделали. Зура просто учил меня готовить смесь для Бомб Справедливости. Ах да, и снаружи караулят чёртовы Шинсенгуми, так что он пока останется у нас. У тебя же в комнате есть второй футон, так что это не проблема? Кагура проскальзывает рядом, со сверхчеловеческой скоростью уворачиваясь от хватки, которая едва касается её макушки. Чёртовы ято. Теперь к сгоревшему завтраку, запаху палёного и явно вредному для кожи прерванному сну прибавился хвост в виде шинсенгуми, который эти два идиота умудрились привести за собой, и самый страшный ночной кошмар в придачу в одной с ним комнате. Гинтоки издаёт полный безысходности вздох отчаяния, отбрасывая ведёрко в сторону. У Кацуры капает с волос, а мокрое кимоно так облепило худое тело, что все его черты проступают, отрисовываясь в сознании, отпечатываются там, явно намереваясь остаться вместе с ненавистными образами с войны. Правильно, должно же хотя бы во снах быть какое-то разнообразие. Должно же быть хоть какое-то разнообразие в сумасшествии, что намертво въелось в Гинтоки, стало частью его, которая, как её ни игнорируй, в конце концов, поглотит всё его существо. Гинтоки отворачивается, направляясь обратно в комнату. Одолжит он старому соратнику гостевой футон, что в этом такого? Это же просто футон… — Настоящий самурай не может себе позволить спать голышом под одной крышей с леди. Дашь во что переодеться? Гинтоки? Эй! Гинтоки мысленно считает до двух, ковыряясь в шкафу с одеждой. Вдох-выдох. Чем еще сегодня его решит пошпынять судьба? Кажется просто всё, что может пойти не так — идёт не так. Гинтоки оборачивается, уже просто мечтая оказаться в постели с зажмуренными до звёзд глазами, чтобы просто, наконец, отключиться, но та самая чертова судьба, или кто бы это ни был, явно имеет другие планы, раз заставляет Кацуру скинуть с себя промокшую одежду именно в этот момент. В свете жёлтой луны кожа Кацуры тоже безумно гипнотическая. И Гинтоки даже начинает казаться, что луна здесь совсем-совсем ни при чём.