Кровавое на белом

Тело и разум часто путают реальность и сны. В мире, где естественно замалчивать разрывающие изнутри чувства — ничего странного нет в том, чтобы потеряться, когда они настолько близко, что готовы обжечь тебя. — Эм… Так что? — Кацура в открытых жалюзи волшебен. Луна, что стоит прямо напротив, скользит по его телу, облизывает, ласкает. И так хочется повторить за ней. — Гинтоки? Гинтоки сжимает в руке нарытую из шкафа одежду. — Давай бегом одевайся. Спать хочется, капец. Кацура принимает из рук футболку и какие-то пляжные шорты: все, что получилось выудить из шкафа деревянными руками. Гинтоки плюхается на свой футон, отворачивается в сторону шкафа и крепко-накрепко зажмуривает глаза. До плывущих перед ними кругов, до сверкающих искр, к которым уже так давно привык. Но не перетирают, не перекрашивают, не скрывают. — Эй, — Зура, как всегда, слишком доставуч. Ну не могло это закончиться тем, что он спокойно уткнется носом в подушку и захрапит, так ведь? — Ну извини. Футоны лежат далеко не вплотную друг к другу, но Гинтоки сейчас шеей ощущает горячее дыхание Кацуры. Если бы… Если бы всё было так просто. Если бы можно было отдаться навязчивым желаниям тела. Если бы можно было… Кацура сзади шебуршится — и эфемерное дыхание с шеи пропадает. — Знаешь, Тацума говорил, что хочет укатить к звёздам, потому что они красивые. Приходится поддаться навязчивому желанию тоже завалиться на спину, и уставиться в звёздное небо, что через открытые жалюзи видно всегда, когда Гинтоки смотрит не вовнутрь. Сегодня как раз один из тех дней, которые хочется разложить на атомы и оставить в памяти как то единственное, что важно. Учитель не был романтиком. Но он был безумным любителем сказок. Гинтоки как сейчас помнит все сотни рассказанных ему историй о любви. Больше всего ему всегда хотелось, чтобы история об изгибающемся под кровавой луной Зуре — не была одной из подобных. — Мне нравятся звёзды, но не настолько, чтобы бросать ради них всех жителей Эдо, которым мы можем помочь. Гинтоки остаётся лишь громко хмыкнуть. Гинтоки тоже безумно нравятся звёзды. Только с тем, что на каждую падающую его сознание загадывает новое — ненужное — желание… с этим нужно бороться. Когда Зура вот так — задумчиво — смотрит в открытое звездное небо, когда его футон настолько близко, что, наклонись еще на полметра влево — почувствуешь его. Когда вот так — слишком сложно. Гинтоки отворачивается к стене в очередной раз. Отворачивается, отворачивается, отворачивается. Но это не помогает. Никогда не помогает. Почти неслышимое дыхание на загривке — до сих пор там. И сладкий запах, что до сих пор преследует, к которому уже, наверняка, выработался иммунитет, но которым не надышаться. — Мне нравится, что Тацума следует за своей мечтой. — Сегодня, наверное, ночь откровений. Гинтоки жмурит глаза, но не может прогнать из себя всего ощущение Кацуры, которое наполнило его до краёв. Все рецепторы — слуховые, обонятельные — все взбесились, как наркоманы впитывая оказавшегося слишком близко Зуру. Он рядом и везде, он наполняет без остатка, явно планируя остаться под веками и в носу еще на вечность. — И Шинске. — Ой, Зура, — всё-таки приходится встрепенуться, зашвырнув в балобольщика подушкой. Встать, потому что мочевой пузырь именно сейчас вспомнил о выпитом перед сном саке. — Уже давно пора спать, пока моя кожа не стала как у сорокалетнего. Заткнись или проваливай. На кухне всё ещё пахнет гарью, хоть и окно раскрыто нараспашку. В ванной всё еще стоит холодный пар, хотя понятно, что это только кажется, ведь Кагура была здесь буквально десять минут назад. Гинтоки выполняет пожелания организма, моет руки, ослабленно прижимаясь лбом к холодному зеркалу. Сегодняшний день его доконает. Определённо доконает. А если нет, это сделает его сознание, что уже снова и снова отрисовывает картины раздевающегося Зуры. Он возвращается в комнату только минут через пятнадцать, и Кацура — ожидаемо — уже давно дрыхнет. Сопит, откинув одеяло и открыв рот так, что туда не только муха — целый птеродактиль может залететь. Вот так — гораздо лучше. Гинтоки проходит в комнату, плюхаясь на свой футон. Заворачивается в одеяло, как в кокон, и привычно поворачивается на левый бок. Кожа Зуры в мирном свете луны — такая холодная и призрачная, что хочется дотронуться до нее просто чтобы убедиться, что он действительно здесь. Это успокаивает. Умиротворяет. Гинтоки настолько давно не видел эту картину вживую, этот полуприоткрытый рот, не слышал это размеренное сопение, не чувствовал, не вдыхал этот запах. В комнате кроме них никого, так что Гинтоки, уже наизусть зная все стадии сна Кацуры, копошится, передвигая футон ближе — так, чтобы окунуться в это сладкое облако целиком. Он вдыхает-вдыхает-вдыхает. Запах Кацуры, кажется, не меняется. С войны прошло уже сколько? Лет десять? Но он всё такой же. Гинтоки делится между желаниями закрыть глаза, чтобы полностью раствориться в его запахе, и картинке, что не видел так давно. — Нэ, Зура, — тёплое дыхание оседает на его носу-щеках-подбородке. Мало. Мало. Хочется погрузиться в него. Хочется утонуть в нём. Гинтоки двигается ещё чуть ближе, сползая корпусом со своего футона. Ничего необычного, если что. Во сне всякое бывает. Он вдыхает-вдыхает-вдыхает. — Зура… — Кацура шевелится во сне и тоже поворачивается на бок — теперь они буквально в десяти сантиметрах друг от друга. Гинтоки все-таки сдается, чуть прикрывая глаза, чувствуя чужое дыхание на своём лице. Кацура открывает глаза, мутным взглядом скользя по его лицу. Шебуршится протягивая руку, касается уха, скулы — проходится так нежно, словно… — Шинске. Гинтоки кажется, что война везде. Она стоит за порогом, она отбирает у него важное каждый день, каждую минуту, каждую секунду этой обманчиво спокойной жизни. И от этого грешным делом правда хочется остаться на той стороне. Ведь те, кто по ту сторону уже ничего не чувствуют.

*

Когда тебя будят посреди ночи, а потом половину её ты пребываешь в собственных депрессивных мыслях, разглядывая сопящее лицо старого друга — утро добрым явно быть не может. Гинтоки лениво разлепляет глаза, болезненно морщится от яркого света. Голова трещит и настроение — вселенская ненависть и апатия. Хочется лежать так вечность, хочется, чтобы потолок обвалился и похоронил его под собой, чтобы не пришлось возвращаться в унылую реальность. — Теперь осторожно, может рвануть, — флэшбечит, выдёргивая из сна. Как же иначе? Если проснулся не на той ноте, то весь день просто обязан быть дерьмовым. Гинтоки зажмуривает глаза, заворачиваясь в одеяло, но на кухне что-то — неожиданно! — взрывается, и дверной звонок сразу же начинает разрываться от истеричных нажиманий. — Откройте! — орут снаружи. — Это шинсенгуми! Мы поможем, если у вас что-то случилось! — У нас ничего не случилось, майонезный придурок! — кричит в ответ Кагура, — проваливайте к себе прожигать наши налоги в пачинко — или где вы их обычно оставляете. — Вы не платите налоги, и за одно это мы можем вломиться к вам в дом и всех арестовать! — голос сменяется на обезьяний. — Только уберите свою монстрячную собаку. — Слышь, Горилла, я сейчас Садахару натравлю на тебя, и в суде вы ничего не докажете. Нечего вламываться на чужую территорию. Гинтоки открывает лицо, так как кислорода начинает не хватать. Запах гари становится сильнее, когда сёдзе тихо отодвигаются и задвигаются снова. — Гинтоки, там чёртовы шинсенгуми покушаются на твою квартиру, — рядом присаживается Кацура, наклоняется ближе, заглядывая в лицо. — Прогони их. Гинтоки отворачивается на другой бок, окончательно связывая себя одеялом по рукам и ногам. — Тут уже чертовы джоишиши мою квартиру захватили. Может, вызвать полицию — не такая уж и плохая идея. Гарью воняет — неимоверно, но вся комната будто пропиталась за ночь запахом Кацуры. Гинтоки даже не уверен, что это может быть настоящим запахом человека: слишком сладко, слишком крышесносно — больше похоже на банальные бредни сознания. В это он поверит с радостью. Ведь во всём этом уже много лет нет смысла — и даже тогда, в детстве, в юношестве, в войне — его не было тоже. Просто привычка извратилась, превратившись во что-то, что не должно было родиться. Это просто так называемая «братская любовь», — Кацура наклоняется ближе, пыхтит почти в загривок, формулируя свой протест, и его дыхание забирается под слои одеяла, под одежду, под кожу, проходится по оголённым нервам позвоночника. Это просто псевдо-родственная связь, что не проходит со временем, как и у настоящих родственников — каким бы твой брат или дядя ни был мудаком — вы все равно остаётесь семьёй. Ведь правда же? Учитель был семьёй Гинтоки, но это вполне нормально, что те, кто был с ним практически с самого начала — тоже стали ею. — Гинтоки, настоящему самураю не подобает бежать к правительственным шавкам каждый раз, когда кто-то допивает его клубничное молоко. Самураи вообще не должны питаться такой дрянью. Нужно быть скромнее и довольствоваться тем, что… Зура появляется настолько часто, что невозможно выкинуть его из головы. Гинтоки уже практически не помнит первые годы после войны, когда он видел его раз в один или два месяца. Видел так редко, что хотелось грызть локти и самому возвращаться в пекло, что вокруг Кацуры не прекращалось никогда. Кацура до сих пор воюет. Гинтоки — нет. У них не должно было остаться точек соприкосновения, они не должны были видеться так часто, но разве от Зуры избавишься? Он как бесячая, надоедливая опухоль, что когда-то сто лет назад поселилась где-то в брюшине, но если её не тревожить — точно-точно заживёт сама. Кацуры здесь быть не должно — тогда все точно станет единственно правильно. По крайней мере получится нормально дышать. — Настоящему самураю не подобает прятаться в доме гражданского, пока полиция окучивает его двери. Если ты настоящий самурай, то пойди и прими бой с ними, раз уж… Погоди, ты выпил моё клубничное молоко? — Технически это не я. Просто воду отключили за неуплату, как сказала Кагура-сан, а нам нужно было чем-то потушить пожар. Приходится всё-таки выпутаться из одеяла, чтобы подскочить и во имя справедливости схватить охреневшего Зуру за грудки. Под пальцами трещит тонкая ткань — его, Гинтоки, — футболки, а глаза Кацуры удивлённые-удивлённые. Полуденное солнце высвечивает их, превращая зелёный в изумруд. И весь Зура — как драгоценность. Его кожа сверкает и под лунным, и под солнечным светом, а изумрудом жжёт насквозь. Крепкая хватка — очередная тупая идея, потому что судорожно сжавшимися пальцами чувствуется его тарабанящее совсем не-размеренно сердце. И сам Зура — напуган. Гинтоки ведёт от этого. Это слишком глупо и смешно. Он отпускает его, отталкивая от себя — так, чтобы горячее дыхание не оседало на подбородке. Так, чтобы не утонуть прямо сейчас. Гинтоки опадает обратно на футон, вцепляясь руками в волосы. Сколько бы времени ни прошло, он не может — не может — этому противостоять. Это что-то, что выше, сильнее его. — Зура, — тянет он. — Убирайся. Кажется, что он выгоняет Кацуру слишком часто, но тот никогда не слушает его. Гинтоки в отчаянии сжимает пульсирующие виски, поднимая болезненно тикающие глаза на Кацуру — но того и след простыл. Сёдзи снова хлопают, пропуская внутрь толпу шинсенгуми. — Где повстанцы??? — орёт на всю комнату Хиджиката. — Не знаю, о чем ты, — Гинтоки ковыряет в стреляющем ухе. — Но надеюсь, что вы, чёртовы шинсенгуми, поправите мне кухню, которую сожгли. Хиджиката что-то возмущённо бубнит, но Гинтоки не слышит его. Потому что под пальцами — призрачное тепло, что осталось от хватки на груди Кацуры. Призрачный стук сердца, призрачное дыхание на губах. Иногда Гинтоки кажется, что весь Зура — чёртов призрак прошлого. И ему так хочется, чтобы это действительно было так. Чтобы Кацура больше не появлялся. Чтобы в висках перестало стучать. Чтобы в носу перестало свербеть от сладости, а глаза не пульсировали от тех самых ног, что сжимались на чужой талии. Он хочет ослепнуть от тех губ, что блестели в лунном свете слюной и похотью. От всего-всего-всего этого. Он слишком хочет Кацуру целиком — и это слишком тяжело контролировать. Эта потребность уже стала невозможной, хотя, казалось бы, невозможной она была уже десять лет назад.