Однажды в Австрии...

Чудно выглядят водовороты на реке. И жутковато. Какую-то колдовскую силу источает слово «водоворот». Прислушайтесь, повторите про себя это слово несколько раз. Водоворот… Моцарт думал иногда, а что на дне? Водоворот же должен вести ко дну? А если сквозь дно, сквозь ил, песок? В непроницаемый мрак неизведанного, в котором по легенде обитают морские твари и боги? Водовороты в океане, сказывают, на километры вниз уходить могут. Он фантазировал порой, как попадает в водоворот, что с ним происходит, но вскоре его живое любопытство и умение забивать запросы в поисковые сети дало понять, что в физическом смысле водоворот можно одолеть… …Есть такое выражение — вихрь чувств. А Моцарт сказал бы: водоворот чувств. И вот из этого невидимого водоворота чёрт выберешься. И ведёт он на самое дно, а то и в неизведанные, тёмные глубины разума. Чувства — не воздух, чувства — вода. Способная замёрзнуть, испариться, быть тихой рекой или горным ручьём. Способная стать смертельным водоворотом, воронкой утянуть ко дну, задушить, сгубить. Ему всего двадцать три года, а он пережил столько, сколько кто-то не переживает за долгую жизнь. Двадцать три раза он облетел Солнце на планете Земля, и почему-то никогда не задумывался о том, имеет ли возраст значение для событий, происходящих с человеком. Моцарт, неестественно выпрямив спину, неспешно спускался по лестнице. Дрожащие губы растягивались в улыбке. Ступеньки поскрипывали, каблуки ботинок постукивали, но простые звуки, которые он раньше невольно отмечал, сейчас не доносились до его сознания. Впрочем, остальные органы чувств тоже не получали информации. «Я уже не совсем я,» — возникла у него мимолётная мысль, и тут же была забыта. Перед глазами были лишь морозящие душу картины прошлого и разжигающие в этой же душе пожар моменты будущего. Мертвенная прохлада, что источала зажатая в кулаке склянка с ядом, заставляла его чувствовать себя уязвимым ребёнком, в руки которому попало ядерное оружие. Ему всего двадцать три года, а он пережил за неделю столько, сколько не переживал за год. «И это с учётом того, что жизнь я веду насыщенную… благодаря Сальери, особенно в последние несколько дней,» — добавил про себя Моцарт, и с побледневших губ сорвался истеричный смешок. Он был одной сплошной эмоцией, и у неё было одно название. Он ненавидел и желал мстить за свою боль. — Выглядишь паршиво. Впрочем, так и подобает безвольной шлюхе, — грубый голос Адриано донёсся до него как из тумана. Вольфганг моргнул, усилием воли возвращая себя в реальность. Он не уделил даже секунду внимания мафиози. В следующий миг в плечо Моцарта больно вцепились сильные пальцы. — Тебя заждался твой любовник, — прошипел синьор Бонмарито, толкая Моцарта в сторону гостиной. — Иди, может хочет, чтобы ты отсосал ему на прощание. — Кто же тебя так обидел, бедняжечка, — поставленным голосом проговорил Вольфганг, не сводя глаз с Адриано. Тот нахмурился, и на миг его лицо выражало смятение. Жаль, что лишь миг. Лицо бандита налилось кровью, он поднял руку, замахнулся. — Стоять. — ледяной голос Антонио впечатлял. И останавливал занесённые руки. Когда он научился говорить таким тоном? Моцарт, не подав виду, что ярость мужчины на мгновение заставила его ощутить страх, с улыбкой обернулся к Сальери. — Ты вовремя. — Ты в порядке? — во взгляде Антонио читалась тревога. Что-то восхищённо и дико радовалось в глубине души Вольфганга. Что-то требовало увидеть, как закроются эти встревоженные глаза. «Глаза лжеца, » — добавил Моцарт про себя. Руки теплели, и нагревалось стекло склянки, плотно зажатой в кулаке. Сальери выжидающе глядел на него. — Конечно, я в порядке, — рассмеялся Моцарт, наклонив голову набок. — Я ведь буду в безопасности, пускай и не на свободе, к тому же в приятной компании ублюдков наподобие этого… позора итальянского. — Приструни свою малышку, — уже спокойнее ответил Адриано. — С ним проблем не оберёшься. Да не сюсюкайся долго, Алик и компашка готовы получить последние распоряжения. — Со мной все условия обговорили, атака не моё дело, сам с ними обсуди детали части плана, — раздражённо отмахнулся Антонио. Адриано, сверкнув глазами напоследок, удалился, даже не став спорить. Моцарт задумчиво посмотрел ему вслед. Некое подозрение на мгновение вытеснило жажду мести, но голос Сальери вновь привёл его в тихую ярость. — Вольфганг, поторопимся, мне надо кое-что тебе сказать, — шептал на ухо Моцарту Антонио и мягко тянул за руку. Вольфганг с улыбкой покрепче обхватил склянку с ядом другой рукой. — Пошли на кухню, я хочу воды, — тщательно скрыв нервную дрожь ответил он Сальери. И преданно посмотрел в глаза. Антонио сглотнул. — Куда угодно, только быстрее. В висках зашумела кровь, сердцебиение болезненно участилось. Проходя те несколько метров до кухни Вольфганг засомневался. На секунду, а то и меньше. «Может, яд вовсе не смертельный? Откуда вообще взяться смертельному яду, который так похож на обычную воду?» — Вольфганг, прости, что приходится так поступать с тобой! Прости, что не сказал обо всём сразу… Моцарт поднял глаза и с отрешённым видом взял стакан воды, что подавал ему Антонио. И захотел облить им себя: при одном только виде печального и осунувшегося лица Сальери всего его словно пронзали множество мелких жгучих игл. «Собрался делать — делай. Он сумасшедший и причинил тебе достаточно страданий. Адриано был прав — это единственный способ сохранить свою свободу». Моцарт не думал о последствиях, не вспоминал прошлое — сам разум его помутился. Внешне он был слегка растерян и бледен, но тело выдало его состояние. Юноша пошатнулся, но успел опереться на столешницу, тяжело сглотнул, прижимая к груди кулак с зажатым в него ядом. — Тебе стоит принять успокоительное… — Ерунда, давление, как обычно, — мигом отозвался Вольфганг, принимая стакан. — Что ты хотел мне сказать? — Веди себя благоразумно, — Антонио выглядел до невозможности уставшим от жизни, и это вызвало у Вольфганга лишь злую радость. — Я постараюсь сделать всё чисто, но знаешь, быть может, это наш последний с тобой разговор… — Быть может, — согласился Моцарт. — А может быть наверняка. Сальери удивлённо глянул, но сразу же покорно кивнул. — Я должен сказать кое-что на прощание. Я подумал о важнейшем явлении, и наконец пришёл к выводу, к которому давно должен был прийти. Ты видишь, я волнуюсь, потому что… Вольфганг, я… И в этот момент он осёкся, жадно вдохнул воздух. «Лучшего момента не представится». — Сядь, я налью тебе воды, — повелительным тоном бросил Моцарт, аккуратно подталкивая слегка упирающегося Антонио к стулу. — Посиди, успокойся, скоро пройдёт. «Скоро всё у тебя пройдёт. Вся жизнь перед глазами пронесётся». — Но я споко… — Посиди молча, пожалуйста. Прикрывая спиной графин и стакан, Моцарт успел поставить яд к успокоительным. Вода быстро наполнила стакан, цепь пузырьков поднялась со дна к поверхности. — Я добавлю туда успокоительное, — неестественно звонким голосом сообщил он Антонио. «Теперь он не заподозрит, с какой это склянкой я вожусь». Пробка вышла легко, словно он открывал старомодный пробник с духами, а не… Моцарт затаил дыхание, заворожённо глядя, как в стакан тонкой струйкой льётся жидкая смерть. Как его рука совершает это действо. «Он говорил, что не любит меня. Что и сам недостоин любви, он обманул меня и всегда будет обманывать, я не обрету с ним счастья и спокойствия». Отчего-то эта мысль была столь горькой, что на глаза навернулись слёзы. Было бы нечестно не дать Антонио шанса. — Антонио… — он обернулся, и еле сдержал крик. Всё это время Сальери стоял позади него. Всё это время молчал, глядя как яд, что он сам совсем недавно дал в руки Моцарту и просил спрятать, теперь льётся в стакан, предназначенный для него. И льёт его рука того, с кем он провёл ночь, кого боготворил, кого… Взгляд Вольфганга остановился на двух влажных дорожках, что появились на лице врага. К его едва заметно дрожащим губам. — Я лишь хотел сказать, что ошибался. Я люблю тебя, — только и прошептал Антонио, не сводя с Моцарта глаз. –Люблю даже теперь, когда ты подлил яд мне в воду. Горло Амадея сжало. После того, что он сделал, Сальери смеет говорить о любви?! Мир потемнел, сгустился, извратился, и в следующее мгновение вся человечность оставила его. Он разоблачён. Он ненавидел быть разоблачённым. Кончики пальцев закололо особенно сильно, кровь отлила от лица, когда он взял стакан в руки. — Это не то, что ты подумал, — из-за страха в голову шла лишь нелепица. — Это то, что единственное можно подумать в этой ситуации, — ответил Сальери. Его пошатнуло, лицо начало терять краски. — Я тебя понимаю, не осуждаю. Я болен, и я бы сам себя убил, пока ещё могу позволить себе мыслить ясно, пока могу не причинить вред хорошим людям. Только вот смелости всё не хватало. — Где там вас черти носят?! — донёсся со стороны холла голос Адриано. Моцарт не успел сделать даже вдоха, как стакан оказался вырван из его рук. — Скажи да или нет, — твёрдо произнёс Антонио, отходя на середину комнаты. — Мне выпить? Да или нет? — Решай сам, — онемевшими губами произнёс Моцарт, двигаясь к двери. — Если судьба была к тебе столь благосклонна, что я не заметил, как ты подошёл, и ты всё видел, быть может, твоя жалкая жизнь ещё для чего-то нужна. Он не обернулся, когда услышал звон разбитого стекла. Конечно, Антонио не выпьет. «Я люблю тебя…» — Моцарт едва сдерживал невнятные крики ярости, разочарования, и просто непонимания от всей этой безумной ситуации. Вот вам и композиторы. Мыльную оперу написали. Вместе, припеваючи. «Я тебя не люблю-ю, пук-хнык, я тебя убью-ю, хнык-пук, я тебя люблю-ю, хнык-хнык, пук-пук, ы-ы-ыа-а». Кому расскажешь, со стыда умрут. Да пошло всё к чёрту! В коридоре он прислонился лицом к стене и позволил себе тихо коротко всхлипнуть, несмотря на то, что рядом с ним тут же нарисовалось трое человек. — Итальянец сказал вести его к машине. — Тогда поторопимся. — Пошли, парень. *** Моцарта вывели на улицу, толкнули в сторону машины. Пустым взглядом он смотрел на неё пару секунд, а затем послушно сел на заднее сиденье. Только не реветь, только не бежать. Реветь — ослаблять самого себя. Бежать — лишь подавать повод для дополнительных тычков и насмешек. Слева и справа от него тяжело приземлились дюжие парни, хлопнули двери автомобилей. Ему бы дела не было до этих бандитов, но Вольфганг почувствовал на себе взгляды, враждебные, оценивающие. И вот тогда по спине пошли мурашки. Он плотно сжал губы, понимая, что поездка будет очередным испытанием для его чести. «Если, конечно, я не потеряю сознание, чему был бы рад… поскольку мне на всё уже глубоко плевать,» — горько отметил он про себя. Вольфганг судорожно вздохнул, попытался максимально сократить расстояние между собой и своей «охраной». Чувствуя себя совершенно в ином мире, не предназначенном для него, в запутанных чувствах, в плену старых ошибок и душевной боли он всё ещё не мог осознать, что пытался сделать несколько минут назад. То ли мысли его не поспевали за чувствами, то ли чувства за мыслями — он запутался, и всё, что мог теперь делать — смотреть в одну точку с пустым взглядом и слезящимися глазами. Всё происходило слишком быстро. …Моцарт вдруг понял, что не взял дневник Антонио. — Рыпнется — связывайте не жалея, — донеслось до него. Вольфганг едва слышно фыркнул, не отрывая взгляд от пола. Он и без того был почти уверен, что его свяжут, даже если он пальцем не дёрнет — слишком уж довольные властью над человеком были лица были у его «сопровождения». На его колено опустилась рука, и эту наглую руку Моцарт не пожалел — стукнул так, что человек с визгом дёрнулся. — Строптивая сучка! — Эй, так не договаривались, — донёсся голос водителя. — Не трогайте пацана, уроды, с нас же потом за него стрясут. — Не радуйся, крошка, у нас полдня впереди, — липко и гадко зашептали ему на ухо. Вольфганг равнодушно отстранился. Его начинали тревожить отголоски боли, обиды и ужаса. «Меня предал Антонио. Я хотел… хотел, чтобы он умер за это. Я… убийца?!» От одной этой мысли к горлу подступила тошнота. Он судорожно втянул воздух, кинул быстрый взгляд в окно, будто надеясь увидеть там кого-то, кто прояснит ситуацию, даст надежду на благополучный её исход, вернёт к жизни. К нормальной жизни. И Моцарт увидел Сальери. Бледный и явно измотанный мужчина показался на пороге — в руках его был дневник. Он, не обращая внимания на Алика и Адриано, остановился, поймав взгляд Моцарта. Ясно стало, что не сможет отдать тетрадь незамеченной. «Зачем он вообще взял его дурак, неужели хочет прояснить мне что-то насчёт своих бед с башкой, » — с тревогой подумал Моцарт. А затем тревога сменилась решимостью и любопытством. Каждая запись связана с личностью Антонио, с его чувствами, и Моцарт был уверен, что в ней занимает не последнее место. Быть может, дневник поможет найти истину в этой запутанной истории чувств человеческих. Ослабевшие руки дрожали, но он уверенно потянулся к двери. — Мне надо выйти. — К-у-уда? — оттолкнул его охранник. — В Царствие, блять, Небесное! — рявкнул Моцарт, безжалостно пнув его ногой в голень. — Быстро пустил меня, мне надо вот того хмыря с тетрадкой по яйцам отпинать! В тетрадке ноты, мне сочинять надо! Ах да, ты же не знаешь, что такое — сочинять. Брысь с дороги! Пока ошеломлённый вопрошающий пытался проанализировать услышанное, Моцарт выполз было из автомобиля, но едва он возликовал, как его за ноги потянули обратно. Мельком он увидел, как Антонио бросился к нему. Хлопнула дверь. Со щелчком двери оказались заблокированы. Вольфганг вскрикнул, забился в схвативших его руках. Внезапно он ощутил острую тревогу. Что-то шло ещё более не так, чем могло идти в этой дикой ситуации. Легко тряхнуло, заработал двигатель, автомобиль тронулся с места. — Нет! Нет-нет-нет, я же ничего не успел! — заверещал Вольфганг, выворачиваясь из рук бандитов. — Остановите машину, я забыл важную вещь! Я забыл сказать кое-что важное! Это связано с делом, остановите! — Все твои вещи в багажнике, — заверил его один из мужчин. — А дела уже решены. Тебе бы, крошка, о другом сейчас волноваться. — Нет! Антонио! — он извернулся, поглядел в окно позади. И всё, что увидел — как Сальери роняет дневник, поднимая руки вверх. Потому что на него наводит пистолет итальянский мафиози Адриано Бонмарито, а Алик падает на землю, застреленный собственным охранником. *** Очередная истерика вымотала его окончательно. За окном пролетали поля, мелькали порой горы с их заснеженными вершинами, но Вольфганг не чувствовал себя как прежде радостным, глядя на картину, открывающуюся взгляду. Строго говоря, он не чувствовал вообще ничего, кроме того, что скоро ему понадобится сходить в туалет, ведь проклятое тело всё ещё живо и функционирует. Он судорожно вздохнул, проводя рукой по горящим щекам. Он плохо помнил, но, очевидно, его по ним били, чтобы привести в чувство. — Открой окно, — буркнул один из бандитов водителю. Стекло поползло вниз. Вольфганг потянулся навстречу свежему воздуху — от одного из бандитов препротивно пахло табаком и чем-то затхлым. — Пришёл в себя? — обратился к Моцарту второй «экспонат». Этот ничем не пах, но именно он пытался его трогать, Моцарт вспомнил это. По этой простой причине он решил не поддерживать разговор, уткнулся взглядом в пол. И заметил, что появились синяки на его запястьях — за руки его, очевидно, тоже хватали. И это выпало у него из памяти. Он помнил только, что вопил как резаный, срывая голос, пинался и пытался выпрыгнуть из автомобиля на ходу. Чем бы он помог Антонио, который, дав волю своим чувствам, упустил из виду Адриано, оказавшегося не таким уж и пустоголовым? Во всяком случае, мафиози хватило ума уговорить и подкупить некоторых охранников Алика. Все, кто остался не подкупленным, в том числе и сам Алик, теперь наверняка уже были мертвы. Но даже та беспросветная ситуация, в которой оказался сейчас Антонио, не убивала его морально так как то, что он хотел убить человека. Он, гуманист, воспевающий жизнь, смеющийся над смертью, хотел убить больного и влюблённого в него человека из-за не до конца ясной истории. Вольфганг судорожно вздохнул, ненавидя свою эмоциональность, эгоистичную натуру, всё то, что вышло наружу, когда он решил, что его предали. Он готов был дать яд тому, кто его любил. Вот он, апофеоз его чувств к Антонио Сальери. «Насмешки были ради его внимания и демонстрации моей безбашенности. Моя искренняя привязанность и интерес, которые сменяются лютой, ослепляющей злостью, когда я не получаю того, чего жду от него. Я получил любовь, которой не заслуживаю, и которую, вероятно, убьют как ненужного свидетеля после того, как с его помощью добудут проклятущий бриллиант. Антонио защитил меня, как бы я ни поступал, в критических моментах он защищал меня… если бы только ещё от самого себя! Но думаю, это лакмусовая бумажка для того, чтобы понять, любишь ли ты на самом деле: того, кого любишь — стремишься защитить. Защитить, а не налить яд в стакан с водой!» Пожалуй, впервые он так ясно посмотрел на себя со стороны. И горько разрыдался бы, и избил бы себя по щекам за всё, что сделал — будь у него хоть малейшая возможность. Бандиты разговаривали о чём-то будничном, вроде своих приключений в питейных заведениях разных стран. Он назвал их про себя Вонючий, Извращенец и Водитель. Последний был самым адекватным — во всяком случае, всё время тормозил Извращенца, когда тот пытался его лапать. Из-за физических потребностей сидеть становилось всё неудобнее. Моцарт тяжело вздохнул, поёжился, подставляя лицо холодному ветру. Но это не отвлекало. Удручающие мысли о своей незавидной судьбе и об ещё более незавидной судьбе Антонио, снова оказавшегося во власти мафии, постепенно исчезли. Это и спасло его от самоуничижения, несомненно, могущему вогнать его в уныние и заставить сдаться. Но причиняло дискомфорт, увеличивающийся каждые пять минут. — Мне нужно в туалет, остановите, — наконец не выдержал и на выдохе прошипел Вольфганг. Раздался предсказуемый противный смешок. — А мне нужно бухнуть прям щас, — проскрипел Вонючий, обдавая Вольфганга тошнотворным запахом застарелого табачного дыма. — Да чёрт, мне срочно, — ответ вырвался сам, жалко и громко. Над ним снова расхохотались. — Ничего, потерпишь пятнадцать-то минут, — сжалился Водитель. — Потом сходишь. Под присмотром. — Если б я мог потерпеть пятнадцать минут, я бы не просил, — задыхаясь от режущей боли внизу живота простонал Вольфганг. — Блять! — в уголках глаз стало влажно, щёки горели от стыда. Не в силах выдерживать эту пытку, он принялся проклинать и обзывать своих мучителей, но те лишь смеялись над ним, вдобавок принялись обсуждать, что с ним сделать, если он не выдержит. В итоге Вольфганг просто сжался в комочек, сжал изо всех сил ноги и постарался отстраниться от происходящего. Ему казалось, что скоро он потеряет сознание, и может так будет лучше… Автомобиль, не сбавляя скорости, мчался по междугородной трассе. *** Вязкая темнота обнимала его, поглощала. Воздух с трудом пробивался сквозь спёртые лёгкие. В горле першило. Пахло пылью. Калисто даже не стал тратить силы, чтобы открыть глаза — сухо закашлялся, прикрывая голову ладонью. — Чёртов ад аллергика, — буркнул он, когда кашель утих. На этом комментарии оказались излишни. Ему хотелось спать и очень не хотелось открывать глаза, но он уже привык бороться с желаниями своего тела. Парень принялся вспоминать, как оказался в этом странном месте, и вспомнил последние события. И последнее, что чувствовал — как один из двух людей, с которыми он собрался было драться, воткнул иглу шприца ему в шею, а дальше — недолгая острая боль, невозможность вдохнуть и темнота. Он тут же потрогал место укола — то было ощутимо теплее, чем кожа рядом с ним, к тому же припухло, а при прикосновении немного болело. — Сука, — на выдохе констатировал Калисто, представляя перед собой герра Руоззи. — Ещё и засунул меня куда-то… Что это за место? Он открыл один глаз — ничего не увидел. Даже намёка на свет. Страшное подозрение клубочком свернулось в душе, заворчало, ударило болезненной волной в районе желудка. От нахлынувшей тревоги его затошнило. Калисто отрыл второй глаз. Ничего. Он ничего не видел. Юноша, стараясь сохранять самообладание, поднёс ладони к лицу, к самым глазам, надеясь увидеть хотя бы белёсые пятна. Но всё, что смогли поймать его органы чувств — тепло, идущее от руки, и запах уже почти выветрившихся духов от рукава рубашки. — Что происхо… Он не смог больше сказать ни слова, онемев от осознания произошедшего. Он ослеп. Напрочь. Его словно глаз лишили. Калисто со свистом вдохнул воздух, подтянул ноги к груди. И часто, прерывисто задышал. «Неправда, неправда, неправда. Я не мог ослепнуть, за что, как?!» Не успел он запаниковать, как в тот момент отовсюду, от стен, пола, потолка, от самого воздуха раздался вкрадчивый голос. — Я смотрю, вы пришли в себя. Как ощущения? — Я ослеп! — страх всё же проскользнул — голос надломился. — Я ослеп навсегда? — Нет, не навсегда. Вы находитесь под воздействием особого препарата, который я синтезировал лично. Знаете ли вы, как важны органы чувств? — Что за дурацкие вопросы?! — рявкнул Калисто, ударяя кулаком по полу. — Ты играешь со мной? — О да, и это очень приятная игра, — с насмешкой ответили ему. — К сожалению для тебя, ты должен подчиняться моим правилам. Иначе рискуешь остаться не только без зрения, но и без слуха, и без осязания… И без остальных органов чувств. Не навсегда, но будет неприятно, мягко говоря. — И что будет, когда я всего этого лишусь? — нервно рассмеялся Калисто. — Сойду с ума, да? А когда чувства вернутся ко мне, я уже буду овощем? Хочешь сказать, это моя казнь за всё, что я делал?! — Ты поразительно проницателен, — издевательски заботливо процедили ему в ответ. — Знаешь, мне нравится делать это с тобой. Когда людей казнят или пытают, на их органы чувств обычно грубо воздействуют, причиняют боль телу, светят лампой в глаза, мучают неприятными громкими звуками. Примитивно, не находишь? Гораздо изящнее лишать чувств. Калисто был почти уверен, что говорящий широко улыбается сейчас. Это распалило его гневливую натуру, но сделав несколько вдохов и выдохов он сумел взять себя в руки. — Два вопроса. Ты собираешься меня отпустить? Если да, то что мне сделать, чтобы ты меня отпустил? Но ответом ему было молчание. Калисто подождал минуту, две, беспрерывно моргая и стараясь увидеть хоть что-то в этом кромешном мраке. Он даже не представлял, где именно сидит, в вдруг на краю в какую-нибудь пропасть? Сердце учащённо забилось, юноша принялся шарить вокруг себя руками. Наткнувшись на стену, он с облегчением прислонился к ней спиной. Теперь он был готов ждать ответа хоть час. «Не доставлю этой падле такого удовольствия, как видеть мою панику, » — горделиво подумал он, вскидывая голову. Но тревога не уходила, к тому же, он начал чувствовать, как немеет тело. Он ущипнул себя за запястье, и ему показалось, что сделал он это сквозь плотное одеяло. Укусил себя за палец — и снова приглушённые ощущения. Когда начали онемели кончики пальцев, его внутренняя дрожь достигла своего пика. — Отзовись наконец, что тебе нужно! — проорал он. — Что тебе от меня нужно, псих? Чтобы я умолял тебя? Чтобы смирился и сапоги тебе лизал, лишь бы ты меня спас? Ему вновь не ответили. Калисто с шумом вдохнул воздух. Из-за сенсорной депривации ему становилось всё неуютнее. Чтобы проверить чувствительность он провёл ногтями по щеке, и уже не почувствовал ничего. У него началась одышка. Воздух со свистом попадал в лёгкие, и этот страшный свист вскоре начал казаться приглушённым… У него исчезал слух. Он потерял контроль над ситуацией. — Хорошо, я умоляю тебя, слышишь, умоляю, помоги мне! — в отчаянии прокричал он в пустоту. — Ты же сам сказал, что это казнь, так попроси помилования, — наконец ответили ему. Калисто истерически расхохотался, и долго не мог успокоиться. — О, Себастьян, я понял, ты решил поиграть в Бога, — наконец выдавил он. — Я едва не сказал «помилуй меня». Ты совсем ёбнулся? Хорошо, ты сделаешь меня овощем, а из тебя самого отбивную сделают, когда скинут в море со скалы. До тебя все равно доберутся. — Пока будешь лишаться всех чувств, у тебя останутся одни только мысли, — ответил ему герр Руоззи. — Постарайся подумать в эти моменты о своём поведении. О том, как добиваешься своих целей… — …Да мне плевать, как я себя веду, если я добиваюсь своих целей, мне алмазно похуй, что я сволочь последняя, если мои действия приносят пользу! — перебил он. — Тогда извини, но я займусь более интересными делами. А ты подумай над своим поведением. Кстати, уже должен начать пропадать слух, чувствуешь? — Чувствую, — ответил Калисто, уже словно сквозь беруши слыша последние слова герра. — Чувствую, что мне конец. Но если честно, ничего против не имею. Я бы и сам себя убил за всё, что делал. Ответа он уже не услышал. *** Омут — это то, что оставляет после себя водоворот. Глубокая яма на дне реки или озера, пустота. Губительный водоворот чувств Антонио Сальери начался пять лет назад, в плену мафии, в подвале, под солнечным городом Рим. С тех пор он опустошался с каждым годом — болезненно яркие чувства, тревоги, зависимость, поручения, противоречащие его убеждениям и совести — всё это привело к некой душевной болезни, о которой он знал, и в которой боялся признаться врачу, ведь тогда пришлось бы не умалчивать о мафии. Сальери и без того изменился, а невольное соперничество с Моцартом истерзало его настолько, что он смог решиться на похищение. В тот момент он был омутом — безэмоциональным и измотанным тяжёлой жизнью человеком, в котором, фигурально выражаясь, действительно можно утонуть. Замечала ли его чувства Терезия? И да, и нет. Несомненно, она любила его и волновалась, когда видела, что что-то идёт не так. Но Антонио научился так искусно, так изворотливо скрывать свои чувства, что Терезия списывала многое на особенности натуры, которые есть у каждого творческого человека. Временами Сальери скрывался в загородном доме, и был рад тому, что она не препятствовала его одиночеству. Но сегодня Сальери не отказался бы увидеть её, ведь сегодняшний день может стать последним днём в его жизни. Он принял это смиренно, с глухой болью наблюдая, как истекает кровью умирающий Алик и все охранники, что остались ему преданны. — Отлично, парни, вы заслужили награду, — прохрипел Адриано, с садистской улыбкой покачивая пистолетом, что всё ещё был направлен на Сальери. — Трупы стащите в гараж, на втором этаже дома в гостевой спальне лежит труп старика, его туда же. Потом ступайте по автомобилям. Нам с герром Сальери надо прояснить ещё пару моментов. — Зачем ты сделал это? — собственный голос показался Антонио чужим. — Зачем? Затем, что я не идиот, втаскивать в эту авантюру столько людей, — тихо и зло произнёс бандит, подходя к Антонио чуть ближе. — Тем более таких глупцов, как Алик. С болтливыми охранниками, которые рассказали мне о том, что Калисто сбежал. Алик не нужен мне… Вернее, нужен, но только для того, чтобы объяснить потом смерть Балтассаре. Ах это столкновение русской и итальянской мафии, конфликт, перестрелка — как грустно. Я же не идиот, Сальери, хоть и кажусь порой таковым. — В данный момент особенно кажешься таковым, — проговорил Антонио, не отрывая глаз и в кои-то веки не сжимаясь внутренне под тяжёлым взглядом. — Ты подкупил их, даже неважно, как ты сумел это сделать за десять минут, что я был с Моцартом, но все оставшиеся люди — продажные, и предадут в удобном случае нас с тобой. Алик хотя бы мог их контролировать. — Этих людей, — Адриано подошёл вплотную, уткнув пистолет в грудь Антонио, — контролировала лишь жажда наживы. Страсть к деньгам. И они будут её рабами навечно. А деньги у меня имеются… я и есть их хозяин. — Ты сам себе не хозяин, — вздохнул Антонио, ощущая поднимающуюся изнутри злость и иррациональную жалость ко всем убитым этим бандитом людям. — Прав был Балтассаре, когда говорил, что ты действуешь, не подумав. — Ну и где сейчас Балтассаре? — только и фыркнул мафиози. Антонио видел, как взгляд его наполняется презрением и восторгом, верно, самим собой. Не дожидаясь ответа, Адриано продолжил. — Его мёртвое тело, которое он так старался сберечь при помощи врачей, тащат сейчас в гараж к не менее мёртвому телу Алика, который наивно надеялся сорвать куш. И кстати, оцени здраво, Сальери, ведь они не были такими уж плохими людьми. Задумайся, стоит ли в этом мире вообще быть хоть немного мягкотелым. — Что будет с Вольфгангом? — сухо отозвался Антонио. С лёгкой досадой он отметил, что у него начали затекать поднятые руки. — Что будет с Моцартом и что с тобой… да, об этом надо недолго поговорить. Опусти руки и ступай в беседку, там нам никто не помешает. Антонио шёл впереди. Спиной ощущая направленный в его сторону пистолет в руках Адриано, он не мог не улыбаться. Как оборачивается жизнь, как играет ими! Давно ли он сам вёл так преступника в гостиную? Единственное, что облегчало теперь Антонио жизнь — мысль о том, что он может любить, и что действительно любит Моцарта, хоть тот и причинил ему немало боли. В круглой беседке было сухо и пахло деревом. Резные стены с ромбами равнодушно созерцали не один разговор, но, пожалуй, диалога двух таких запутавшихся людей не припомнили. На столике стояла забытая когда-то вазочка с сухоцветами. Антонио опустился на скамейку, ощущая в сердце глубокую грусть, опустошённость, и, как ни странно, своеобразный мир. Адриано опустился напротив него, раздражённо отодвинув вазу к краю стола. — Не волнуйся за свою игрушку, её слишком хорошо оберегает статус музыкального гения, — бросил мафиози. — Всё будет так, как мы планировали изначально. Моцарта отвезут в указанное тобой место и будут охранять. Будет жив и здоров. Максимум потискают, но ему ведь не привыкать, верно? Гнев, отразившийся на лице композитора, верно, позабавил преступника. Но Сальери не ответил агрессией даже на эту издевательскую усмешку. — Что тебе нужно от меня? — Нанеси визит герру Руоззи. — Я уж думал, ты скажешь что-то более оригинальное. Тортик там состряпать. — Состряпай себе чувство юмора. Там будет та ещё стычка, — задумчиво проговорил Адриано. — Руоззи переметнулся к другому клану. Враждебному нам. Они сделают всё, чтобы сохранить бриллиант. — Зачем мне всё это знать? — устало произнёс Антонио, считая листья на деревьях — это помогало ему успокаиваться. — Заткнись, — отмахнулся бандит, — считай, это мои мысли вслух. Я ненавижу тебя, и надеюсь, что ты сдохнешь в той борьбе, которая предстоит… Но если ты выживешь — будешь дальше подчиняться нашему клану. Вместе с Моцартом. И будешь молчать обо всём, что произошло. — Только смерть может заставить меня замолчать, я уже готов идти под суд, рассказывать обо всём, что произойдёт. И я не буду молчать. У вас нет рычагов воздействия на меня, — вскинул голову Антонио, и увидел то, что мигом стёрло его призрачную надежду на спасение. — Синьор Бонмарито, — сально улыбаясь, к беседке подошёл невзрачный немолодой человек — один их предателей-охранников. Сердце Антонио пропустило удар — в руках незваного визитёра был дневник Антонио. Он нёс её, вытянув руку, словно хотел отдать прямо сейчас. Композитор закрыл глаза. — Что это, тетрадь смерти? — фыркнул Адриано, хватая вещицу. Послышался шелест бумаги. Антонио мог поклясться, что эти моменты гробового молчания были одними из самых страшных и напряжённых за последние годы. — Дневник Антонио Сальери, — словно смакуя каждую букву наконец произнёс мафиози. Антонио ощутил на себе пытливые взгляды и почувствовал, что невольно краснеет. — И, очевидно, его нездоровая увлечённость Вольфгангом Амадеем Моцартом. Кажется, мы нашли тот самый рычаг воздействия, верно, Сальери?