«Обратная тяга»

Celldweller – The Seven Sisters Celldweller – Down to Earth Bring me the horizon – Сan you feel my heart Jen Titus – O, Death       На широкой, king-size размера, кровати, занимающей практически две трети крошечной спальни, тесно, подобно нитям корабельного каната, переплетались обнажённые тела, в откровенности очерченные узкой полоской искусственного света, прокравшейся в небольшую щель между косяком и дверью. Интимный полумрак скрадывал воцарившийся в спальне беспорядок, близкий к первобытному хаосу, воплотившемуся в небрежно спихнутых на пол подушках, и одежде, разбросанной там и сям по углам, и большом махровом полотенце, сыроватом и по наэлектризованному, искрящему от эмоций воздуху распространявшем резковато-специфическую отдушку геля для душа. Громкие недвусмысленные стоны, низкие и гортанные, вибрирующие жадной нетерпеливостью, редкими сдавленными фонемами на сбитом дыхании, казалось, сотрясали стёкла, ладони в бесстыдном шалом поиске скользили по пластичным изгибам, льнули, касались, сминали в алчности, вторили влажным звонким поцелуям ласками. Прозрачные капли чистого, концентрированного гормонами пота стекали по гладкой подрагивающей коже, впитывались в смятые простыни, рисовали тёмными пятнами по плотному льну каллиграфию страсти – столь торопливой и исступлённой, слишком неосторожной, слишком ультимативной, чтобы помнить о нежности, и сравнивать её уместно лишь с остервенелым помешательством, близким к животной разнузданности.       — Давай глубже, детка, — сквозь плотно сжатые зубы жарко прошипел Дин. — Возьми его весь, — коротко хныкнув, он в абстинентном порыве вскинул бёдра и скользнул членом во влажный умелый рот до основания, удерживая голову любовника властным нажимом ладони на затылок – пальцы с упоением собирали в кулак длинные чёрные волосы. — А, чёрт, как же хорошо!..       Он был невыразимо красив в своём эгоистичном экстазе; мнилось, эротизм просочился в каждую молекулу сквозь поры веснушчатой кожи и сиял в ней мягким мерцающим светом, приглушённо-соблазнительным и непреодолимым, как вокализ заблудшей сирены, совращал обещанием утопической эйфории, растлевал порочностью, заплутавшей в сложном рисунке глаз оттенка оливы, глаз, способных изливать жестокий гнев и остервенелую ярость, холодную ненависть и вожделение, обугливающее нервные окончания пламенем. По его животу неглубокими линиями отчётливый рельеф мускулов пропечатался, напряжение овладело им, близкое к агонии, предвкушение приближающегося пика, жесты из расслабленно-уверенных стали чуть нервозными, будто взвинченными, и некая агрессивность проступила в живой многогранной мимике, сменяющей, одно за другим, выражения на совершенном, почти идеально симметричном лице. Полные спелые губы изломало хищным оскалом, обнажив ровную кромку белых зубов, густые брови хмурились, подрагивали светлые ресницы, обрамляющие крепко сомкнутые веки. Он словно боролся с собой, в порыве азартного упрямства противостоял ослепительному наслаждению, изнутри прокатывающемуся по организму хлёсткими волнами расплавленного олова, сопротивлялся собственному рассудку, стремящемуся наконец раствориться во взрыве краткой экзальтации, и собственному телу, изнывающему от древнейшего голода, выбитого инстинктами в безусловных рефлексах любого живого существа – и не понять никому, зачем, если поражение и неизбежно, и столь сладостно, и лишь он один с присущим лукавством ответил бы, что ему, пресыщенному и искушённому, банальный оргазм кажется скучным до зевоты, если он не выцарапан победой у самого себя, если не смял его, не сломал его воли, не оказался сильнее строптивости, заложенной ему в гены в момент зачатия. Дин ослабил давление руки, позволив партнёру ненадолго отстраниться и отдышаться, а когда изящный, хрупкого вида паренёк вновь склонился над его закаменевшим в эрекции пахом, принимая тяжёлый упругий орган в рот до корня, чуть приподнялся на локте и начал ритмичными быстрыми движениями вбиваться между блестящих и скользких от слюны губ, ощущая, как атласную головку время от времени сжимает горлом. Громкий низкий рык вырвался из груди и истёк на выдохе рокочущим стоном, единственная навязчивая идея охватила всё его существо, грызла виски изнутри, в черепной коробке преисполненному непристойности внутреннему диалогу вторила, билась о разум в истерике, конвульсиями скручивала мышцы и требовала, и вымаливала, и приказывала; Дин больше не смог спорить. Откинулся на постель и, изогнувшись дугой, в несколько резких коротких толчков излился, истомлённым тихим смехом сопровождая негу, покалывающую тело мурашками. Матрас незаметно качнулся под движением, и рядом с Дином устроился, голову уложив на широкое плечо, слегка запыхавшийся, румяный, как наливное яблочко, Ник.       — Не говори, что ты спать собрался, — несколькими минутами спустя подал голос Николас, заставив Дина опять рассмеяться: обычно звонкий, приятный тенор Ника звучал по-преступному хрипло, утомлённо даже, и, тем не менее, вопреки усталости, аппетиты его обладателя отнюдь не поумерились. Впрочем, разве не за это прекрасное качество Винчестер и ценил симпатичного и молодого совсем, двадцати четырёх лет, студента-художника?       — Я не устал, — с иронией фыркнул Дин. — Метнись-ка за водичкой.       — А «пожалуйста»? — язвительно отозвался Николас, но поднялся.       — Не дерзи мне, — строго отрезал Дин и, когда Ник перебирался через него в направлении выхода, с размаху припечатал грубоватую, кое-где покрытую побелевшими кляксами шрамов ладонь к упругой ягодице, на которой немедленно вспыхнул отчётливый алый отпечаток.       Николас взвизгнул и, сдавленно, почти неразборчиво выматерившись, поспешил скрыться в направлении кухни, ни на мгновение не обольщаясь мыслью о том, чтобы выразить Винчестеру своё пылкое негодование в отношении подобного с собой обращения. Не тот уровень связи между ними, чтобы он чего-то от Дина требовал, от Дина Винчестера в принципе кому-то чего-то требовать дохлый номер: он упрямый, прямолинейный, подчас совершенно бестактный, несгибаемый, категоричный, бескомпромиссный, чёрствый, как корка засохшего хлеба, эгоцентричный, и никому ещё не удалось ни посулами, ни угрозами от Дина добиться учтивости или соблюдения социально-этических норм, если самому Дину в силу каких-то причин это казалось неуместным. Его можно было бы о чём-то попросить, и он, теоретически, мог бы пойти навстречу, но лишь в степени, какую лично для себя считал необременительной, и не более, а не шлёпать Ника – «Никки», как он с провокацией иногда называл неизменно бесящегося парнишку – по заднице за любое слово, им относимое к разряду дерзости, Дина обременило бы в высшей мере.       — На, — услышал Дин несколькими минутами спустя, и в следующий миг на разгорячённую грудь ему дробно посыпались частые холодные капли, стекающие по стенкам высокого стакана. — Всегда к твоим услугам.       — И за каким хреном ты меня облил? — раздосадованно проворчал Винчестер, принимая стакан. От ледяной воды, что он алчными глотками вливал в рот, дёсны моментально начало ломить, словно он пытался прожевать полную пригоршню снега. — Не стой, конфетка, — с глумливым смешком добавил Дин и призывно похлопал ладонью по краю постели. — В ногах правды нет.       — Несносный солдафон, — под нос пробормотал паренёк. Мстительно прищурился, украдкой ожёг любовника острым, как нож, взором сверху вниз и в буквальном смысле слова рухнул на кровать, от чего ортопедический матрас широкой амплитудой спружинил, подбросив и Николаса, и Дина, и стакан в его руке, вместе с водой, разумеется, освежающе-бодрящим каскадом щедро выплеснувшейся через кромку.       — Да в рот тебя! — в раздражении воскликнул Дин. Стакан, лишь чудом не треснув, гулко брякнул донышком о лакированную поверхность прикроватной тумбочки. Прошипев сквозь зубы что-то чертовски злое – конечно, у Дина достало соображения догадаться, что нахальный щенок самым неприкрытым образом нарочно исполнил сей нехитрый номер – он резко перекатился на другую половину постели, подминая Ника под себя. — Молись, Дездемона хренова! — грозно прирыкнул Винчестер. Зубы его медленно сомкнулись на порозовевшей нежной мочке уха, пальцы с шероховатыми, испещрёнными множеством насечек от мелких шрамиков, подушечками с тягучей жестокостью неторопливо покручивали маленький, затвердевший в бусинку, сосок, бедро давило на пах, быстро тяжелеющий в эрекции, и не прошло и пяти минут, как Ник принялся безуспешно елозить под партнёром, вертеться и время от времени коротко, умоляюще всхлипывать, покусывая нижнюю губу, ещё припухшую после минета.       — Ты меня трахнуть собираешься или весом придушить? — взмолился, наконец, Ник.       — Вот потаскушка, — прыснул Винчестер. — Совсем невтерпёж? — невинным тоном поинтересовался он. Ник капризно захныкал и покивал, невольно вонзив аккуратные ухоженные ноготки в плавно перекатывающийся под кожей бицепс. — Совсем-совсем? — словно на всякий случай уточнил Дин.       Несложно догадаться, что Дину очень нравилось поиздеваться над строптивым мальчишкой, поддразнивать его, доводить до отчаяния, обещать скорое удовольствие и раз за разом обламывать, отнимать у него кайф порой за секунды до разрядки, вслушиваться в разочарованно-изголодавшиеся всхлипы, в беспомощные ругательства и кроткие жалобные мольбы на грани измученного плача, и дарить вожделенно-феерический оргазм исключительно вместе с ощущением одолжения, снисхождения, проявленного за очень хорошее поведение. За прилежный отсос, например, за послушание, за откровенность и открытость к кое-каким экспериментам, к которым Винчестер был весьма неравнодушен. Необходимо отдать Нику должное: для Дина он оказался идеальной находкой, ибо Дин всей своей душой любил секс, любил трахаться до остервенения, был способен в койке проводить все выходные, лишь на естественные потребности отвлекаясь, и всё время, не связанное со службой, он, как правило, проводил с кем-нибудь в обнимку – последние четыре месяца с Ником, сексуальным и чувственным, восприимчивым к новому, комфортным в общении и ненавязчивым, что немаловажно, и главное, способным соответствовать необъятному темпераменту немножечко слишком свёрнутого на сексе одинокого мужчины.       — Дин, пожалуйста, — принялся сладко канючить Ник. — Пожалуйста-пожалуйста трахни меня, не мучай больше, я тебя и так весь день дождаться не мог…       — Члена моего ты весь день дождаться не мог, — добродушно рассмеялся Винчестер.       Он приподнялся над постелью на локте, чтобы одним неуловимым движением перевернуть Николаса на живот, втиснулся коленями между плотно сведённых стройных ног, широко разводя их в стороны, улёгся поудобнее, весом тела несильно оттянув одну из округлых ягодиц и кончиками указательного и безымянного пальцев, наспех смоченных слюной, прикоснулся к горячему, мелко сокращающемуся от возбуждения входу. Растягивал, по кругу обводил тонкие складочки, прижимал по окружности и расставлял «ножницы», прежде чем протолкнуться внутрь, в эластичные стеночки на две фаланги, с резковатой осторожностью – он нередко бывал груб, безусловно, но никогда не стремился травмировать или причинять партнёру боли… больше, чем это приемлемо для придания процессу остроты. Дыхание его стало тяжёлым и раскалилось, опаляло губы, подсушивало их жаром, низ живота снова стянуло чуть болезненным напряжением, и голова наполнилась пошлыми подробными иллюстрациями в преддверии скорого проникновения, с крупной головки члена стекла прозрачная капелька смазки и растёрлась от нетерпеливых, возвратно-поступательных, движений, имитацией фрикций сводящей мускулы спины и бёдер, о светлую гладкую ложбинку между сочными холмиками. Меньше всего в тот миг Дин ожидал пронзительного и въедливо-назойливого сигнала бипера, в ультимативном призыве требующего внимания, и, тем не менее, стоило только гаджету разразиться визгливыми воплями, как он за сотые доли секунды словно преобразился: подобрался, сосредоточился, стряхнул с сознания и тела хмель похоти, насторожился, как гончая, почуяв дичь. Оттолкнувшись от подушек, он спешно нашарил на поясе валявшихся у кровати брюк пейджер и, цепким взглядом просмотрев текст, сел на постели.       — Сваливаешь, — констатировал Николас, с разочарованием наблюдая, как Дин стремительно одевается – ни единого лишнего жеста.       — У меня экстренный, — коротко объяснил Дин. — Прости, конфетка, — небрежно пожал плечами он и вышел из спальни в направлении входной двери.       — Приезжай потом! — вслед ему крикнул Ник.       — Не обещаю.       Негромко щёлкнули ригели захлопнувшегося замка, в скважине дважды повернулся широкий плоский ключ, и по воцарившейся тишине Ник понял, что опять, в который раз, остался один на один с возбуждением, неудовлетворённостью и гнетущей яростью, подкреплённой немалой долей подспудного страха, неоднократно выраставшего до степени чистой паранойи. Он злился и не знал, куда стравить накопившиеся эмоции, статикой сводящие его с ума; единственным достойным способом избавиться от них был секс… с Дином, потому что только он обладал способностью воспламенять и гасить эти мучительно яркие чувства. Не имеет значения, что суть их с Дином отношений изначально, с первого дня, определялась границами кровати; право, будь на его месте любой другой, а любовников у Николаса, наверное, одного из самых привлекательных педиков в радиусе ста миль, было предостаточно, Ник бы давно дал ему отставку за столь вопиющее пренебрежение, но в случае с Дином злиться на подобные внезапные отлучки бессмысленно, а по социально-этическим стандартам ещё и предосудительно. Дин – офицер Федерального агентства по чрезвычайным ситуациям, командующий звеном аварийной разведки и спасения пожарных в звании капитана, и оперативная служба его, в основном, протекает в настолько сложных обстоятельствах, какие обычно приравниваются к боевым. Огромный риск, высочайший процент травм, исходя из доступной статистики, квалифицированных подготовленных бойцов в год гибнет порядка сотни. Нужно ли уточнять, что Николас ненавидел его работу, ненавидел столь сильно, что не сумел бы и выразить масштабность своей ненависти, раздражался и гневался на неосторожных людей, становящихся и причиной, и жертвами огня, боялся за жизнь Дина всякий раз, зная, что тот на дежурстве, и особенно, в случаях, подобных нынешнему, потому что его вызвали спустя всего четыре часа после окончания последней смены, и значить это могло только одно – что ситуация где-то настолько вышла из-под контроля специальных служб, что поднимают не только вспомогательный, но и основной отряд, а Дин, как командир основного отряда, вынужден отказаться от отдыха, сна, еды, близкого человека, от всего, что не имеет отношения к службе, и со всех ног нестись в подразделение. С учётом того, как Винчестер одержим работой, подозрения и страхи Николаса на тот счёт, что в один прекрасный день он своего любовника со службы не дождётся, имели под собой очень даже веские основания. И пусть любовники они друг другу разве что в постели, пусть Ник трезво отдавал себе отчёт в том, что Дин просто трахает его в свободное время, пусть понимал, что никогда не случится такого, чтобы Дин пришёл за сексом и остался бы насовсем – эти ремарки отнюдь не мешали ему нервозно грызть ногти в тревоге за его безопасность.       Менее чем получасом спустя Винчестер в полном боевом облачении присутствовал на коротком брифинге, собранном полковником Сингером, командиром подразделения, к которому было прикомандировано его звено. Если начистоту, то смысла и в инструктаже, и в обсуждении боевой обстановки до прибытия на место операции имелось не то чтобы слишком много, максимум, что удавалось успеть за отведённые пять минут – напомнить всем о технике безопасности, и без того въевшейся в рефлексы любому из присутствующих специалистов, и кое-как, наспех, проверить имеющееся оборудование, и так ежедневно проверяемое в соответствии с регламентами. Дин окинул забитый суетящимися рядовыми парк части, в черноту ночи распахнувший все четыре широких проёма автоматических ворот, и с нехорошим предчувствием, посасывающим под ложечкой, покачал головой: судя по количеству и технической подготовке персонала, масштабы возгорания катастрофические и, как ему позволял предполагать богатый профессиональный опыт, на месте их, скорее всего, ждёт промышленный пожар одного из самых высоких классов сложности. Тот лишь факт, что ведущее звено АРИСП, несмотря на восьмичасовую смену, вызвали на экстренный выезд, недвусмысленно свидетельствовал, что в периметре потерялся, как минимум, один из пожарных, а разного рода идиотов на службу в пожарные части брали нечасто, хотя и такие встречались, что у Дина руки чесались придушить их самолично, голыми руками, чтобы остальных своих коллег подставить шанса не предоставлять.       — По машинам! — зычно прокатилось по гаражу, и капитан, мельком глянув на бодро запрыгивающих в салон подчинённых, несколько грузно, неуклюже из-за жестковатого и громоздкого термоотталкивающего костюма, шагнул к борту оперативного транспортного средства или, проще говоря, ОТС.       Едва за ним захлопнулась дверь, водитель щедро поддал на педаль газа, движок взвыл, порыкивая, наполнил рёвом и шорохом протекторов об кое-где подёрнутый ледяной корочкой асфальт короб вибрирующего в движении салона, заполненного пятью плечистыми мужчинами, в спецкостюмах друг на друга похожими, как оловянные заготовки. Винчестера эта незамысловатая аналогия почему-то развеселила и заставила блёкло улыбнуться, отвернуться к окну, залитому фиолетовой ночной темнотой и желтовато-болезненным, гепатитным светом фонарей вдоль дорожных отбойников. ОТС покинул черту города и направлялся по одной из федеральных трасс в сторону Чикаго, топографически почти параллельно гражданским и техническим железнодорожным путям, что лишний раз подтверждало догадки капитана на предмет обстановки на месте катастрофы. Он длинно выдохнул и медленно склонил голову поочерёдно к правому и левому плечу, разминая затёкшие позвонки, поморщился, почувствовав, как в висок боль ввинтилась подобно длинной тупой спице, зажмурился ненадолго, дожидаясь, пока дискомфорт постепенным торопливым ритмом приглушится и растает в районе основания черепа. Парни негромко галдели между собой, обменивались предположениями, кто-то жаловался на недосып и ворчал по поводу «собачьей» жизни без отдыха и продыха, кто-то в ответ с язвительной издёвкой «пожалел». Привычная картина, почти родная и уютная, каким бы абсурдным это впечатление ни показалось, ведь по таким салонам жизнь Дина проходила последние девять лет, с того самого дня, как он, выпустившись из академии в звании лейтенанта, вступил в ряды Федерального агентства зелёным ершистым стажёром.       — Эй, Спарк! — окликнул его кто-то из подчинённых. Винчестер недовольно покривился – не слишком-то он жаловал некоторые традиции военных или полувоенных организаций, в которые, ко всему прочему, входили и прозвища – но виду не подал, давно если не смирился, то научился сохранять невозмутимость. В конце концов, по стечению обстоятельств, его, и в эпоху академии, и после, в глаза и за глаза называли куда худшими и намного более унизительными словами, чем эта крайне нелепая и, пожалуй, даже оскорбительная для пожарного кличка. — Устало выглядишь. Опять полночи кого-то жарил?       Вот ведь ублюдки глумливые, сохрани их бог.       — Маму твою, — с нарочитой развязностью отозвался капитан и ухмыльнулся. — Просила передать, чтобы ты домой не приходил, пока я на балконе не закурю.       — Пиздёж чистой воды, кэп, — со снисходительностью парировал Чарльз Лемон. — Во-первых, ты не куришь, — наставительно отметил он. — А во-вторых, на мою маму у тебя не встанет… да и ни на чью другую тоже! — театральным шёпотом заговорчески добавил Чарли, и по салону рокотом прокатился одобрительный хохот. Дин, не удержавшись, фыркнул, и ухмылка его стала совсем издевательской.       — Так за мою личную жизнь переживаешь, что даже неловко, — вскинул бровь капитан и ехидно рассмеялся. — Ты, если поучаствовать хочешь, то выражайся яснее, я искренне и всей ширинкой открыт новым горизонтам. В лучшем виде оформлю, не пожалеешь.       — А я, может, романтики хотел! — возмутился Пророк, наигранно всплеснув руками, что выглядело в высшей степени комично, учитывая комплекцию Чарли, ростом любого из присутствующих коллег обогнавшего почти на полголовы, и в плечах настолько широким, что с трудом представлялся дверной проём, в который бы он сумел пройти не боком. — Свиданий, цветов, конфет, мишек всяких там… плюшевых! — продолжал паясничать он и тоненьким голоском, явно передразнивая какую-нибудь бабёнку, пропищал: — Все вы, мужики, одинаковые.       — Прогресс, сестрёнка, — поддержал Дин. — Равенство полов и всё такое.       — Прибыли, кэп, — ожил интерком, шипя эфиром.       Смех немедленно стих, словно его сдуло внезапным порывом сурового ветра, звеньевые умолкли и подобрались, сосредоточились на предстоящей операции, казалось, в мистической синхронности выдохнули, и обезличились, как отреклись от имён в пользу строгих служебных позывных, оставили за чертой семьи, хобби, пристрастия и чувства – всё то, что ещё несколько минут назад в совокупности составляло их уникальную индивидуальность, схлопнулось в коллапсе и пылью развеялось, оставив функцию. Боковым зрением Винчестер заметил, как быстро и немного скованно перекрестился Фитцджеральд, единственный из отряда католик, как Майкл Донован, вечный новичок, хоть и числящийся в составе почти год, прохлопал себя по ранцам, в сотый раз удостоверившись, что на месте все элементы персонального снаряжения, от карабинов до тепловизора, как Чарли напряжённо шмыгнул носом и принялся поигрывать желваками. Только Глобус, Адам Миллиган, обменявшись с командиром долгим взглядом, преисполненным пронизывающих эмоций, необъяснимых для любого, кроме них двоих, расслабленно потянулся и одним из последних встал, когда борт, наконец, остановился. Перед тем, как выйти, он на секунду задержался рядом с Дином, вполголоса проронил «будь осторожен», и только тогда спрыгнул со ступеней на мокрый асфальт, залитый ослепительно-рыжими отблесками беснующегося невдалеке пламени.       За сорок минут до прибытия подкрепления, в число которого входило и звено немедленного реагирования АРИСП, то есть в то время, пока капитан Винчестер ещё пребывал в блаженном неведении относительно уготованной ему судьбой подлянки, в нижний периметр, описывающий один из очагов возгорания, тыловым командиром при оперативном штабе «Эхо», координирующем процесс пожаротушения на нефтеперегонном заводе в пригороде Милуоки, был направлен отряд «Джуно» во главе со старшиной Мигелем Кортезом, но случилось так, что эта операция стала для отряда в буквальном смысле последней. Поначалу задание продвигалось вполне успешно: пожарным удалось благополучно добраться до технических помещений, активировать аварийный слив химических реагентов, подключить специализированные внутренние системы охлаждения центрального перегона, тем самым предотвратив вероятность настоящей техногенной катастрофы, изолировать резервуары от вектора распространения пламени – всё, от них зависящее, они выполнили чётко и быстро, с соответствующим уровнем профессионализма, и, наверное, роковое стечение обстоятельств привело к тому, что к моменту, как ячейка АРИСП попала в расположение оперативного штаба, от отряда «Джуно» в строю остался только сержант Новак. Он бежал, если уместно называть бегом неуклюжие, припадающие на правую ногу, быстрые шаги, по разваливающемуся цеху, пытался ориентироваться в пространстве сквозь узкую термостойкую бойницу шлема, покрытого густым слоем копоти и пыли, в условиях трёхметровой видимости, и время от времени судорожно терзал кнопку аварийной связи на помертвевшей рации, вместо ответа выдававшей неразборчивые хрипы. Старшина Кортез погиб у него на глазах от взрыва, одного из трёх или четырёх, прогремевших друг за другом, и ставших основной причиной обрушения несущих конструкций цеховых помещений, ещё двоих его коллег отрезало массивными обломками, и он не имел ни малейшего представления, где и в каком состоянии оставшиеся двое находятся, он и о своём-то местонахождении имел очень смутное представление, и то, исключительно потому, что, следуя сроднившейся с инстинктами привычке, считал количество пройдённых шагов. Пожарный был слишком молод, чтобы расстаться с жизнью, и в нём, как в любом человеке в критической ситуации, адреналин бурлил и вскипал ключом в венах, подстёгивая жажду выжить любой ценой, жажду дышать, выбраться из этой пылающей могилы под недостижимый купол неба… вновь увидеть родных и близких. Непримиримый озлобленный азарт вынуждал его идти и идти, вперёд, где бы оно ни было; Новак бросил отягощающий ранец с медикаментами и топорик, мысленно снова и снова прокручивал в памяти планы расположения выходов, примерно прикидывал, как далеко от него расположена точка вброса – заставлял взвинченный, аффектом скукоженный рассудок работать во имя самосохранения.       — …уно, приём! …на связи, код сто… повторяю, код сто сорок, девятна… от точки, технический тоннель, повторяю, де…ть ярдов!       Когда в мерное гудение и гул промышленного шума вклинилось надсадная невнятная трескотня эфира, Новак решил, что ему показалось, и для того, чтобы стряхнуть с себя недоверчивое оцепенение, ему пришлось напрячь каждый нерв своего организма, мобилизовать каждую частицу оставшейся энергии, и следом за категорическим скепсисом сознание сержанта обуяла близкая к помешательству эйфория. Он прижал кнопку обратной связи на рации и попытался ответить, сбивался с мысли, на реверсе сталкивал с пересохших губ просьбу ещё раз повторить координаты, одновременно прорывался сквозь завалы и небольшие очаги пламени, ощутив внезапный и мощный прилив сил, не остывших даже в свете того, что ответа он так и не получал. Мысль о том, чтобы вытащить из-под завалов хоть кого-нибудь из своих сослуживцев, затмила и боль, и усталость, и страхи, и девятнадцать ярдов по цеху, раскалённому, задымлённому, под самую крышу заполненному ядовитыми испарениями и угарными газами, ему показались не такими уж длинными, чтобы их не преодолеть. Память не подводила Новака – да и кого подводит память в двадцать шесть лет?! – и тоннель, он надеялся, тот самый тоннель, о котором шла речь, располагался по левую сторону периметра, совсем недалеко от внушительного провала в стене, использованного оперативными отрядами в качестве отправной константы ориентирования. Он спешил, слишком часто, сорванно и загнанно дышал от волнения, осёкся, приказал себе успокоиться и экономить оставшийся в баллонах воздух, бойко, с ловкостью, присущей молодости, перепрыгнул через почерневшую бетонную балку и вновь на минуту задержался, осматриваясь по сторонам – сержант узнавал это место, развилка между цехом и лабораториями, совсем недалеко отсюда он в последний раз видел Эйба перед взрывами, а значит, и технические помещения где-то в радиусе двух ярдов. С торжеством выдохнув, чувствуя, как воодушевление вливает в изнеможённые, онемевшие конечности новые силы, Новак пробрался к стене и принялся в остервенении отбрасывать обломки в сторону, скатывая те, что покрупнее, обломком арматуры, как рычагом. Вряд ли он в полной мере рационально оценивал то, что делал, едва ли понимал, что нарушает все мыслимые и немыслимые регламенты, каждый пункт предписаний и инструкций, обязывавших его немедленно покинуть периметр и передать всю имеющуюся информацию по местонахождению предположительно выживших коллег оперативному штабу, и винить его сложно, ведь в его ещё слегка наивном идеалистичном разуме подобный поступок приравнивался к тому, чтобы бросить своих на произвол судьбы, а так он поступать не умел, хоть и знал устав назубок. Вскоре из-под толстого слоя строительной крошки показался уголок рукава с запылённым катафотом, и, удвоив безумные старания, Новак высвободил из полуразрушенного тоннеля уоррент-офицера Ламонта, уже теряющего сознание от кислородного голодания. Вопреки строжайшему запрету, отсоединил от крепления один из своих баллонов и подключил к нему шланг подачи воздуха от костюма с трудом спасённого коллеги, а после, когда тот сумел подняться на ноги, подсказал, в каком направлении двигаться и как далеко. Он должен был пойти вместе с Ламонтом. Ламонт должен был, как старший по званию и просто старший, напомнить сержанту о недопустимости его поведения, вытащить, в конце концов, строптивого упрямца прочь из периметра за шкирку!.. но уоррент-офицер был слишком слаб и ранен, и плохо соображал, чтобы спорить и, тем более, настаивать, а Новак словно всем своим существом погрузился в бесшабашную решительность, жёсткую и императивную, в близкую к суицидальной уверенность в собственной правоте, и в тот миг он без сомнений поставил бы жизнь на то, что должен остаться, вернуться назад на три ярда, к коридорной развилке, и повернуть в сторону лабораторий. Он не мог утверждать, что Эйб ещё жив, и уйти, не убедившись в обратном, он не мог тоже. Кто знает, повезло ему или предначертано так было, или просто бравада упёртой веры в собственную неуязвимость подталкивала его, невзирая на риск для жизни и карьеры, разбиться в лепёшку и совершать невозможное, но он нашёл Эйба, с огромным трудом рассмотрев тело лежащего на животе мужчины, едва не прошёл мимо, практически, споткнулся о мыски его сапог. Бегло осмотрел на предмет травм и убедился, что единственной причиной бессознательного состояния коллеги стало механическое повреждение баллонов, истекавших жалкими остатками сжатого воздуха, и, судя по тому, что рядом с Эйбом лежал огромный кусок бетона, спасших звеньевому жизнь, приняв на себя основную тяжесть обвалившегося потолка. Новак хмельно улыбнулся. Его охватило столь острое, звенящее на кончике лезвия чувство выполненного долга, что, казалось, он бы и гору свернул лёгким тычком пальца, попадись она сейчас ему на пути. Он, поглубже вдохнув, до ломоты в лёгких, свинтил со своего шланга второй и последний из оставшихся у него источников чистого воздуха и накинул на клапан кран от шланга Эйба. У него не хватило бы сил вынести Эйба, но Ламонт наверняка успел добраться до «Эхо». Их наверняка успеют спасти…       — Приём, «Танго»-FAST, «Эхо» на связи, как слышно? — суховато осведомился тыловой командир по рации.       — Слышу идеально, «Эхо», — отозвался Винчестер. — Продвигаемся в центр периметра, дополнительных очагов не обнаружено, объекты четыре и шесть изолированы, продолжаем поиск выживших.       Отряд АРИСП плотным боевым построением, на расстоянии не более полутора ярдов друг от друга, что, в сложившихся условиях видимости и максимально высокой классификации возгорания, и так слишком далеко – кончиков собственных пальцев на вытянутой руке без тепловизора не разглядеть – углублялся в полуразрушенное помещение, внимательно изучая каждый уголок затянутого желтовато-белыми клубами удушливой гари завода в поисках того, что осталось от потерянного отряда «Джуно». Дин поминутно проводил перекличку между своими, старался держать каждого подчинённого в поле зрения, хоть от тепловизоров при столь высоких температурах толку и не слишком много, тем не менее, лучше, чем совсем вслепую шариться по теоретически знакомому месту, чей ландшафт и планировка до неузнаваемости искалечены катастрофой. Он, конечно, не сомневался в навыках и компетентности каждого из своих звеньевых, знал, что они не допустят столь вопиющего нарушения устава и регламентов, какие допустил один из бойцов отряда «Джуно», и этому на всю голову приконченному идиоту сильно повезёт, если АРИСП удастся найти его в этом месиве. Буквально перед самой вброской из центрального проёма в полувменяемом состоянии выполз Джуно-3, весь в пыли и копоти, с выбитыми плечами и сотрясением, штабу от него, прежде чем им вплотную занялась медслужба, удалось добиться лишь того, что спас его один из сослуживцев – отдал один из баллонов из своего дыхательного аппарата. Винчестер, под скрип зубов выслушав от тылового подробности поведения пропавшего в периметре отряда, титаническим усилием воли заставил себя сохранять невозмутимость и промолчать, что столь темпераментному и вспыльчивому человеку, как он, искони давалось нелегко. Он профессионал. За четыре года командования АРИСП не потерял ни одного бойца, организовывал работы так, чтобы каждый из отряда был подстрахован и чётко выполнял вверенные ему обязанности, следовал инструкциям до параноидального буквализма, ни в малейшей степени не отступал от предписаний, потому что такова пирамида приоритетов, составленная специалистами на основании опыта и чужой крови, и она требует неукоснительного соблюдения правил, а иначе пожарный, чей долг спасение людей, из спасателя превращается, в лучшем случае, в бестолкового суетливого дурака, путающегося под ногами с идиотскими инициативами наперевес, а в худшем – в причину чужой смерти и, вполне вероятно, что не единственной. Будь у капитана категорическое право решать, кого стоит принимать в академию при ФА, да и стажёрами при обычных пожарных подразделениях в том числе, а кого нет, он бы отбирал самых чёрствых, эгоистичных и самовлюблённых гадов, о себе и собственной шкуре заботящихся, а не об этических и моральных дилеммах. У пожарного нет права на жалость, на сострадание, он не имеет права быть благородным в ущерб коллегам, геройствовать, когда это опасно и бессмысленно, и именно вследствие подобного геройства в год погибает больше специалистов, чем на всех пожарах, вместе взятых. Капитан ненавидел таких псевдогероев и этого звеньевого, что вытащил из тоннеля Ламонта, он ненавидел заранее, ведь если бы этот некомпетентный идиот, будучи в здравом уме и обладая полезной информацией, вместо своих дерьмовых номеров в стиле Коперфильда, вышел к оперативному штабу и внятно назвал хотя бы предположительные координаты пострадавших бойцов, «Танго» в полном составе не пришлось бы выплясывать в кромешном аду, задирая лапу на каждый маломальский куст, черт бы его побрал!..       — Танго-один, приём, это Танго-четыре. Вижу объекты, — ровным мягким голосом Глобуса протянули динамики в шлеме. — Признаки жизни визуально отсутствуют, критических повреждений не наблюдаю. Три часа на север, полтора ярда от моей позиции.       — Вас понял, — холодно ответил капитан и повёл плечом, подтягивая сползшую лямку дыхательного аппарата. Он не испытывал ни радости, ни торжества, ни эйфории, и чересчур хорошо понимал, что на сей раз обошлось не иначе как чудом, и ни один хрустальный шар не предскажет, чем закончится следующий выезд. Одно вносило в гневный сумбур, снежным бураном вьющийся в рассудке офицера, освежающее успокоение – мысль, что для одного из найденных ими полудохликов никакого следующего выезда в принципе быть не может, потому что за подобные выкрутасы неминуемо следует разжалование и отставка. И это правильно: в шею гнать из агентства таких кадров и плевать на вечный кадровый дефицит. — «Танго»-FAST, пострадавших несут второй и четвёртый, подстраховываем по схеме. Общий сбор у точки вброса.       Он возвращался к выходу из цеховых помещений и то и дело сжимал и разжимал кулаки, испытывая неописуемое желание добраться до того геркулеса тряпочного, что устроил всему оперативному штабу показательное выступление, и вытрясти из него все мозги о ближайшую стену.