«Обратная тяга»

podval capella – wannabe Crown the Empire – Johnny Ringo r.roo – fireflies

«…и тогда отринул Бог падших ангелов от Своего лица и низверг их… — В ад? — Хуже. В Висконсин»

      — Что у тебя с аппетитом? — услышал Дин и невесомо выдохнул. — Когда ты последний раз ел?       — Вечером вчера, — пожал он плечами и, несколько поколебавшись, добавил: — Прогулялся по набережной, на Эри зашёл в пиццерию.       — Ужинал не дома? — Дин, уловив в голосе психоаналитика толику удивления, догадался, что уловка потерпела фиаско, и кисловато свёл брови. — Ты же любишь сам готовить.       — Я и готовил.       — И? — с намёком протянула Эва.       — И сжёг, — хмуро буркнул он. За спиной раздался невесомый смешок.       — Как спишь?       Дин перевёл взгляд с безупречно прозрачного стеклопакета вниз, на подоконник, и с явственным внутренним удовлетворением посмотрел на миниатюрную лиственницу бонсай-майоги, чья густая и ухоженная, иголочка к иголочке, хвойная крона, тонами варьирующаяся от нежного яблочного до тёмного малахита, асимметрией тонких ветвей, кропотливо изогнутых в процессе взросления крошечного деревца, составляла математически идеальную, симметричную гармонию с композицией, сотворённой сочетанием цветов и формы, и буквально всё, от плоского, не выше дюйма, керамического сосуда до безукоризненного рисунка коры, собой воплощало единство пропорций, возведённых в степень эталона. Он аккуратно, припрятанным под деревянную подставку пинцетом, подцепил и отщепил от расстелившегося по почве мха маленькую ворсинку, выдающуюся на шероховатый глиняный бортик прямоугольного горшка, и остался вполне доволен завершённостью совершенства, недолговечного, и вместе с тем поддающегося шлифовке, при неусыпном контроле и тщании практически бесконечного, возобновляемого в своей естественности. Забавно, что года четыре назад Дин лишь сардонически расхохотался бы, напророчь ему какая-нибудь сумасшедшая Кассандра, что в его квартире появятся и дольше пары недель продержатся какие бы то ни было растения: он был слишком занят службой и личными проблемами, чтобы о ком-то заботиться, кроме прочего, никогда не планировал отвлекаться на чушь, вроде возни с цветочными горшками и сопутствующей атрибутикой, и наверняка это не изменилось бы и впредь, не притащи Сэм старшему брату, не иначе, как в насмешку над его суровой категоричностью, драцену в качестве подарка на новоселье, и он, насмешку оценив, её принял, устроил в уголке, поливал, когда вспоминал, и странно ли, что пальмочка, и без того хиленькая, начала вредничать и хиреть. Капитан, с досадой фыркнув, переместил покрывшееся буроватыми пятнами нечто ближе к свету и стал поливать почаще, что принесло крайне немного пользы и заставило открыть первую попавшуюся ссылку в поисковике, а после и всерьёз углубиться в интернет, потому что нахальная живность, систематически меняя окрас, до отчаяния доводила предрасположенного к перфекционизму хозяина безнадёжной бессмысленностью любых его стараний, и всякий раз, когда он рассчитывал, что очередная новая подкормка или смена освещения наконец приведут к результату, добиться которого для Дина превратилось в дело принципа, чёрт возьми, понуро увядала, вынуждая его с искренним огорчением рассматривать пожухлые, суховатой желтизной тронутые кончики листьев. Конечно, он, упрямый и зациклившийся на достижении цели, справился с капризным подкидышем, выхолил и не заметил, как привык, и однажды, заглянув в магазин садоводства за свежим грунтом, увидел, как один из консультантов трудится над сосёнкой-бонсай, выставленной на специальный подиум, педантичными осторожными движениями её подрезает и подравнивает, и присутствовало что-то завораживающе-философское в каждом его жесте, что-то умиротворяющее, что побудило Дина минут пятнадцать внимательно, с несвойственной увлечённостью наблюдать за карликовым, как из микроизмерения, деревом и бонсаистом, ухаживающим за своим питомцем с потрясающей прилежностью. Продавцу, с улыбкой поинтересовавшемуся, не желает ли он узнать об искусстве бонсай побольше, Дин ответил согласием, приобрёл, последовав совету, совсем молоденький, чуть ли не микроскопический, саженец и увесистый том с рекомендациями по уходу, развитию и тонкостям техники, домой тогда вернулся в прекрасном расположении духа, чего сам не ожидал, признаться, впоследствии ни секунды о своём экспромтном импульсе не сожалея: он порой часами раздумывал над образом и акцентами будущего ландшафта, подбирал стиль, терпеливо ухаживал за набирающимся сил растением, вымерял всё до микрона, трепетно накладывая проволочную обвязку, и испытывал ни с чем не сравнимое удовольствие и какой-то невыразимый покой, созидая что-то столь хрупкое и творческое.       — Нормально.       Минувшей ночью ему снилось море; бескрайнее и безграничное пространство волн, безмятежно накатывающих на обкатанную гальку приливом, целующее сероватые, подёрнутые налётом подсохшей тины камни, и белой пеной на крупном песке рисующее занимательные абстракции, и вода освежающими ласками неспешно наплывала ему на босые стопы, по щиколоткам вздымалась, рассеивала брызги до коленей, и приятной прохладой пробиралась к сердцу, ритм его наполняла взвешенной вескостью, мерностью метронома, шелестела убаюкивающе, и оставалась с ним будто, когда он, как и многие ночи прежде, проснулся засветло, в несусветную рань, в начале четвёртого, и лежал, иногда кончиками пальцев выписывая по гладким простыням какую-то частую клинопись энигматичную, разогнала тревоги и муторные реминисценции, и пусть не сквозь сон, но наполняла отдохновением и бодростью, уравновешивала. Может, поэтому Дину настолько правдоподобно удалось солгать, ибо все ночи до нынешней он с трудом заставлял себя сомкнуть веки, изнутри выхолощенный кромешными химерами, преследующими злобно, с неуклонной навязчивостью, со дня инцидента в Делафилд-Молл, и терзающими сознание расплывающимися ликами, криками, скрежетом, рвущими разум в клочья душной непреодолимостью липких кошмаров, полнящихся дымом и пламенем, и страшными кровавыми кляксами по стеклянной прозрачности, и характерно-назойливым специфическим запахом клиники, застрявшим в ноздрях в палате, куда его, оглушённого прострацией, доставила бригада спасателей на обследование: скрининг, психиатрическое освидетельствование, кризисный психолог, МРТ. Майкл обо всём позаботился, не зря Дин столь упорно выбивал из него напыщенность и прочее тщеславное дерьмо предыдущий год; настоял, чтобы парамедики у Винчестера безотлагательно, прямо на месте происшествия, взяли пробу крови на психоактивные вещества и отвезли в ближайший госпиталь, провели проверки на вменяемость и адекватность мышления, и именно благодаря предусмотрительности Донована он теперь избавлен от перспективы вылететь со службы и предстать перед трибуналом, и благодаря настойчивости и преданности Сингера, конечно, задействовавшего всю имеющуюся тяжёлую артиллерию, чтобы отстоять подчинённого, оградить от очередных неприятностей и стычек с инспектором Уокером, как Дину рассказали сослуживцы, молниеносно уцепившимся за конфликт между ним и Райаном, как за беспроигрышный вариант. Всё это мимо Дина пролетело стремительным потоком, мимо ментальности, не застряло в серпантином скрученных извилинах беспокойством, не осело на душе суетностью; встреча со следователем внутренней безопасности, капитаном Хэндриксоном, как в тумане прошла, под сухие короткие реплики, экстренные слушания коллегии и шипящие шепотки по чикагскому штабу, мутные, одна другой невероятнее, сплетни, расползшиеся по управлениям новой сенсацией – Винчестер опять вывернулся, естественно, высший эшелон прикрыл, иначе гнить бы обозревшему ублюдку в камере – и обвинения бюрократов, и немое поощрение боевых, и кажется, он в полной мере и осознать-то не успел, что наделал, чем рисковал, и как едва не подставился, не успел испугаться замаячившего увольнения, нависавшего над ним дамокловым мечом, но очень недолго, и в итоге обернувшегося рядовым отстранением, хоть и длительным, на два месяца, вменённым в обязательство посещением семинаров по субординации, где он давным-давно затрахал всех преподавателей, и терапией у психоаналитика, куда без неё. Инициируй командование процесс разжалования, слишком многое бы повсплывало, такого, какое лучше судорожно замести под коврик и сделать вид, что ничего не было: бездарность координирующего штаба, например, спустя рукава собравшего информацию по объекту, и скомпрометированные рапорты инспекторов пожарной безопасности, ушами прохлопавших вопиющие нарушения при реконструкции дополнительного корпуса и кровле торгового центра, и их же потенциальная коррупция, попустительствовавшая использованию недопустимых высокотоксичных материалов, и полнейшая профессиональная непригодность как пресловутого майора, так и штабных, назначивших Райана на пост тылового командира – хватило бы на тарарам масштабности и резонанса, что до верхушки Федерального агентства, до Департамента Обороны докатились бы, и в сравнении с этим скромно погрозить пальчиком капитану, в аффективном стрессовом состоянии сорвавшемуся на предполагаемого виновника гибели одного из своих подчинённых, меньшее зло. А ведь собирался, пару дней, помнится, ему неймлось разнести эту проржавевшую чинушечью коляску к ебёной матери, дойти до генерального штаба, до приёмной генерала Романа, до министра обороны, коль скоро понадобилось бы, вытащить грязное бельё и демонстративно прополоскать, на гражданских, на Пентагон, да хоть на самого президента повыливать правду ушатами, раскрыть им глаза на то, что действительно происходит у них под носом с людьми, которые служат, не жалея ни времени, ни жизней, как они дохнут от чужой головожопости, да глупо так, по-животному, без чести и достоинства!.. Бобби еле угомонил. Отобрал и пейджер, и удостоверение, запретил в подразделении появляться, и охрану предупредил даже, чтобы не впускали, только благим матом не орал, взывал к благоразумию, спрашивал, как жить потом собирается, если собственной вендеттой единственное ценное в своём никчёмном существовании в унитаз спустит, да ещё и безрезультатно, настрого велел не рыпаться и вести себя тихо, «отвлечься чем-нибудь», и не догадываясь, что, в свои слова снисходительно-отеческий, слегка двусмысленный намёк вложив, лишний раз по больному прокатился в неведении.       Впрочем, и откуда бы знать-то ему? Отношения между ними, слава богу, не настолько нездоровы, чтобы Дин отчитывался перед командиром, даже если тот ему и один из ближайших друзей, как предпочитает справляться с напряжением, кроме того, кое-какие… события, о каких Дину вспоминать тошнотно до кислого привкуса во рту, от глотки по нёбу прокатывающегося, значительно повлияли на его готовность вступать с кем-либо, не важно, с кем, в какие бы то ни было контакты, теснее короткого обмена приветствиями. Он из клиники, едва медперсонал, завершив необходимый комплекс обследований, отпустил несостоявшегося пациента домой, предсказуемо поехал не в Ист Таун, где в претенциозном кондоминиуме располагается его квартира, а к Нику, заранее предупредил любовника, что приедет не в себе, извлёк из абиссальных прослоек психики, по швам надсадно раздирающейся в саспенсе, волю удостовериться, что тот хочет его видеть, что готов быть с ним ночью, и Николас не отказывался, держался в безропотной покорности, отзывался на ласки, горел вместе с ним, но, бесспорно, не мог понимать, что Дина, известного ему, изученного в постели насквозь, безопасного и заботливого по-своему, поглотило чем-то, с чем хрупкому чувственному художнику не тягаться, и спровоцировал его случайной иллюзией сопротивления, что капитан не был в состоянии проигнорировать, обуреваемый навязчивой идеей, и амбивалентной страстью, едкой и прожорливой, высосавшей из него последние крупицы социальной рациональности и терпимости, и личностной идентификации. Он просто озверел, слетел с катушек, спятил, иначе и не описать то, как Дин, силы не соизмерив, с размаху, с оттяжкой, влепил парню пощёчину тыльной стороной ладони, и следом ещё наотмашь, костяшками в хлам разбивая мягкие нежные губы, как прихватил пальцами беззащитное горло, и не брал его, не овладевал им, как бывало, играясь в блаженной истоме взаимного удовольствия, а в постель жестоко и безжалостно втрахивал, вертел, словно марионетку, из стороны в сторону, упивался своим агрессивным превосходством, и насилием тоже, остановиться не то, что не мог, но и не желал, поддаваясь своим лютым офанатевшим демонам всецело, впервые, наверное, за всю жизнь, что с собой, с таким, жил, с настолько экзальтированным восторгом, и произносил то, что не стоило, и поступал непростительно. Николас не мешал ему, отдавался и принимал как есть, без слёз и жалоб, и не было в его огромных чёрных глазах ни осуждения, ни паники, лишь что-то невыносимо-глубокое, рассекающее пополам мрачную душу надвое обоюдоострой пронзительностью, после Дину отлившейся неизбывным стыдом, и раскаянием мучительным. Насытившись наконец, обожравшись безнаказанности до отвала, он рядом с Ником на кровати валялся мешком и не верил, не укладывалось в голове, что вытворил это; не стал сбегать и прощения уже не просил, вероятно, потому что больше всего его получить опасался, до утра остался, разгрёб бардак, устроенный им самим в остервенении, душ принял и приготовил завтрак, кофе сварил, ждал на кухне, когда Ник поднимется, измочаленный до измождённости, синеватый темнеющий, яркий, как упрёк, след у подбородка и потрескавшийся уголок рта замажет корректором, и дождавшись, усадил его перед собой на табуретке и сказал, что продолжаться так больше не будет, объяснил, что сам в ужасе, Николасу единственному хоть частицу правды выплеснул, потому что мальчик заслужил её знать, хоть она ничего и не меняла теперь. Ник пытался протестовать, спорил, как ночью не решился, возражал и доказывал, что не обижен, что ещё получится всё исправить, что синяк незначительная ерунда, напомнил, что ему и сильнее доставалось, и Дин с трудом вынуждал себя слушать, впитывать мольбы, как калёным железом оголённые нервы жгущие, отвечал, что в собственных рамках, по собственным максимам упал – ниже некуда, и не представляет, на какое убожество ещё способен; клялся не пропадать, заверял, что ничего не изменится между ними без секса, что просто не будет постели, но едва ли Николас верил.       — Сколько ты пьёшь? — спросила Эва, и голос её донёсся до слуха капитана как сквозь войлочные стены. Он помолчал, кончиком пальца медленно провёл в углублении между ламелей жалюзи, как пыль снимая, которой там и взяться неоткуда, посмотрел на абсолютно чистую подушечку с отстранённостью.       — У меня нет необходимости считать, Эва, — устало ответил капитан и, внезапно заметив, что на стильной, минималистского стиля этажерке рядом с креслами фотография сдвинута, подошёл, чтобы поправить. — Я знаю, когда нужно остановиться.       — И знаешь, о чём я, — вскинула бровь Уилсон.       — Я не напивался, если об этом, — с лёгкой досадой уточнил он.       Взор его, встревоженно мечущийся по комнате в поиске, за что бы зацепиться, наткнулся на тонкий, только под определённым углом освещения видимый, развод на стеклянной дверце стеллажа; Дин недовольно свёл брови и принялся, облачко пара на поверхности нарисовав выдохом, протирать его уголком манжета, и не мог видеть, как гостья, воспользовавшись тем, что он к ней спиной стоит, невесомым тычком массивную деревянную рамку с фото сбила с привычного места.       — Допустим. Когда был последний секс? — чуть громче и жёстче, чем до того, поинтересовалась она. Капитан, поигрывая желваками, не удостоил её вниманием, и потому она надавила сильнее: — Когда?!       Дин свил кисти кулаками и обернулся, взглянул на психоаналитика сверху вниз. Демонстративно расположил снимок так, как тот и всегда должен быть расположен, резковатостью движений недвусмысленно намекнув, что в его квартире предметы сами по себе пока не шевелились, и процедил:       — Две недели назад.       Уилсон не боялась нависающей и тяжёлой энергетики пациента: визуальный контакт принимая с бесстрашной леностью, закинула ногу на ногу, из маленькой сумочки, небрежно устроенной на подлокотнике, вытащила пачку сигарет и зажигалку.       — Не смей курить в моём доме!       Эва негромко щёлкнула пьезой и затянулась. Густой дым крепких, без фильтра, Gitanes, с пренебрежительной усмешкой белой струйкой сдула в сторону Дина.       — Чёрт бы тебя побрал!       В нарастающем гневе он с одной из полок снял миниатюрную пепельницу и, испытывая непреодолимый порыв от души запустить ею в бесцеремонную бабёнку, грохнул толстым донышком об угол журнального столика, и в неё в следующее мгновение стряхнулся ровный столбик серовато-белого пепла. Капитан отступил назад, к деревянной дверце шкафа прислонился спиной и скрестил на груди руки замком, наблюдая за Уилсон, проклятой дьяволицей, с плохо скрываемым раздражением; она искони обладала непревзойдённым даром доводить его до конвульсивной трясучки, до бешенства, до неисчерпаемой лютости и, бесспорно, гордилась этим, бравировала, и безостановочно дразнила его и провоцировала, намеренно, и не собиралась маскировать, насколько ей нравится, когда он психует и теряет контроль над собой, потому что именно в такие моменты ей лучше, чем когда-либо ещё, удавалось залезть ему в извилины и топтаться там, топтаться, высекать острыми каблучками фонтанирующие снопами искры. Он фыркнул и скрипнул зубами, и в досаде покривился, откинулся затылком назад, на полированную поверхность, на Эву взирая из-под полуприкрытых век, и не имел права отрицать, что посмотреть в ней было, на что – воистину, все ведьмы, погибель мужская, от природы прекрасны, и Эва не исключение; не вписываясь в распространённые стандарты и, безусловно, на модельную внешность не дотягивая, она обладала чем-то несоизмеримо более ценным и действенным, окутывающим сознание, как наркотическим дурманом, скрадывающим незначительные изъяны и подчёркивающим каждое достоинство: умом и харизмой, и волей, и вкусом. Её макияж и наряды, не выходя за рамки приемлемого профессионального дресс-кода, тем не менее подчас создавали отнюдь не профессиональное впечатление, притягивали к глазам, словно промышленным магнитом, как под гипнозом, немного подкрашенным тушью и выразительным на фоне безупречно подобранных оттенков теней, обведённым карандашными линиями, вынуждали за красивыми губами на артикуляции следить, или обонянием вслушиваться в роскошно-сдержанные ноты духов, фокусировали на мнимой хрупкости фигуры, женственно-гибкой, с узкой талией и крутыми бёдрами, и в особенности, с клёвыми сиськами, какие не спрячешь ни под одной утяжкой, ни под каким тугим спортивным бюстом, и Эва, отчётливо представляя, насколько грандиозный эффект на окружающих особей мужского, да и, в том числе, женского пола её выпуклости производят, нарочно шалила с декольте, единственной деталью строгие деловые костюмы украшала – кулонами на длинной цепочке или пикантным кружевом, спускающимся глубоко в ложбинку между упругих грудей. И курила она элегантно, без вульгарных гримас или жеманства, с наслаждением затягивалась и выдыхала томно, так чарующе, что, на неё глядя, Дин и сам хотел курить до чешущихся губ.       Сучка.       Она ловко затушила окурок и хмыкнула:       — Для тебя это прямо-таки рекорд. У тебя был какой-то мальчик, если мне не изменяет память?       — Мы расстались.       — Он тебя бросил? — скептически проронила она.       — Я его бросил! — отрезал Дин и, резко оттолкнувшись, подскочил к столику, чтобы пепельницу, лишь видом и запахом своим выводящую его из равновесия, немедленно унести на кухню и вымыть. И перевести дух заодно, с плеч стряхнуть подкатывающую тяжесть, память, молниеносно врезанную рельефными кадрами, и приготовиться к тому, что, едва он вернётся в гостиную, Эва непременно в душу ему вцепится!.. Как он не хотел возвращаться.       — Почему?       — Я ударил его, — глухо, как через силу признался Дин. Эва, глядя ему прямо в глаза, театрально-замедленным жестом потянулась к фоторамке. — Оставь её, блядь, в покое!! — рявкнул он так, что, мнилось, задрожали стёкла.       Эва надменно ухмыльнулась, и Дин вожделел придушить её, но стереть с её лица ухмылку.       — Обострение?..       — Ебал я в рот твои обострения! — экспрессивно перебил капитан, осязая, как жгучее негодование в груди вскипает лавой и бьёт ключом. — Тебе самой не надоело этот бред собачий повторять, как пластинка заезженная? Я боевой офицер, чтоб тебя, а ты из меня психа лепишь старательно!       — Тебе недолго им оставаться, если хамить не перестанешь, — ледяным тоном парировала Эва, слова забивая, словно гвозди молотком с размаху. — Я терплю твой сексизм, гиперконтроль и внутреннюю гомофобию с кучей комплексов лишь потому, что в нагрузку к погонам ты дослужился до обсессивно-компульсивного расстройства, которое злостно отрицаешь!..       — Дура! — припечатал он.       — Сукин сын, — равнодушно отозвалась она.       Дин закинул на затылок сцепленные замком кисти и нервозно прошёлся по просторной гостиной, старательно от Эвы отводя взор, не будучи в состоянии смотреть на неё, в её глаза, сияющие отвратительным непоколебимым упрямством, что он видел в них всякий раз, когда она принималась вдалбливать ему в голову свою излюбленную теорию относительно его психологических проблем, и превосходством, торжеством исследователя, достигшего тех итогов эксперимента, что целиком подтверждали бы самые смелые гипотезы, и хрен бы с ней, но свои опыты она на нем ставит который год с инквизиторским изуверством, выискивает в нём свидетельства собственной правоты и начисто отвергает любые его возражения, и что бы Дин ни говорил, как бы ни пытался доказывать, что Уилсон ошибается, она своё твердила, и хуже всего, что и ему это навязывала, заставляя в минуты слабости сомневаться в себе и фундаментальные основы рассудка всё больше расшатывать, а ничем он ни дорожил настолько всецело, как своим здравомыслием, и естественно, что её спекуляции для него с каждым днём звучали всё оскорбительнее. Он с ранней юности привык быть всеобщей занозой в заднице; привык, что его прямолинейность и вызывающий принципиальный нонконформизм, нигилистичные едкие насмешки над надуманными стереотипами и моралью, в истинной сути служащей удобным прикрытием ханжеству, иглами под ногти под корень втыкаются разного рода приспособленцам и малодушным трусам, лицемерным святошам, фарисействующим в напускной нравственности и пакостящим, в точности так же, как и все вокруг, попирающим все мыслимые законы и заповеди, блудливым, сластолюбивым, жадным стяжателям, совратителям малолеток и чужих жён, предателям и лизоблюдам, но вытворяющим свои грязные делишки втихушку, потому что на откровенность, на признание своей порочной животной сущности, не хватает мужества, и его ненавидящим за то, как он даже и не пытается скрывать своей от кармической генетики, от извращённой духовности врождённой калечности, швыряет в лицо вызовом, с азартом фальшивостью шока упивается; привык, что измеряют его по стандартным лекалам и ужасаются несовпадениям, и подыгрывал в саркастичном пренебрежении. Развлекался их ошеломлением, таким правдоподобным внешне, но в действительности являющимся не более чем индульгенцией персональным уродствам, понимал, что таков центр человеческой натуры, не к высшему, не к совершенству взмывающей, а паразитирующей на ярмарке тщеславия, цивилизации выстроившей вокруг соревнования гордыни с гордыней, не экзистенция – сплошное самолюбование, и постиг, что каждый из живущих ограничен субъективизмом своих побуждений, взращён на эгоистичной похоти и сосредоточен исключительно в своей коробочке, чьими границами и правилами остальной мир измеряет в таком же сравнении, примеряет неизведанное на пропускную способность не особенно гибкой психики, и лишь личные мерки эталоном мнит, под одну гребёнку, для себя комфортную, расчёсывает окружающих. И Дин не намеревался менять порядок, заведённый вселенной, хоть и претендовал на бога, хоть и края не ведал своим амбициям, не его это заботы – вмешиваться в ход эволюции, трансформировать общественное сознание, проповедовать лояльность новому и терпимость к чужому восприятию, насаждать индивидуализм, он не мессия и не идеалист, и ни от кого не ждал одобрения, и вместе с тем требовал уважения к философии, неидеальной, зато выкристаллизовавшейся на эмпирике, соткавшей полотно его скотского характера и путаной ментальности, и не втискивать её, проклятье, в прокрустово ложе чьих-то микроскопических представлений, не отсекать то от рук, то от ног, «лишнее», чтобы вместить то, что он в себе воплощает, в свой куценький разум, и те, кто был с ним близок это или принимали, или нахер укатывались… кроме Эвы. И ведь не узколобая она, не идиотка, дальше своего носа взглянуть неспособная, и когда требуется, научена проводить ассоциации и причинно-следственные связи угадывать с заслуживающей признания рациональностью и уместной степенью творческого потворства, умеет думать, инстинктивно вникает в механику размышления, как такового, интуитивно следует за двусмысленными намёками правды, сокрытой под пышным ворохом абсурда, и тем не менее, едва касалось её излюбленной лошадки, принималась любой феномен, чем бы он ни был, в прямо-перпендикулярные координаты своей психодури втискивать, лезло оно в неё или нет, не имело значения. Капитан покривился со снисходительностью, сомкнул веки на миг и длинно выдохнул, ощутив, как на плечи вновь тяжестью навалилось, покосился на Уилсон, со скучающей мимикой несчастное семейное фото рассматривающую, и покачал головой, спиной привалился к боковой стенке стеллажей, с ленцой прикидывая, что бы почитать, когда она выметется, и вдруг подумал, что, наверное, зря на неё сорвался: что с неё взять? Он и сам, случалось, в первую очередь вёл себя как военный пожарный, в помещениях невольно выискивал запасный выход и изучал коммуникации систем тушения, на автомате, в том отчёта не отдавая, и Эва, о своё поприще убитая с не меньшей страстью, делает то же самое.       Он неслышно хмыкнул и вернулся к окну в надежде, что поостынет, и мелкая дрожь, встряхивающая кончики пальцев, растает от тонкого аромата хвои.       — Я готов признавать многое из твоих слов, Эва. Что я зациклен на контроле, что не умею и не хочу доверять, что слишком эгоцентричный, хотя бы потому, что и сам это неплохо знаю, но прекрати… — Дин стиснул челюсти, поигрывая желваками, и мимика его пропечаталась абрисом упрямства. — Прекрати навязывать мне патологии только потому, что чего-то во мне не можешь понять, — он прищурился и добавил, неосознанно впустив в баритон лёгкой уязвлённой едкости: — Впихивай это дерьмо своим рафинированным бабочкам.       — Удивляюсь, как ты не замечаешь, что всякий раз, чувствуя себя ранимым, прокатываешься по моей личной жизни, — фыркнула Эва и поднялась, плавным движением накинула на плечо ремешок сумочки. — Считаю наше общение на сегодня исчерпанным, адекватного разговора от тебя сейчас всё равно не дождаться. Жду в четверг, после пяти, — с нажимом произнесла она. — Надеюсь, это не проблема?       — «Нятеюсь, етя не пьябьемя», — скорчив гримаску, передразнил Дин с нарастающим нетерпением и приказал: — Выметайся уже.       Уилсон шутки не оценила.       — Рада, что ты видишь в ситуации причины для сарказма, потому что мне совсем не смешно, капитан, — она окинула Дина долгим, предельно серьёзным взглядом и продолжила: — Попытайся представить, что ты сделаешь с едва знакомым партнёром, если не удержался от насилия в адрес того, кто тебе небезразличен, и это неизбежно, с учётом того, как усердно ты накапливаешь очередной обсессивный потенциал, изолируешься, не принимаешь ни от меня, ни от кого-либо ещё помощи, и главное, наотрез отказываешься признавать, какую боль испытываешь…       — Уймись, женщина! — сорвался Дин, и крик, мнилось, его прокатился по бетонным стенам сейшей вибрации. Он пулей вылетел в коридор и, настежь распахнув входную дверь, с надломом проронил: — Уходи. Я хочу остаться один.       — Позвони мне, — велела Уилсон и с достоинством вышла на площадку.       Он хлопнул створкой о косяк так неистово, что изумительно, как с потолка не пообвалился каркас и не отошли рельефные панели, и несколько минут стоял, оглушённый шумом крови, струящейся по венам в ритме сердечных сокращений, опустошёнными, словно ослепшими глазами в нигде созерцая какую-то крошечную точку на полотне материальности, вдруг рассыпавшейся, разбившейся в стеклянную пыль, злобно шкрябающую по коже наждаком до кровавых ссадин, и наконец ладонью лицо накрыл и повёл плечом брезгливо, как удушающее стылое бессилие, сдавившее грудь, стряхнуть пытался. Что происходило с ним, он бы не выразил, и не считал ни необходимым, ни правильным это озвучивать; боль как преданная псина, прибегает, как только зовёшь её, лишь вымолвить, губами в немом выдохе выложить признание заклинанием, и она оживает, как бы глубоко ни дремала, как бы упорно ни была похоронена, восстаёт из могилы, пробивается сквозь любые стены, самые прочные, а он на прочные не имел в себе сил, защищался, как умел, как получалось, и вот Эва пришла зачем-то, лучше чем кто-либо зная о нём всё, как нарочно остатки воли повытряхивала, выпотрошила, наизнанку вывернула, обезоружила, и так сломленного, то ли из сучьей породы своей, то ли цели какие-то преследовала, да и хуй с ней, со стервой!.. Капитан от косяка оттолкнулся в исступлённой порывистости и двинулся в гостиную, к закрытым стеклянной дверцей – заменить их к чёрту надо бы – полкам справа от акустической системы, подмигивавшей бесшумными цветными пятнашками графического эквалайзера, и из бара, заставленного многообразием бутылок, вынул ту, что темнела пятнадцати лет гайанским «El Dorado», и крышку свинтил рывком, и к горлышку припал алчно, вливал в себя ром крупными, надсадно-жгучими глотками, не желая останавливаться до тех пор, пока из-под век соль не брызнула, и на выдохе не опалило от носоглотки до желудка плавленым золотом. По ногам ударило и в виски; змеёй хмель от солнечного сплетения расползся к затылку и к коленям знойным жаром спустился, и бросил организм в ватное изнеможение, отупляющее и сыровато-тёплое, как ворох подгнивающих опавших листьев, разогнал трепещущий флаттер с рук, на душу лёг камнем, но и легче вдруг стало, грудь взялась вздыматься частыми заполошными вдохами, слишком свободными, шалыми и громкими, шелестящими об воздух беззвучным восклицанием, и голова налилась свинцом, совсем подчиняться отказалась, воспоминаниями какими-то глупыми наполнилась, откуда взялись они, зачем из-под фундамента выкопались, пестрели аляповатым скопищем клякс и пятен, на нейронах плесенью разрастались, и пытали, и нашёптывали обвинения. Дин в кресло опустился, как подкошенный, откинулся на спинку, к бутылке опять присосался, мерзкое пойло кадыком прокатывал и не боялся ужраться в стельку, давно нужно было, пил и посмеивался в полупрострации реминисценций, будто слушал эхо мягкого, несколько вяловатого спьяну голоса, что своё теперь отзвучал дурацкими силлогизмами и вкрадчивыми, неосознанными проповедями, рассуждением о сути божественного – и где оно было, это грёбаное божественное, когда Гарт умирал в одиночестве, наколотый на пику, как говяжий окорок? Две недели капитан себе разум коверкал, беспощадно гнул, вписывал в реальность, в её непреложное настоящее, неисправимое никакими страданиями, необратимое ни виной, ни обещаниями, ни той болью, о которой Эва разорялась как о константе, только смысл какой занимать абсурдной запоздалой рефлексией отравленный рассудок, если всё напрасно, и ни правила не исправили, ни сила не осилила, и Дин просто сжиться пытался с тем, что сколько ни старался, мало оказалось, виной изводился, кошмарами, проклинал себя за то, что не уберёг, и не задавался вопросом, мог ли.       Он считал, что обязан был.       Как сумерки за окном сгустились, капитан не обратил внимания, слишком увлёкся мыслями, что воздействием испуганной психики прежде замыкало где-то в недоступных внутреннему диалогу слоях подсознания, пропускал их через извилины стройным потоком фотонных вспышек, и на каждую отзывался мучительным рефлексом по навязчивой инерции, упустил шанс сдавить их волей и под контроль вернуть, как следовало бы, когда на крик сорвался, когда выставил подругу прочь и утешение не в ней – в вязком горчащем роме обрёл, и так и сидел несколько часов в полном безмолвии, почти не шевелился, время от времени прикладывался к горлышку, как выпал за пределы и тела, и интеллекта, и эмоционального генезиса, в душе по нитям сотрясающего агрессивный воинственный бас, иногда лениво посматривал на наушники, мягкими амбушюрами скрадывающими льющуюся по проводам музыку, и в удрученности отворачивался, как застрял в извилистой бездне трещин, его совершенный предсказуемый мирок расчертивших до основания, и опомнился, лишь почувствовав, как ледяным ознобом бьёт его от лодыжек до загривка, подкидывает на шелковистом шенилле, едва не выкручивает от холода, хотя над ключицами испарина собралась. Поднялся, грузно оттолкнувшись от подлокотника, с края стола захватил с собой пачку сигарет и изящную зажигалку, что Уилсон, он готов был в том поклясться, наверняка специально оставила, и в ванную комнату пошёл, выкрутил на полную мощность смеситель, настроил температуру воды и устроился на краешке ванны, в ожидании, что массивная, под рост и комплекцию подобранная, чаша хотя бы наполовину наполнится – мог бы просто отопление отрегулировать, но предугадывал, что ему не поможет – наблюдал и слушал, как бурлит струя, вспенивает соль, вскипает по поверхности ключом, и находил нечто успокаивающее в её шуме или вгоняющее в ещё более глубокую самоуничижительную медитацию. Закурил, когда наконец окунулся, и тепло, вместе с пощипывающим никотином, сквозь поры, под эпидермис инъецировалось, нахлынуло на разум терпким дурманом, вцепилось в теменные кости, что-то умоляющее наговаривало у основания черепа, какие-то странные суетливые фразы ото лба к макушке катало, силилось вытолкнуть из плоти зябкость, пока Дин не догадался, что та затаилась между суставов, ввинтилась в сухожилия и связки, и ни алкоголем, ни горячей ванной, такой, что кожу обжигает, не изжить её из себя, как ни усердствуй, и дальше пил, хоть уже не тщился до отключки, ибо то, что над ним изгалялось, оказалось сильнее и алкоголя, и усталости, и ярости обеззубевшей, и самых искренних, отчаянных сожалений, и вдруг навзрыд вздохнул, захлебнулся воздухом на краткую терцию, несильно пристукнул затылок об бортик. Лори вспомнил, и о том, как она теперь его ненавидит. Он не присутствовал на панихиде; ему не хватило самообладания даже отправиться к Лорелай и самостоятельно, как пристало бы настоящему командиру, сообщить вдове о том, что её муж погиб при исполнении, и только на похороны приехал, стоял в отдалении, закованный в парадный мундир, как будто был повод, дьявольщина, что-то праздновать, смотрел на земляной холм, деликатно прикрытый зеленеющим дёрном, на то, как с гроба американский флаг торжественно два сержанта снимают, как сворачивают, в соответствии с традициями, тугим треугольником, с помпой вручив его, символ последней отрады сомнительной, заплаканной женщине в чёрном, окружённой строгими понурыми друзьями, среди которых когда-то и он сам числился, ведь они близки были задолго, как Лори и Гарт поженились, задолго до того познакомились, служили вместе в одном подразделении: он сопливым лейтенантом едва из академии, она координатором центра. Лори относилась к нему почти как к старшему брату, советовалась порой, помощи просила, случалось, выбиралась с ним на тусовки по клубам и разным тематическим сборищам, хихикала глупо и краснела с половины коктейля или оттого, что смущали толпы парней, озабоченных другими парнями, кто знает, и, выходя замуж, благодарила его, что он её с Фитцджеральдом свёл, хоть капитан в этой насквозь сентиментальной истории, по существу, и ни при чём был вовсе… а в последнюю встречу, когда он, дождавшись, что разойдутся гости, зашёл, чтобы сказать что-нибудь, что приличествует ситуации, передать номер счёта, куда звеньевые всем оставшимся составом кое-какие деньги перевели, и, наверное, попросить прощения, Лори прокляла его самыми страшными проклятьями, какие изобрести сумела, кричала, что презирает, что едва не в ногах валялась, его упрашивая Гарта поберечь, что тот из-за него погиб, называла бездушным сукиным сыном, и горько рыдала потом, придерживала рукой тяжёлый живот, уткнувшись лицом в лацкан его кителя, и Дин неподдельно жалел, что сам вместо Гарта не сдох, лишь бы её сорванного плача не слышать, до того было тошно.       Из-за стен, выложенных светлым кафелем, донёсся пронзительный звонок.       Следом ещё один, и ещё, почти сразу, длинные настырные трели, пронзительные такие; капитан раздражённо скривился в капризно-отупевшем пренебрежении и, ногу согнув в колене, ушёл с головой под воду, где мерзотные звуки его барабанные перепонки, привыкшие к гармоничному благозвучию меланхоличного блюза и гитарного соло, всё равно доставали, отзывались в рёбрах вибрацией и в сердце провоцировали, мнилось, осевшую ярость, и как бы ни абстрагировался он, мысленно начитывая текст какой-то грохочущей рок-песни, как бы ни морщился от отвращения, кто-то продолжал терзать кнопку звонка в компульсивной дотошности, явно осведомлённый, что хозяин дома, иначе давно отвалил бы, и единственной, кем этот гипотетический, непонятливый и упёртый, как баран, «кто-то» мог быть, так Уилсон, потому что всех остальных Дин ещё неделю назад предупредил измочалить в мясо, не удаляясь от порога, за незваные визиты, а с соседями никогда не общался, вопросы с администрацией решая строго по интернету. С неё вполне сталось бы вернуться, пусть и на ночь глядя, или, вероятно, наоборот, именно на ночь, когда, по её профессиональному мнению, у него должно особенно крышу срывать от одиночества и безысходности, для Эвы удобнее момента у пациента остаток душевных резервов высосать, как вампирше, и вообразить сложно, и капитан лежал на дне ванной чаши вплоть до тех пор, пока лёгкие от недостатка кислорода не заломило, а вынырнув, зубами скрипнул от очередного взрывного визга, изрыгаемого долбаным звонком, и себе пообещал вырвать его нахрен из стены вместе с проводами, сразу после того, как с Эвой разберётся. Поднялся в бешенстве, мокрой ногой в хмельной плавности движений сшиб и в несколько крупных осколков расколошматил опустошённую бутылку, задержался, чтобы смести их в совок и в мусорную корзину отправить, внутренне уповая, что Эва тем временем устанет издеваться над кнопкой – странно, что она ещё на телефон не насела, кстати – на один из них, самый маленький, наступил, не заметив, полотенцем по бёдрам обмотался и замер, с настороженным скепсисом в паузу погружаясь, и в следующий, разразившийся новыми электронными переливами, миг витиевато и страшно выматерился, окончательно потеряв всяческое терпение; хватит с него. Полминуты истлело, прежде чем Дин до двери добрался, но по дороге успел в градиентах полного спектра вырисовать иллюстрации того, как с неотвязной стервой поступит: и наорёт на неё, и всю дурацкую думалку из хорошенькой головушки повытряхнет, и забудет, что она женщина, посрывает с неё шмотки до трусов и голую выставит на площадке в назидание или ещё что похлеще – да только чёрт знает, что он с ней сделает!..       — Да?! — с вызовом рявкнул он, распахнув створку настежь и оцепенел в глубочайшем изумлении. Вскинул бровь, через порог смерил замершего гостя недоумённым взглядом с головы до ног и чуть хрипловато спросил: — Какого хрена вы забыли здесь, капрал?