«Обратная тяга»

Skrux – You and Me Jetta – Feels Like Coming Home Tove Lo – Cool Girl (Denis First Remix) Seven Lions & Illenium & Said the Sky – Rush       Мягким касанием к иконке на сенсорном экране капитан завершил вызов, добродушно усмехнулся, от чего от внешних уголков век к вискам вырисовались тонкие – кое-кто находил их трогательными – мимические чёрточки, как солнечными лучиками осветившие его красивое лицо, отложил смартфон на этажерку и прибавил громкость на плазменной панели, по широкоформатному экрану мелькавшей кадрами одной из серий небезызвестной «Игры Престолов», что начинал смотреть пару лет назад и бросил из-за нехватки времени, а нынешним вечером решил, освежив в памяти начало, добраться и до последних сезонов, тем более, что сериал действительно захватывал, да и снимался по высшему разряду. Мельком окинул взглядом преобразившийся интерьер, удовлетворённо хмыкнул, предвосхищая миг, когда на освободившемся участке стены поместит репродукцию того самого полотна, что так приглянулось ему в галерее, поправил роскошный рождественский венок, временно расположенный на её месте, и вернулся на кухню, откуда по квартире растекалось завораживающее благоухание специй и запекаемой индейки, не целой, впрочем; праздничную ночь, вкрадчивыми сумерками надвигающуюся на Милуоки, офицер планировал провести в одиночестве, и из соображений примитивного здравого смысла не стал покупать целую, как минимум, фунтов на восемь вытягивающую тушку, какую при всём желании не съесть в отсутствие компании, и вместо неё, в дань традиции, предпочёл грудинку, которую последние несколько часов с увлечённым тщанием подготавливал к духовке – мариновал, натирал смесью пряностей, крупной соли и сливочного масла, и минут десять, завернув в фольгу, как отправил на нижнее отделение духового шкафа. Дин научился и полюбил готовить ещё ребёнком, от омлетов и клейких, зачастую недоваренных, макарон под сыром довольно быстро переключился на более сложные блюда, разбирался в приправах и собственные маленькие хитрости изобрёл, отшлифовывал мастерство до идеала, как любые свои хобби, с удовольствием баловал и себя, и близких, семью и друзей, разнообразными изысками, на праздники, в частности, и предстоящие тоже не должны были стать исключением, но стали в силу обстоятельств: День Благодарения в неспешно катящемся к завершению году омрачился гибелью Душечки и болезненной ссорой с Лорелай, не до веселья было, разумеется, а Рождество, как правило, шумным родственно-дружеским сборищем отмечаемое в Сассексе, капитан преподнёс братьям в качестве подарка, Адаму, в первую очередь: его отношения с избранницей язык не повернулся бы называть простыми в силу причин, заставлявших Шарлотт, подругу Адама, до определённых пор избегать тесного знакомства с потенциальными родственниками, и Дин не считал, что имеет право давить, вынуждая приехать их обоих или только Адама, так или иначе извёдшегося бы от сомнений, так что и с Сэмом они договорились отмечать по отдельности. Сэмми спорил, насупившись, доказывал, как нехорошо, что Дин один останется, соглашался, что у Адама уважительный повод, и возражал, что им-то с Руби его присутствие отнюдь не помешало бы, и капитан с теплотой понимал, что бестолковым младшим обормотом, вымахавшим, как водонапорная башня, и по-прежнему чрезмерно склонным к драмам, движут напрасные тревоги; что Сэм, и без того с завидной регулярностью напрасно волнующийся, не слишком ли Дин от них отдаляется, банально боится, что из-за случившегося он окончательно в себе замкнётся, и терпеливо подбирал слова, объясняя, что всё в норме, и перспектива скоротать рождественскую ночь с хорошим ужином, первоклассным шоу и знанием, что у братьев, им любимых до самоотречения, на личном фронте полная благодать, сама по себе привлекательна, а в комплекте с уединением и вовсе предел мечтаний, и в своей аргументации не лукавил ни секунды и не старался увиливать. Он с тихим упоением предвкушал таинственно-волшебные переливы скромных гирлянд, и изысканный вкус индейки с травами, и пару бокалов шерри или скотча, припасённого для подобных случаев у дальней стенки бара, и снег за окнами, по свинцово-сиреневому полотну белым выписывающий что-то сказочное, перекликающееся с детскими воспоминаниями серебряной нитью светлой безмятежности, в прекрасном настроении хлопотал по быту, наводил лоск в каждом уголке и украшал квартиру, специально на последний момент отложил покупку венка, собранного из нескольких видов хвойных ветвей, чьим запахом, мнилось, даже стенные панели пропитались, и ингредиентов для салата, чтобы сохранить их свежесть, и конечно, готовил: с вдохновенной кропотливостью подбирал сочетание приправ, импровизировал с напитками, сварил пунш, охлаждавшийся в холодильнике в толстостенном кувшине, и замесил тесто, и, признаться, давно бы справился, если бы то и дело не отвлекался на трезвонящий входящими звонками смартфон. Звонил Донован с поздравлениями и кратким рапортом, и капитан в очередной раз слышал, что Нитро тяготится обязанностями его заместителя, словно виноват в том, что Винчестера отстранили, и Чарли, с предложением присоединиться к нему за праздничным столом, изобильно накрытым сухонькой и хваткой миссис Лемон, мамой Пророка – знавал Дин её обеды, после каких из тренажёрного зала не выбраться живым, и старикан Сингер, не меньше получаса трепался, и Уилсон, ограничившаяся двумя-тремя ёмкими фразами, не без ехидства, безусловно, и ещё с десяток друзей и знакомых; и Сэм, естественно, решил напоследок уточнить, не передумал ли он, заманивал наряженной ёлкой и подарками, на жалость давил, рассказывая, как они, якобы, на пару с Руби по нему соскучились, прислал полсотни фотографий и селфи на фоне старого леса, обступающего коттедж плотной стеной, и крон в инее, филигранно обрамившем каждую иголочку, манипулятор мелкий. Знал, чем брать; едва ли на свете существовало место, кроме, разве что, собственной квартиры, где капитану становилось бы настолько же спокойно, как в Сассексе, в просторном двухэтажном доме, оборудованном всем необходимым, внешней отделкой похожим на степенные европейские шале, притулившиеся к горным хребтам, старыми снегами поблёскивающим и поросшим кедрами по пологим склонам.       Дом строил отец когда-то, и этим всё сказано.       С подозрением через остров покосившись на смартфон, притаившийся на краешке этажерки, словно в засаде, Дин поколебался, прикинул, что к пяти пополудни, когда над городом успели сгуститься полупрозрачные сумерки, и все нормальные семейные люди, каких у Винчестера, вопреки логике, в близком кругу общения превалирующее большинство, расселись за столами или в гостиных, вокруг телевизоров, наплыв входящих звонков должен пойти на спад, и снял с одной из полок глубокую толстостенную чашу с яблоками, тщательно вымыл их под прохладной водой, высушил чистой салфеткой, по рабочей поверхности разложил, предварительно повыдёргивав плодоножки, достал разделочную доску и удобный небольшой нож, включил и на конфорку поставил подогреваться сковороду со съёмной рукоятью, сахар вытащил и пачку масла, собираясь растопить их в карамель. Он бы вместо актёрских реплик, отчётливым аккомпанементом доносящихся до кухни, предпочёл музыку, что-нибудь необременительное и эстетически образное, в стиле джазовых импровизаций или Нины Симон, соответствующее творческой искорке, неизменным элементом присутствующей в приготовлении пищи вообще и, наиболее явственно, в выпечке, однако не мог через колонки стереосистемы, и в наушниках толком, в том числе, слушать её без предварительно-нудной коррекции баланса; на объёмном воспроизведении звучание превращалось в невыносимый кошачий концерт, по углам квакало, мычало и гавкало вразнобой басами и высокими частотами, диссонансом доводило до бешенства, в режиме стерео теряло акустическое центрирование и словно скатывалось на правое полушарие, как и случается, если один из динамиков работает тише второго, и как выяснилось, не неполадки техники стали тому виной, а сам Дин, точнее, нарушение слухового восприятия, как он предполагал, доставшееся ему в довесок к отстранению во время операции в Делафилд. До него не сразу дошло, что проблема отнюдь не в аудиосистеме: не раньше, чем Дин заметил, что неадекватно слышит не только колонки, но и в принципе любые громкие звуки, рингтон смартфона, например, или гудки клаксонов, и лишь после того, как два и два сложилось, обратился в клинику, где терапевт назначила МРТ для перестраховки и отправила, убедившись, что снимки безупречны, на приём к отоларингологу, который и диагностировал травму барабанной перепонки, следствие лёгкой контузии, оставшуюся незамеченной во время последнего обследования, и неудивительно, учитывая то, что тогда внимания уделялось больше психике, чем физическому состоянию, и назначил какое-то дурацкое лечение – антибиотики от ушных инфекций и капли, мокрым мерзким холодным прикосновением по телу волны отвратительнейших мурашек рассылающие, как будто, проклятье, таракан в ухо заполз, и капитана буквально передёргивало всякий раз, стоило взглянуть в их сторону, не то, что внутрь заливать, и приходилось только надеяться, что действие их не замедлит проявиться, потому что в долгосрочном ракурсе он вряд ли был готов ежедневно над собой издеваться и, что ещё хуже, лишиться музыки. Как бы там ни было, сейчас он распаковывал пачку с тростниковым сахаром и параллельно улавливал сюжет, чуть подзабытый за последние два года, улыбался иногда в унисон шуткам, а иногда что-то плавное намурлыкивал под нос, силиконовой лопаточкой взбивая в сотейнике воду с сахаром, присматривал за сковородой, на индукционной плите медленно доходящей до приемлемой температуры; с того момента, как та достаточно прогреется, времени останется впритык, и всё остальное делать придётся максимально споро: почистить и нарезать яблоки дольками, растопить сахарный сироп и сразу погрузить в него яблоки, пока не успели потемнеть, так что он высчитывал всё до мгновения, чтобы пирог получился безукоризненным, и ни на что, ни на сериал, как бы увлекателен он ни был, ни на очередной телефонный звонок, будь тот хоть из Капитолия, не пожелал бы отвлекаться, не предполагая, что за считанные минуты до того, как соберётся выложить густую, смертоубийственно-сладкую массу на толстое, из нержавеющей стали, дно, по квартире прокатится настырный электронный аккорд, издаваемый полифонической коробкой над входом. Капитан недовольно покривился и, недолго в сомнении задержавшись, не стал выключать конфорку, торопливо прошёл в холл и открыл дверь, не спросив, кто, и в глазок не проверив, и через порог увидел нерешительно переминающегося с ноги на ногу капрала Новака, по капюшону куртки и плечам присыпанного капельками растаявшего снега. Сказать, что он меньше всего ожидал его увидеть, означало бы не сказать ровным счётом ни слова; как ни крути, рождественский сочельник, по площадям церковные хоры разоряются корявыми нескладными гимнами, и практически каждый нормальный американский гражданин, за исключением наверное, экстренных служащих и совсем неприкаянных сирот, и то не всех, за столом роняют слюну на румяную индейку – кстати и свою бы выключить пора – а капрал, вместо того, чтобы проводить праздник с близкими, стоит у порога его квартиры и рассеянно таращится, то и дело ресницами хлопая, каким-то странным, недоступным пониманию взором с оттенком беспомощности, будто не ожидал, что ему откроют, и визит его, озадачивающий тем сильнее, чем меньше поводов для него находилось, Винчестера сбил с толку, что с ним весьма нечасто происходило, в столь высшей степени, что ненадолго он совершенно забыл, что на плите неумолимо раскаляется сковорода.       — Добрый вечер, капрал, — несколько обескураженно поздоровался он.       — Добрый вечер, — отозвался Новак и вновь застыл.       И Дин застыл тоже. Взирал на гостя с недоумённой пытливостью, заблудился во внезапно сбившихся и путаной аппелью зачастивших восклицаниях внутреннего диалога, вникал в ускользающий смысл вопросов, молниеносно в голове проносящихся неуловимыми фотонными вспышками, как светлячки, растворяющиеся в темноте, стоило их заметить и попытаться поймать, визуальным контактом оковывал подчинённого, силясь сквозь неисчерпаемую синеву в рассудок углубиться, просканировать его, прочитать нечто в хитросплетении радужки, биологическим этюдом рваных линий по кобальту вычертившей неповторимый автограф созидания, сосредоточился на причинах и поиске ответов, способных объяснить происходящее, и тем, видимо, заставил капрала продолжение их странной встречи инициировать, потому что тот вдруг стащил с локтя перекинутую через сгиб лямку рюкзака и, застёжкой вжикнув, принялся что-то выковыривать из-под вороха напичканных внутрь мелочей. Капитан нахмурился и как опомнился, уловил шум механизмов, по шахте перемещающих кабину лифта, и, в сторону отступив, произнёс:       — Что бы это, — он обвёл взглядом рюкзак, — ни значило, может, вы всё-таки зайдёте, для начала?       Капрал испуганно кивнул и шагнул в квартиру.       — Проходите, — добавил капитан и, молниеносно вспомнив про оставленную включённой плиту, ушёл в кухню.       Он искренне надеялся, что на сей раз капралу достанет благоразумия пройти в гостиную или присоединиться к нему на кухне вместо того, чтобы снова холл охранять, но в массе своей, мысли капитана были сконцентрированы не вполне на неожиданном посетителе, а на том, что на варочной панели едва не перегрелась сковорода, куда он, наспех вымыв руки, начал выливать, лопаткой равномерно распределяя по всей площади, слегка подзагустевший без внимания сахарный сироп, помешивал его ловкими порхающими жестами, доводил до кипения, по бортику растопил и позволил к центру желтоватой лужицей стечь куску масла, немного уменьшил температуру конфорки, когда почувствовал потрясающий специфический запах, присущий только домашнего изготовления карамели, и, оставив её ненадолго в покое, быстро, до автоматизма отточенными движениями подготовил яблоки для тушения с корицей и микроскопической щепоткой ванили; из холодильника вытащил и раскатал тесто ровным, почти по циркулю вымеренным кругом.       — Вам помочь? — робко раздалось за спиной.       Дин добродушно усмехнулся: в памяти гладкой, фотографическими кадрами воплощённой чередой пронеслись все уроненные, расколотые и рассыпанные предметы, имевшие несчастье бывать у склонного к катастрофической неуклюжести Новака в руках, и он, на скоротечный миг от теста оторвавшись, кивнул на один из барных стульев.       — Да. Присядьте, — хмыкнул он, — и постарайтесь как можно меньше шевелиться.       Распоряжение его капрал, между тем, воспринял более чем серьёзно: накинул на перекладину спинки измятую лямку пресловутого рюкзака, в захламлённых недрах содержащего нечто, как нетрудно предположить, способное оправдать его незапланированный визит, и скромно примостился на краешке круглого мягкого сиденья, ногами оперся на подножку, закономерно до пола ими не дотягиваясь, и отчасти растерянно то по сторонам озирался, то через комнату как украдкой косился на телевизионный экран с любопытством, явно силился в сюжет вникнуть, то вдруг замирал и пялился капитану в спину заворожённо, мельчайшее движение чутко выхватывал из стройной динамики, дышал протяжно и глубоко, в лёгкие до отказа объёмными плавными глотками вбирал воздух, словно до гипервентиляции себя довести вознамерился, и в блаженной томности смыкал веки, как наслаждался чем-то, и Дин наверняка в немалое замешательство пришёл бы, заметив туманную неоднозначность его невербальности, но был целиком сфокусирован на том, чтобы правильно потушить начинку, не переусердствовать с температурой, не передержать и, вместе с тем, не оставить яблочные дольки сырыми, не до чьих-то причуд, прямо скажем, а между тем причуды эти имели к нему непосредственное отношение и именно им спровоцированы были, хоть он и не мог знать, что превратился в центрообразующую причину невесомого головокружения, властвовавшего над капралом, как, впрочем, и многого другого не знал. Того, в частности, что Новака одна лишь близость к нему обезоруживает и ввергает в смятение, заставляет нервничать и злиться на себя, и забывать как дышать, эфемерными химерами переполняет изнеможённый сомнениями рассудок, сердце прохлёстывает щемящими электрическими разрядами; и того, что капрал изводится чувствами, чересчур запутанными и противоречивыми, разрывается на крошечные клочки угрызениями совести и влечением, субъективным заблуждением и эгоистично-жёсткой жаждой воплотить желания, чуждые и пугающие его разум, взвинченный близкой к истерике тревожностью; или того, как бытовая, незамысловатая обыденность, самому Дину ежегодным ритуалом привычная, серпантином выкручивает капралу извилины и в пыль обугливает, безжалостно нейроны выжигает синкопальным несовпадением, неизбежно с ума сводит тёплой интимностью декораций, как мозаика, праздничной суетой, хвойным благоуханием и сокровенным уединением выложенных, и ещё жаром, и ароматами пряностей, из духовки доносящимися, и коварно-дивным, на языке почти осязаемым, запахом карамели со щепоткой корицы, ванили, неповторимый купаж сотворяющей с яблоками, и фантазию будоражит мечтами, в каких не признаться, без страха быть на смех поднятым. Конечно, и то Винчестеру было недоступным, как Новак в течение последних нескольких недель досаждал мистеру Томпсону, тому самому владельцу автомастерской, что когда-то ему продал и помог восстановить раритетный канадский понтиак, с назойливыми расспросами насчёт оригинальной, с фирменным логотипом концерна Шевроле, рамке зеркала заднего обзора, ради неё несколько вечеров, свободных от исполнения должностных обязанностей, корпел на парковке при сервисе, доверху заваленной разной степени обшарпанности, проржавелости и покорёженности остовами автомобилей, в громоздкой маске и со сварочным аппаратом, скрупулёзно усеивая корпус старенького доджа, принадлежащего Томпсону, заплатками, и всё с той целью, чтобы, получив, наконец, вожделенную деталь, лично для него никакой ценности не представляющую, с особым тщанием упаковать её в коробку, традиционной ярко-красной обёрточной бумагой обёрнутую, повязать бантик и притащить капитану в качестве подарка, потому что капитан, в предыдущую их неформальную встречу, имел неосторожность упомянуть, что в его импале именно такой и не хватает; да и откуда бы Дину не то, что знать, а и предполагать о капрале нечто подобное, коль скоро бессменными максимами восприятия коллег для него всегда был служебный долг, априори холодной селекцией вычёркивающий любую информацию более тонкого характера, чем то пристало бы дружбе, и единственный опыт приватного общения между ними произошёл при обстоятельствах, вовсе не содействующих дотошному анализу чужого поведения? Кроме того, капрал, невзирая на неполный год, проведённый под руководством Винчестера, в составе АРИСП так и шёл отдельной строкой; влился в коллектив, как часть команды, сдружился со звеньевыми, регулярно зарабатывал и разгромные нагоняи, и сдержанные похвалы, неоднократно принимал участие в общих развлечениях и гулянках, и, тем не менее, не идентифицировался как подчинённый, не интегрировался в этот статус, не увязался общими ассоциативными цепочками в силу того, что миновал процесс персонального отбора, был капитану подкинут подлянкой, кукушонок, и пусть с тех пор прошло немало времени, без следа растворились подозрения на счёт его моральной чистоплотности, витавшие над ним, как метка смерти, и как специалист себя он проявил с не худшей стороны, не сумел преодолеть барьер в сознании командира, при отряде превратившись в какой-то неизбежный автономный феномен, вроде… талисмана, что ли – что совершенно не означало привилегий или пренебрежения – чему благодаря, быть может, однажды и стал единственным человеком, кого Дин оказался в состоянии рядом с собой в час гнетущей депрессии вытерпеть. Он тогда не смог бы ни с парнями из отряда, ни с братьями увидеться и, тем паче, говорить, даже присутствие их очередной болезненно-яростный каскад вызвало бы всколыхнувшейся памятью: каждый из них, кроме капрала, был частью настоящего, прошлое исковеркавшего беспощадным росчерком, и любая тема беседы неуловимо вокруг Фитцджеральда и его гибели вращалась бы, как уродливым от окалины гвоздём в разверстой ране ковыряясь, и не было бы легче – проклятье, от нытья никогда не легчало, и все попытки взять под контроль расползающийся по швам разум полетели бы к чёртовой матери. Новак тактично не лез с философскими разглагольствованиями, не источал приторно-бессмысленного утешения, ложным оптимизмом не плескался и не переступал границ, держал дистанцию, порой неуёмным любопытством в ту часть его жизни, что от службы надёжной стеной отделена, нос совал с беспечностью легкомыслия и любознательностью, бесхитростной и слегка наивной, и был приятным, не отнять, собеседником, с которым у них нашлось немало тем и общих интересов, и в целом Дин, хоть и удивлялся собственной коммуникативности и совершенно точно мнения своего о компетентности его не изменил, не отрицал, что тот вечер помог ему отвлечься от кромешной муторности и хинного чувства вины, и к капралу проникся превосходственно-покровительственной снисходительностью, чуть насмешливой, и с бледноватым оттенком язвительности ровной приязнью, отчего, несмотря на лёгкий ступор, сопровождавший его появление, и не испытывал недовольства, что тот без приглашения вторгся в его уединение.       Убедившись, что яблоки достаточно приготовились и пропитались карамелью, капитан, наскоро смазав форму маслом, слил со сковороды излишек жидкости и выложил начинку, ловким движением накрыл её тонким коржом и едва только принялся вдоль диаметра аккуратно края теста ко дну углублять, несильно прижимая зубцы внутрь, как реплики, озвучиваемые динамиками телевизора, приобрели специфически фривольные тональности, на какие «Игры Престолов» чрезвычайно расточительны, и всё бы ничего, сам Дин и значения бы не придал, однако сцена, на широкоформатном экране выглядящая, как позволяла судить фантазия и память, более чем пикантно, была не столько шокирующе откровенной, сколько откровенно-гомоэротической, и капрала, как он неоднократно замечал, на темы секса, с переменой периодичностью неизбежно циркулирующие в чисто мужских коллективах, всегда реагировавшего с повышенным градусом застенчивости, ввергла прямо-таки в колоссальную неловкость: боковым зрением капитан с полуулыбкой наблюдал, флегматично продолжая узорным кружевом укладывать по бортикам тесто, как тот беспокойно ёрзает по сиденью стула, с нервозностью терзает потёртую лямку рюкзака и густым, без преувеличения пунцовым румянцем заливается, что его, несомненно, от души повеселило и какой-то невыразимой гаерской пакостностью, как щепоткой острого перчика, приправило приподнятое настроение, и алой искоркой во внутреннем диалоге мелькнула мысль, что в двадцать первом веке, право, элементарно стыдно быть таким… зажатым.       — Я вижу, вы сменили интерьер, сэр? — сконфуженно промямлил капрал, и Винчестер с трудом удержался от того, чтобы расхохотаться.       — Потрясающая наблюдательность.       Даже неискушённый ребёнок понял бы, что капрал внезапно озаботился светской беседой об обстановке лишь с целью перебить звуковое сопровождение, вклинивающееся в условную тишину кухни, негромко позвякивающей и гудящей бытовыми приборами, из гостиной, отделённой от обеденной зоны номинально, оптическим контрастом и невысоким подиумом, обеспечившим разницу покрытий пола от благородного паркета к керамической плитке с подогревом, и странно ли, что офицеру, намерения гостя разгадавшему по тонким, подрагивающим на обертонах, ноткам смущения, не захотелось ему подыгрывать; напротив, было забавно капрала чуть-чуть поддеть и оставить наедине с его на редкость щепетильными тараканами. Придирчиво осмотрев получившийся тарт, один из самых любимых своих пирогов, он удовлетворённо, с какой-то надменной гордостью ухмыльнулся, подхватил в одну руку полотенце на всякий случай, второй за потяжелевшую форму взялся, непринуждённо-изящным жестом поставил её на средний ярус верхнего отделения духового шкафа, регулятор температуры на нижнем вывернул до нулевой отметки: грудинке минут двадцать-тридцать ещё придётся постоять в остывающей духовке, дойти и пропитаться соусом до восхитительно тающей на языке сочности, тарт испечётся максимум через полчаса, закуски и напитки, за исключением, разве что, салатов и нарезки, давно дожидаются в холодильнике, и значит, неплохо бы, в конце концов, поинтересоваться у своего застенчивого гостя причинами его, собственно, визита.       — И по какому поводу на этот раз? — спросил он, повернувшись к капралу лицом.       Новак моргнул и брови сложил жалобным домиком, у капитана вновь пробудив ассоциации то ли с оленёнком Бэмби, то ли с какой-нибудь расстроенной рисованной принцессой, в любой неясной ситуации бегущей за советом к мудрой фее; помолчав немного, он, ещё пару минут назад готовый с энтузиазмом поболтать о чём угодно, хоть о цвете нового зонирующего стеллажа в квартире, теперь притих, пока вдруг не начал с утроенным старанием что-то из своего рюкзака выкапывать, и капитану, признаться, титаническими усилиями дались старания сохранять каменное выражение лица.       — Я хотел занести подарок, сэр, — негромко вымолвил Новак, вытащив обмотанную яркой бумагой коробку. — Это…       — Капрал, да вы настоящий садист, — поспешно перебил Винчестер, с хитринкой прищурившись. — Как у вас хватает совести лишать меня эффекта неожиданности? — с усмешкой попенял он. — Я распакую его завтрашним утром и сам узнаю, что в нём.       — Простите, сэр, — бледно улыбнулся Новак и порозовел. — Вы не похожи на человека, любящего сюрпризы.       Капитан неуловимо покачал головой: кажется, мера изумления в этом чудном парне буквально неисчерпаема.       — Я бы тоже приготовил вам подарок… если бы знал, что вы зайдёте.       Капрал торопливо отвёл взгляд; судорожными мелкими пощёлкиваниями кончиком ногтя на большом пальце поддевал толстый шов на штанине джинсов, прежде чем ответить:       — Я и сам не знал, что зайду, капитан, — он посмотрел на Дина, словно украдкой, снова залился румянцем. — Заехал наудачу и, если честно, не был уверен, дома ли вы.       — Но ведь я мог быть не один, — вскинул бровь капитан и в азартном упоении созерцал, как капрал елозит по стулу змеёй на раскалённой сковородке.       — Я… думал об этом, — пролепетал он.       Во внешних уголках век, обрамлённых густыми ресницами, мимолётный отблеск снисходительности, несколько хищноватой и пытливой, сверкнул и без остатка истаял в планковскую единицу, и по чётко очерченным губам скользнула шалая тень молниеносно, мимике придала настороженной заинтересованности проекцией стихийного генезиса, лукавыми импульсами бьющегося в солнечное сплетение; Дин пару ничтожных секунд, от стука до стука сердца, раздумывал, нужно ли продолжать эту провокационную пикировку, со спонтанным, от рациональности безвозвратно ускользнувшим ехидством проронил:       — Учитывая, что вы всё же здесь, боюсь даже предположить, каким был ход ваших мыслей, — и, сжалившись, рассмеялся.       И капрал следом рассмеялся тоже; в смущённой неподдельности, чуть в ладонь уткнувшись, тихим приятным смехом рассыпался, с упрёком взирал на него исподлобья и хихикал дальше.       — Капитан, зачем вы меня дразните?       У капитана нашлось бы, что ответить, но тогда двусмысленность их разговора преодолела бы рекорд уместного, и потому он посчитал лучшим просто хмыкнуть, завуалированное многоточие в синтактисе пикировки обозначив, и принялся за финальные хлопоты: открыв холодильник, из отсека для свежих фруктов на широкое плоское блюдо выложил два яблока разных сортов и сочных стеблей сельдерея, поколебавшись, покосился на капрала и добавил к ним ещё, и того, и другого, чтобы хватило на двоих, а в том, что капрал не откажется остаться на ужин, сомнений у него не возникло, равно как не возникло и недовольства нечаянной компанией – да, он планировал побыть один в рождественский вечер, уединение предпочёл паре заманчивых приглашений от друзей и брата, но насколько бы удивительным то ни казалось, присутствие капрала его не тяготило совершенно, напротив, разбавило вкрадчивую безмятежность необременительной светской болтовнёй, изредка синусоидой скатывающейся в балансирующий на границах приемлемого обмен любезностями, точнее, в каверзно-уклончивые шпильки, на волне воодушевлённого плутовства им отпускаемые в адрес собеседника, с неизменной предсказуемостью по-мальчишески краснеющего и лопочущего что-то смущённо-забавное со своего насеста, как нахохлившийся птенец; и в настроение, и без того по-праздничному светлое, вплетало невесомую комфортную общность и толику потешной курьёзности, напоминая что-то знакомое, затерянное в кластерах лобной доли под нагромождениями рутины, и ныне деликатно изнутри постукивающее ассоциациями, вихрем фейерверков и конфетти, и искреннего смеха вьющееся вокруг сознания в шальной упоительной хаотичности, с собой увлекающее в давно утраченную беспечность. Потрясающее чувство, тёплым каминным отсветом бескорыстно согревающее подреберье, и капитан, вероятно, за много лет впервые, не опасался, что за него придётся заплатить сторицей, не изводился тотальной рефлексией в компульсивном усердии найти его истоки, не высчитывал мрачность перспектив; он, тщательно вымыв и руки, и ингредиенты для салата, небольшими кубиками нашинковал сельдерей, яблоки, очищенные от кожурки и семечек, и тщательно лимонным соком сбрызнутые, с ним смешал в салатнице, щедро, в несколько слоёв присыпал крупно потолчёнными ядрами грецких орехов, предварительно в духовке прокалённых, заправил специями и оливковым маслом, оригинальный рецепт чуть изменил в угоду здравому смыслу, не желая утяжелять и так вполне сытный ужин жирными соусами, и пока готовил, не столько в телевизор вслушивался, впустую продолжавший сотрясать воздух хитросплетением интриг и грохотом батальных сцен, сколько в негромкий тенор располагающего низковатого тембра, скорее всего, слегка подсевшего в результате профессиональной деятельности, с лёгкой вибрирующей плавностью вливающийся по слуховому нерву в извилины друг на друга нанизанными фразами, улыбался скромным шуткам, и сам шутил с удовольствием, не без тщеславности замечал, как капрал, на предложение присоединиться к нему за столом, когда всё будет готово, ответивший спрогнозированным робким согласием, то и дело с любопытствующим нетерпением носом поводит, улавливая обворожительный аромат Татен, разливающийся от духового шкафа и обеденную зону полнящий пышным, степенно-царственным знойным облаком, с усмешкой предугадывал сонм восторгов, какими искони сопровождались застолья, им организованные. На плите таймер пискнул оповещением; капитан подхватил прихватку и вынул пирог, поставил на подоконник, немного охладиться, сам тем временем в гостиной кофейный столик переместил поудобнее, выдвинул вперёд, и сдержанно сервировал – не за островными тумбами ведь ужин устраивать – посуду перед тем, как накрыть, дотошно сполоснул и протёр насухо, прикинул, что терпкий строгий шерри под общение впишется лучше скотча, по широким тарелкам, эстетично нарезав, разложил филе индейки и блюдо с салатом водрузил по центру, и напоследок, перед тем как, наконец, расслабиться в мягком кресле и своим стараниям должное отдать, тарт из формы достал: под пристальным напряжённым взглядом капрала, трепетным нежным прикосновением к песочному коржу проверил, не прилипла ли начинка, ловко перевернул, вытряхивая идеальный, безукоризненный десерт на плоское блюдо и себя почувствовал ни больше, ни меньше, мегазвездой на сцене из-за восхищённо-сдавленного вздоха, изданного гостем, и с благодушной иронией ухмылялся, прикрывая блюдо чистой салфеткой: со стороны эти эквилибристические фокусы действительно эффектно выглядят, что и не странно, учитывая то, что одному лишь Дину и известно, сколько он пирогов испортил, прежде чем научиться их правильно и печь, и выкладывать, сколько раз пережигал коржики и до состояния каши перетушивал начинку, и как часто излишками карамели обливался – не все из шрамов, усеивающих его руки частой крапью, достались ему на службе.       Перед тем, как окончательно угомониться, капитан в ванную комнату зашёл, из флакона с дозатором на кисти капнул кремом и, иногда морщась от тянущего дискомфорта, тщательно, круговыми движениями, исключительно тыльной стороной, чтобы ладони оставались чистыми, втирал в шероховатую и микроскопическими трещинками покрытую кожу, раздражённую агрессивными чистящими средствами и пересушенную, признаться, немножечко излишне частым мытьём – из многообразия тактильных ощущений не существовало другого, что он ненавидел бы сильнее, чем липковатый сальный налёт на руках – вернулся в гостиную, украшенную гирляндами, благоуханием хвои и вкуснейшего угощения пропитанную, и с нескрываемым наслаждением, чуть утомлением подкрашенным, устроился в мягком кресле, свинтил с бутылки крышку, разлил в два порт-гласс, и первым крупным глотком, веки сыто прищурив, блаженствовал, вслушиваясь, как тот учтивым жаром растекается по телу, аперитивом распаляет аппетит, и так достаточно разыгравшийся от обилия соблазнительных ароматов, и улыбался в довольстве, взирая, как капрал, откусив кусочек индейки, прямо-таки неприличным образом едва не ультразвуком пищит. Конечно, Дин и без подтверждений знал, что повар из него первоклассный, как ни крути, любое занятие отшлифовывается до идеала, если им заниматься с искренней самоотдачей и страстностью, но какому повару не польстит и гордыни не потешит зрелище того, как восхищаются плодами его трудов, и кому не будет приятно получать заслуженные комплименты своему мастерству, в особенности, когда оно не так уж часто оказывается в центре внимания и, что самое главное, когда оно не имело под собой интенций впечатлять, ведь нынешним вечером он не ожидал гостей, готовил для себя, и лишь капризная прихоть обстоятельств, словно причудливым пасьянсом разбросавших карты, свелась к тому, что незамысловатый, даже по самым скромным праздничным стандартам, ужин, который полагал вкусить в уединении, разделил с капралом, не скупящимся на простодушную похвалу, подкреплённую проблеском бесхитростного упоения в глубоких синих глазах, сияющих какой-то безудержной пылкостью, свойственной лишь апогею юности. Великолепный выдержанный шерри оттенял сочность птицы и со сладковатой кислинкой по нёбу флиртовал сочетанием обонятельно-вкусовой синестезии, и беседа текла размеренным потоком по гладкому руслу, без запинок и неудобных интервалов, курьёзными паузами порой прерывалась намеренно или вспышками смеха, или похрустыванием салата, перемежённым постукиванием приборов о тарелки и благородным звоном рюмок грациозной формы цветка тюльпана, от установленного на ограничитель стеклопакета дышало свежестью, и снег вальяжно город осыпал целомудренностью неприкосновенной белизны, последним штрихом импрессионистичный этюд волшебства завершая желанно-мимолётной иллюзией того, что всё происходит так, как должно, и не важно, как мало она продлится, не важны ни краткость её мига, ни её обманчивость: умом определяясь безошибочно, они за грань первостепенности уходят, вьются туманной дымкой, ненадолго позволяя рассудку, скованному догмами рационального здравого смысла, примитивно быть, смаковать, постигать релятивность настоящего без извечного поиска объяснений. Хорошо. Капитан давно такой бескомпромиссной гедонии в себе не осязал, не помнил, когда в последний раз так отвлекался от течения времени, терял въевшуюся в безусловный рефлекс потребность следить за ним; маленькими глоточками неспешно пил вино, обменивался с капралом шутками и мнениями относительно сюжета, разворачивающегося на плазменном экране, и даже заключил пари на то, кто из персонажей следующим умрёт – и проиграл, как ни странно, и на вопрос, зачем он со стеллажей снял два центральных модуля, до того над телевизором висевших, и заменил рельефные стенные панели на другие, в точности такого оттенка, но гладкие, не стал отмалчиваться: рассказал, как несколько недель назад по случаю посетил художественный музей и выставку Кандинского, как был заворожён и очарован, простоял у полотен около часа, как настолько потрясён и раздавлен был, что решил обзавестись репродукцией, и уже заказал её художнику-копиисту, одному из самых талантливых, не наделённых даром созидать, и вместе с тем несравненно подражающих, поделился тем, что ради этой картины, пусть и всего лишь копии, не пожалел ни стараний, ни привычной обстановки, избавился от броского цветового пятна, разбавлявшего монохромность интерьера, модули снял, освобождая место, обрамлённое тёмными, оттенка крепкого кофе, полками, подобно раме, и всё только вследствие реверберирующей резонансности, пробуждённой в нём математической абстракцией, несложной, вроде, и в каждом своём мазке воплотившей что-то, из чего был, казалось, сотворён сам. Капрал не разбирался в изобразительном искусстве, чего, с заслуживающей отдельного упоминания непритязательностью, и не скрывал, не пытался имитировать просвещённость, какой не обладал, и не играл в эксперта, как некоторые недалёкие особи, уязвлённые своим невежеством и поцарапанную самооценку за счёт притворной эрудированности повышающие, внимал пёстрой палитре перцепции, ему капитаном переданной отрешённо-ёмким каскадом, а после в порыве непосредственности, и раньше ввергавшей его в различной степени казусы, ляпнул, что не отказался бы от возможности оценить и репродукцию, чей оригинал на капитана оказал столь сильное влияние, и то, как она впишется на предназначенное место, и в следующий миг осознав, как двояко это прозвучало, вновь покраснел от смущения, но, чем и прежде неоднократно умудрялся сбивать Дина с толку, не утратил достоинства. Многое в Новаке заставляло капитана пренебрежительно глаза закатывать и раздражаться, испытывать гнетущий гнев или раскалённую досаду, негодовать и холодной яростью вспыхивать: неповиновение, например, значительно притихшее с весенних дисциплинарных слушаний, или расхлябанная безответственность, элементарные обязанности превращающая в катастрофу, или упрямство, изо дня в день служившее причиной их служебных конфликтов, однако каждое из этих качеств имело обратную сторону, вне жёстких должностных рамок становящуюся чертой характера, основывающей его внутренний стержень, некую безапелляционную цельность, припорошённую налётом наивности, непримиримость и целеустремлённость, императивным градиентом летящую к какому-то ориентиру, и великодушие, позволяющее ему прощать незаслуженные обиды, и стрессоустойчивость, не подлежащую спорам, стойкость, словно натренированную сопротивляться давлению массы, постоянно в нём острыми, как алмазными, гранями ослепительно вспыхивающую, и свидетельств ей не счесть, от невозмутимости, сохраняемой под хлёсткими разносами, до необычного имени, само по себе его в мишень превращающего, тогда, когда у него имеется другое, вполне конформное, избавившее бы его от излишних довесков насмешек. А капрал, тем не менее, назывался Кастиэлем, хотя очевидно, что тем фокусировал на себе не лучшего толка любопытство окружающих; впрочем, лично у Дина в когнитивных процессах не укладывалось ни имя его, ни прозвище, только звание, и непременная подчёркнутость официальных формулировок, и строгость оборотов, что он почти год назад в основу общения между ними заложил в качестве изощрённого сарказма, постепенно выгорающего до бледности, теряющего ядовитую едкость, перерождающегося из лёгкой презрительности в паритетную снисходительность, и вот не осталось ни сарказма, ни яда, а стиль общения привычной, даже уникально-необходимой естественностью закрепился в подспудной специфике, несмотря на то, что коммуникация их вышла за рамки служебной, и беседы прекратили быть только рабочими, и занятно, что капрал и сам отнюдь не спешил избавиться от навязанного чопорного формализма, безусловно, понимал его изначальную суть и не возражал, играл по правилам, не скрипя зубами, напротив – со своей стороны в него вкладывал принятие субординации, и уважение, как к капитану, так и к его мнению и принципам, к компетентности и опыту, с переменным успехом игнорировал обиды, нанесённые эго, словно признавал за Дином превосходство и профессиональное, и личностное, переступая через собственное недовольство, и этим к себе добился расположения, как минимум, как к человеку.       — Почему Кастиэль? — вдруг спросил капитан. — Откуда такая экстравагантность?       Капрал с досадующим озорством сгримасничал.       — Знал, что вы спросите, — хмыкнул он и пожал плечами. — Многие спрашивают. Моя мать была католичкой, очень религиозной, — объяснил Новак. Дин озадаченно вскинул бровь.       — Это каббалистическое имя, оно никакого отношения не имеет к христианским верованиям… — произнёс он и заметил, что парень таращится на него, мимикой отражая крайнее изумление. — Капрал, не смотрите на меня как на говорящий кактус, — беззлобно фыркнул Дин. — Если ваша потрясающая наблюдательность вам изменила, сообщаю, что умею читать, причём, довольно бегло.       — Прошу прощения, сэр, — со смешком отозвался Новак и, чуть пригубив из рюмки, вина в которой убавилось едва ли на две трети, продолжил: — Бурная молодость моих родителей пришлась на хипповые семидесятые. Всего не знаю, конечно, но из кое-каких баек отца я сделал вывод, что мне ещё повезло быть названным в честь ангела, а не какого-нибудь сапотекского или индуистского божка.       — При желании, вы могли бы выбрать первое имя, — капитан неуловимо свёл брови. — Мне бы это показалось более резонным.       — Мать тоже так говорит, — рассмеялся капрал.       — Мудрая женщина, — флегматично проронил Винчестер. — Как она, кстати?       — Всё хорошо, благодарю, — в синих глазах капрала как зарница занялась. — Сэр, мне и не выразить, как я вам признателен…       — Оставим это, — мягко перебил Дин, в предупреждающем жесте вскинув ладонь. Новак усмехнулся и кивнул.       — Если вы настаиваете.       Капитан с мимолётной снисходительностью покривился: право, Новак излишне много значения придавал тому, что стоило ему пары телефонных звонков, и, задумчиво глянув на кофейный столик, чья поверхность полностью скрылась под столовыми приборами, счёл, что, коль скоро с основными блюдами они давно закончили, не мешает должное воздать десерту и заменить шерри скотчем, кроме того, вид грязных тарелок его несколько раздражал, и потому он встал, закрыл и убрал в бар бутылку, мимоходом отметив, что капрал нынешним вечером удивительно мало пил даже для исключительно воздержанного человека, и подумал, что в предыдущий раз тот поддерживал заданный им ритм попойки чисто из соображений солидарности или потому, что считал долгом соответствовать оказанному гостеприимству, и мысль эта ироничной улыбкой Дину на губы легла, ибо из многочисленных друзей и приятелей его мало кто мог с ним в выносливости к алкоголю посоревноваться – Пророк разве что, здоровенный и крепкий, или парочка коллег из Квебека, с которыми он сделал глупость нагрузиться до поросячьего визга, наутро поимев такое похмелье, какое, выражаясь фигурально, его самого поимело в каждую молекулу. В обе руки собрав посуду, Дин с сомнением посмотрел на стол, где остались рюмки, и опрометчиво согласился с предложением гостя ему помочь, и пожалел об этом спустя несколько минут, когда, составив ношу в раковину, обернулся и прямиком в капрала, зачем-то подкравшегося к нему практически вплотную, врубился плечом, и сдавленному восклицанию, с его уст сорвавшемуся проклятьем, аккомпанировал мелодичный звон порт-гласс, расколотившихся о керамику напольной плитки. Капрал смешался и промямлил что-то виноватое, стоял перед Дином, снизу вверх сверлил ему рассудок визуальным контактом, простроченным насквозь какими-то неясно-тихими частотами, из-под бессветия зрачков бьющимися во взор, и залился краской, как оцепенел от макушки до пят, изумлял капитана нервозным подрагиванием, кончики пальцев сотрясающим мелким трепетом, словно то ли ждал чего-то, то ли сказать хотел, и что-то юрким прескевю по извилинам Дина подпрыгивало, металось с нейрона на нейрон туманной догадкой, и он никак не мог её догнать, лишь осязал, как знакомая задорная пакостность в комок накапливается в солнечном сплетении, в вены вонзается непреодолимым желанием выискать в этом нескладно-любопытном легкомысленном парне уязвимость и поддеть её на крючок провокации, наблюдать за тем, как он извивается в своём застенчивом дискомфорте, не осмеливаясь ему, старшему и по возрасту, и по эмпирическому статусу, огрызаться в тон. Дин с ехидством ухмыльнулся и, как ни к кому не обращаясь, философски констатировал «я так и знал», и Новака, будто в наказание, на барный стул отправил, попутно с простёбом посоветовав глаза разуть, перед тем, как ступать на залитые осколками и брызгами недопитого шерри плитки, сходил в ванную комнату, где в небольшом, аккуратно запрятанном под отделку, закутке хранил хозяйственные принадлежности и, вооружившись щёткой и совком, и тряпкой с флаконом чистящего спрея – не разводить же влажную уборку в девятом часу рождественского вечера – споро смёл и выкинул битое стекло, спреем освежил и стёр мелкие капельки вина, и с посудой закончил наскоро, в гостиной лоск навёл, со стола смахнул мелкие крошки, сервировал для десерта, и на всё максимум минут десять затратил, в автоматизированной чёткости перемещаясь по квартире, в родной стихии, прицельным вектором; из холодильника вынул кувшин с холодным пуншем на роме, хмельным, и вместе с тем освежающим, разлил по двум хайболлам, от капрала по короткой диагонали у окна встал. Пил пунш, в тишине поглядывал во мрак, пушистыми хлопьями снега, с ленцой летящими вниз, разрисованный, смотрел на капрала, ломаными жестами к губам стакан подносящего и улыбался улыбкой, чьей интонации и сам вряд ли бы понял, будь у него возможность со стороны её увидеть.       — Вы удивительная личность, капитан, — внезапно вымолвил капрал, и подушечкой пальца очертил верхнюю кромку стакана по сухому краю, чем к тембру тихого, чем-то затаённым вибрирующего тенора, прибавил тонкий шелест.       Дин пропустил паузу и сделал глоток. Прищурился.       — В контексте того, как часто вы об этом упоминаете, звучит двусмысленно.       — Наверное, — безропотно отозвался Новак, чем капитана вынудил недоумённо брови свести над переносицей и озадаченности, близкой к изумлению, смерить собеседника пытливым взглядом. — Вы внушаете двусмысленные чувства… — он испуганно запнулся на вдохе и добавил, залившись пунцовой краской: — Противоречивые, я имел в виду.       — Неужели? — насмешливо протянул капитан. — И в чём заключается моё… — он мысленно посмаковал слово, избранное Новаком в качестве поспешного эвфемизма к тому, что лихорадочно пытался не сказать, но сказал, тем не менее, и слогами нараспев столкнул с кончика языка: — противоречие, капрал?       Пока Новак, собственной безрассудной привычкой говорить до того, как подумать, совершенно ошарашенный и раздавленный, судорожно искал, что ответить, по круглой подушке стула ёрзая статическим клубком эмоций, он отставил недопитый пунш на кухонную тумбу, двумя грациозными шагами, чья пружинная вкрадчивость даже от него самого ускользала, прячась под шквальной лавиной интригующей сосредоточенности, подошёл к острову и, к бортику бедром прислонившись, оперся ладонью на столешницу, в непосредственной близости от капрала, глаз на него не поднимавшего в полоумном приступе смущения.       — Вы неоднозначны, сэр, — хрипловатым почтишёпотом выткал капрал по белому шуму пронзительно, как на ультразвуке звенящего безмолвия. — Как toros*. Нагромождение свойств, от высших до низменных, и всякий раз, когда мне кажется, что я хоть что-то начинаю понимать, понимаю лишь то, что ошибался. Это… сбивает с толку, — рвано выдохнул он, на миг вскинул растерянный взор под поблёскивающей пеленой, и Дину в глаза взирал, как заворожённый, и губы облизнул невольно. Вспыхнул до корней волос и опустил голову поспешно, в смущении пролепетал: — Простите.       — Низменного во мне всегда хватало, с этим не поспоришь, — сыто мурлыкнул капитан.       — Я заметил.       Капитан упустил момент, когда всё на свои места встало: в то мгновение, когда Новак старательно фильтровал слова, ведомый очевидной потребностью наконец высказаться, и вместе с тем на недомолвках спрятать то, что в его забитой наивной чепухой и сложными философскими конструкциями голове варилось одному чёрту известно, сколько времени, или когда он кончиком языка пухлые розоватые губы, от волнения пересохшие, обводил языком, да и какая разница, собственно, если гештальт, сложившись в единую гармоничную мозаику, Дину на какую-то агрессивно-пылкую струну свалился, как кувалда, смял её и сковеркал мотком, простегнул электричеством вдоль превосходства, и нечто хищное, коварное, властно-безнаказанное пробудил под рёбрами, что по грудине ползать принялось змеиным клубком и со сдавленным предвкушением шипеть. У капрала под отворотом воротника венка билась стремительным пульсом, а по вискам бисером испарина выступила, и скулы, по-средиземноморски чёткие и высокие, алели не смущением давно – чистейшим перепуганно-жадным стыдом; отпустить его сейчас, отойти на шаг назад всего, и он кое-как соберётся, в руки себя возьмёт и, наверняка, сумеет после притворяться, что ничего не говорил, не изводился близостью, только чего ради капитану что-то настолько великодушно-альтруистическое делать, если в подушечках пальцев парестезия изнутри прорывает эпидермис и зудит непреодолимым желанием… добить? И Дин, под широкий, с умилительной ямочкой подбородок подхватив, потянул капрала к себе, поцелуем, самым жарким, самым пошлым и проникновенно-пламенным, на какие был мастером, накрыл приоткрывшийся в ошеломлении рот, упивался сумбурной покорностью, предвосхищал момент после, линии вероятностей считал, в лабиринте извилин выписывая то грандиозное смятение, что в этих мультяшных синих глазах прибойной волной всколыхнётся, но, едва подался назад, как Новак ему на затылок ладонь устроил в азартной раскованности, и сам навстречу двинулся, ускользающую ласку подхватил на излёте, как паутину, стряхнул с себя оторопь скромности, присущей унылым тихоням и недотрогам, в капитане, как правило, не вызывающим ничего, кроме раздражения и зелёной тоски, и стеснение, терцией прежде его сардонически смешившее, и вместо неё в порыве оголтелого помешательства поддался чему-то, давно в нём варившемуся, что поспешным поцелуем ввинчивало их обоих в серпантин; не выразить, как он удивился спонтанной отваге, той самой, видимо, что капрала подбивала болтать, что на ум взбредёт, и вытворять, что хочется, о последствиях не беспокоясь.       — Явно не робкого десятка парень, — констатировал Дин и с ленцой подумал, что вечер проведёт несколько… иначе, чем предполагал.       — Надеюсь, что так, — еле выговорил Новак.       Дин подхватил его под бедро и со стула, изумительно удобного своей высотой для подобных фокусов, плавным движением ссадил капрала себе на пояс, под ягодицы, туго обтянутые джинсами, поддерживал предплечьем, и по пути к спальне ощущал, как по плечам и спине его руки мечутся, и зарываются в короткие волосы, ерошат их в недоверчиво-голодном тактильном контакте, и посмеивался, и подумать успел до того, как за собой закрыть дверь и мельком свет включить, выкрутив регулятор яркости на минимальный режим, что вообще-то был сторонником как можно более пёстрого разнообразия, но нахальные светлоокие брюнеты всегда занимали какую-то особенную нишу в его представлениях о прекрасном. Он сел на кровать, капрала так и продолжая держать в руках, устроил его, обмороченного, от происходящего, от новизны или запретности, или непредугаданной материальности совсем хмельного и безропотного, у себя на бёдрах, и пристально посмотрел в сияющую шалой взбалмошностью синеву.       — Был ли у вас раньше секс с мужчинами, капрал? — снисходительно поинтересовался он, без подтверждений догадываясь, что единственным правильным ответом может быть отрицательный, и, заметив, как тот стушевался, строго добавил: — Лгать не нужно.       Невербальность капрала во всю глотку орала, как ему хочется спрятать лицо.       — Нет, — сдавленно проронил капрал и внезапно подобрался, ладонями упёрся Дину в плечи, как остановить его намеревался, и Дин с разочарованием чертыхнуться собрался – возиться с чьими-то тараканами и уламывать он точно никого не стал бы – и, вместо лепета и сомнений, услышал: — Сэр, я не хочу никому переходить дорогу. Я знаю… про вас с Адамом.       Капитан низковато расхохотался и начал с подчёркнутой неторопливостью расстёгивать пуговицы на бордовой рубашке, обнажая худощавый торс.       — Не забивайте себе голову вздором.       Распахнув полы рубашки, он к неправдоподобно-светлой, нежной на ощупь, коже припал губами у ключицы, и ареолу облизнул по кругу, влажный след прихолодив намеренным выдохом, и улавливал, как капрала трясёт всего мелким флаттером, от лодыжек до корней густых и мягких, оттенка сырой нефти волос, гладким каскадом между пальцев льющихся, внутренним торжеством упивался, какой-то охотничьей горячностью, превращающей ласки в игры избалованного кота с придушенной мышью, мягонькой и податливой, попискивающей в когтях и бьющейся в капризных протестах, и слишком оглушённой, чтобы сопротивляться всерьёз, да и потом, капитан предоставил ему шанс отказаться, последнюю возможность уцепиться за своё гетеро, прежде не подлежавшее в глазах самого Дина сомнениям, и теперь со столь очаровательной откровенностью рассыпающееся в пыль, что не налюбоваться. Дин не собирался взять его так, как предпочитал брать любого своего любовника, не был в настроении возиться с девственником, разъяснять ему технические подробности, инструктировать на предмет необходимой подготовки, утешать и подтирать сопли, потому что скука это невообразимая, а он полагал с обоюдной пользой поразвлечься, ведь иначе их, справедливости ради, довольно темпераментные эксперименты не назвать; пенетрацию он считал неотъемлемой частью секса, и всё, что к ней не относилось, могло претендовать на звание разве что подростковых шалостей, этакого диетического перекуса, способного чуть перебить голод, но сегодня, был, в общем-то, сыт и, как следствие, недовольства по данному поводу не испытал, к тому же не осмелился бы отрицать, что капрал, вопреки своей наивно-целомудренной щепетильности, весьма горяч, хоть и стеснителен до смешного: когда он, в партнёре поймав явный порыв перевернуться и усесться ему на бёдра, перекатился сам, отдавая отчёт, что у того банально не хватит сил, Новак, вместо того, чтобы воспользоваться предоставленной свободой, нерешительно оцепенел и на Дина смотрел взглядом оленя, ослеплённого светом фар.       — И что же ты будешь делать дальше, принцесса? — с вкрадчивым ехидством подколол капитан. Прерывистый раскалённый выдох слетел с уст капрала; он кончиками пальцев описал рельеф упругих грудных мышц, обтянутых тканью футболки, и, едва не заикаясь, спросил:       — А чего бы вы хотели?       В пах вдруг бросилась тяжёлая пульсация, настолько резкая и жгучая, что на секунду зарычать захотелось, и Дин буквально почувствовал, как голосовые связки сверху присыпает преступной хрипотцой, и капрал, и прежде казавшийся ему очень привлекательным, в этой рубашке, распахнутой и на плечах держащейся на честном слове, и полурасстёгнутой ширинкой, растрёпанный, румяный и такой дьявольски покорный – ему, и своей бесспорной порочности, и ядовитому вожделению, угадываемому в малейшем жесте и вдохе, в один момент словно какой-то металлической спицей всковырнул в Дине нечто первобытно-животное, что мимолётной суггестией его заставило пожалеть о своей джентльменской галантности.       — Раздеться, для начала, — напряжённо ответил он и над коленкой капрала невольно крепко стиснул пальцы. — Вы, думаю, не против?       — Нет, сэр.       В сознании Винчестера мелькнула беспечная мысль, что он непременно за что-то поплатится, и как-то связана она была именно с тем, как отчётливо и благоговейно капрал называет его «сэр», но слишком быстро растворилась на периферии когнитивных процессов, закоротивших статической бурей, испарилась сырой туманной дымкой на рассвете, испепелённая лучами восходящего солнца, и вместе с ней клочки благоразумия, если таковые оставались у Дина после того, как он собственного подчинённого с азартом целовал, растворились тоже, и к какой-то матери полетела отчуждённость и строгость, максимы допустимого; он подмял капрала под себя и голову пониже, с шеи его снимая губами проблеск соли, склонил, чтобы было удобнее круглый ворот футболки перекинуть, и стряхнул с рук трикотажный ком куда-то в угол комнаты, под гибкую спину ладонь подвёл, наспех спустившись к крестцу прикосновением, горячим и ищущим, пробрался под жёсткий, ремнём укреплённый пояс джинсов, бесновался от того, что разорвать их не имеет силы – оттолкнулся от постели и, на колени встав, стянул их сначала с партнёра, оголив стройные ноги, рефлекторно попытавшиеся сомкнуться, а после и с себя, и обратно рухнул, чтобы в бедро, отчётливой линией квадрицепса вылепленное, под короткий обсценный возглас вжаться пахом. Капитану затылок как придавило мороком, токсичным облаком в рассудок просочилось навязчивым тяжёлым императивом, искать губы заставляло, и терзать их в поцелуях, в рот углубляться кончиком языка и пальцами, подушечками осторожно, где-то чудом задержавшимися крохами рациональности отмечая, что с непривычки может быть неприятным, по нёбу поглаживать в эвфемичной лилейности, и опять целовать, кромкой зубов болезненно прихватывать спелую мягкость слизистой, укусами спускаться к кадыку, утопать в агрессивно-припадочной потребности до фиолетовых засосов разукрасить каждый дюйм шеи от челюсти до трапеции, и он поддавался, как в наркотическом приходе плыл, захлёбывался властью, преподнесённой ему как ритуальная гекатомба, и брал её, считая себя вправе, и брал его – томно поскуливавшего от восторга и по простыням вьющегося фараоновой змеёй. Обнимал, тискал, каждый уголок облапывал; пониже сдёрнув с капрала плотные хипсы, высвободил стояк, распёртый эрекцией до отказа, в кулак вобрал и в отверстие уретры, смоченное капелькой прозрачной липковатой смазки, жестоким нажимом вонзил ноготь, с удовольствием слушал громкие восторженные всхлипы, почти сумасшедшие от интенсивности, едва ли догадываясь, или, напротив, в глубине своей насквозь пропитанной похотью психики угадывая слишком явственно, что воплощает какие-то его маленькие грязные фантазии, однозначно монолитным фундаментом скреплённые с компульсивной необходимостью любой изданный звук, от сдавленного писка до протяжных сочных стонов, сопровождать подчёркнуто-чопорным обращением, и пусть так, в конце концов, раз их обоих это заводит, а Дина заводило настолько, что изнутри мутная мрачная ультимативность сквозь поры на загривок конденсатом проступала, тактильный контакт поджигала грубоватостью, и на оголённые нервы толстым слоем острым перцем осаживалась, вынуждала крепче и теснее в обхват смыкать их члены, разгонять по телам коробящее наслаждение, слишком острое и слишком скромное. Сотрясало в неудовлетворённости, абстиненцией раздирало позвоночник до спинного мозга, простёгивало как хлыстом вдоль спины, и капитан и сам не замечал, как измученно постанывает в изголодавшемся нетерпении, и, слухом уловив в подсевшем в надрывности теноре экстатические интонации, в приступе остервенения рывком капрала на живот перекинул, с размаху прихлопнул по упругой заднице, ядрёной отдачей в ладонь отозвавшейся, и член уложил в ложбинку между округлых, по бокам ямочками впавших ягодиц, красивых, зараза, и соблазнительных до одури, пахом прильнул к ним и короткими частыми толчками в имитации фрикций взаимной мастурбацией доводил и себя, и партнёра, трущегося об него спиной, как блудливая кошка, до оргазма, в навязчивую идею превратившегося из пикантной шалости, втрахивался между мускулов, по сознанию аляповато рисовал, как невообразимо хорошо было бы воткнуться в это тугое, нетронутое ещё никем, отверстие, и до корня углубиться, до криков выебать, до пронзительных воплей, вертеть этого блядски егозливого бесстыдного парня, в котором похоти столько, что не измерить, как марионетку, пока даже дышать не разучится!.. На пике его свернуло почти калачиком: у капрала над шейным позвонком след от зубов остался, и такой отчётливый, что лишь взгляда на него хватало, чтобы внизу живота вновь откликалось спазмом. Дин лениво, оргазменной вялостью ещё охваченный, вынул из-под капрала ладонь, перемазанную спермой, капризно нахмурившись, стёр вязкие капли о покрывало, чёрт с ним, всё равно стирать придётся, на свободную половину кровати свалился утомлённо, кое-как подтянув резинку трусов на место, и усмехнулся минуты через две-три в унисон забавной мысли, вдруг в нейроны прокравшейся.       — Пожалуй, теперь, капрал, вам будет, что рассказать о моих домогательствах, — лукаво озвучил он. Новак, с всклокоченной подушки приподняв голову, посмотрел на него, как на не очень… сообразительного человека, и, с напускной укоризной покачав головой, ответил:       — Идите к чёрту, сэр.       — Если я куда и пойду, то только в душ и абсолютно точно не сейчас, — тихо, с довольством рассмеялся Дин и, поддавшись какому-то шкодству, пощекотал капрала под рёбрами, от чего тот, естественно, фыркнул и принялся по кровати вертеться ужом.       Примерно с четверть часа они валялись, обмениваясь разной степени солёности колкостями: капрал, недавно в знойной откровенности под ним стонавший, вновь стал чаще краснеть, чем огрызаться, хотя чуть осмелел, в глаза смотрел охотнее и улыбался, в невербальность встрочилась сдержанная непринуждённость, в реакциях и манеру говорить добавилось естественности, не умалившей, между тем, акцентов над их двояковогнутой статусностью, и это, говоря начистоту, Дина полностью устраивало, перекликалось по ментальности невнятными ассоциациями, и не только нарочито сексуальными; как ни крути, по части постельной гимнастики он искушён, испробовал многое, и в том числе, и ролевые игры, и кое-какие девиантно-парафиличные практики, апеллирующие к доминантности одного партнёра над вторым, не исключение, и никогда раньше не случалось, чтобы одна лишь расстановка ролей в нём воспламеняла настолько неоднозначную страсть, может, именно потому, что на уровне рассудка он всегда интерпретировал её как необременительную временную забаву, притворство, потакающее обоюдным фетишам, и за пределы сессионной студии или спальни не выходящую. Или, на планковскую единицу подумалось ему, истоки в том, что он преступил какие-то внутренние максимы, на протяжении долгих лет преданно служившие маркером на навигационных путях экзистенции, и есть ли смысл теперь гадать, коль скоро всё успело в инструментальные механизмы бытности врасти необратимостью свершённого, закрепилось в субъективной реальности нерушимым фактом, что не представляется возможным отменить и отрицать, игнорировать, прячась от собственного выбора под наплывом оправданий, и именно за это капитан любил практическую эмпирику, пусть и не отвергая теорий – за непреложность, за неподвластность сомнениям, за жёсткость, обязывающую действовать, принимать ситуацию в её первозданном виде, вместо того, чтобы выстраивать сотни гипотез о том, какова она в вероятности. Капрал поднялся с постели, в ванную нехотя поплёлся, и, созерцая его спину, Дин ощущал, как зудит в ладони желанием ещё разочек от души по сочной заднице прихлопнуть, и томно щурился чему-то, стремительно проносящемуся по сознанию фотонным легионом, нежился в упоённой сытости, и встал, наконец, верхнюю простынь перестелил в ожидании, пока освободится душ, и прикинув, что им нынешним вечером уже вряд ли пригодится сервировка на кофейном столике, собрал приборы, составив у кухонной мойки стопкой: на остаток сочельника и праздничную ночь у него образовались совсем иные, диаметрально отличные от дневных, планы, и превалирующее большинство их было напрямую связано с капралом, по бёдрам полотенцем обмотанным, и с тонких, слегка вьющихся прядок по линии роста волос на затылке, по полу рассыпающим дробные микроскопические капельки. Освежившись под прохладной сердитой водой, стегающей из распылителя, Дин, нехитрому примеру Новака последовав, обернулся полотенцем и вышел в гостиную, где и наткнулся на капрала: тот застыл возле прикрытой стеклянной дверцей полки стеллажа, увенчанной несколькими фотографиями в рамках, и сосредоточенно изучал ту, на которой Дин с Адамом запечатлелись – кривовато усмехались оба, друг другу на плечи закинули руку в полуобъятии, и в мимике их явственным абрисом генетика пропечатывалась, если не внешностью, так повадками, однако, не для капрала, видимо, потому что он, услышав за собой щелчок дверного замка и поступь босых стоп по паркету, обернулся и на капитана взглянул с вопросительно-требовательной пристальностью.       — Семейная фотография, — обтекаемо объяснил Дин вполголоса, приблизившись к нему вплотную, и на узкую талию ладонь устроил в недвусмысленном прикосновении.       — Но, сэр…       — Тише-тише, — вкрадчиво-шероховатым тембром категорично перебил он, от темноволосых висков к скулам, и вниз, к упрямо напряжённым губам выводя абстракции поцелуями. — Не надо забивать голову вздором, я ведь говорил.       Новак ещё секунд двадцать артачился в строптивости, но предсказуемо обмяк и позволил увлечь себя обратно в спальню, откуда они до самого утра больше не выходили. *toros – коррида.