«Обратная тяга»

Kleerup – Until We Bleed (feat Lykke Li) Blackbear – do re mi Average – You Duran Duran – Come Undone       Проснувшись, капитан, вопреки привычке без промедлений подниматься с постели, примерно с четверть часа валялся, тщетно соображая, как бы выкарабкаться из-под оказавшегося неожиданно тяжёлым капрала, если тот едва ли не всем собой по нему распластался с заслуживающей отдельного упоминания вольготностью: растёкся по широкой груди аморфной лужицей расплавленного маршмэллоу, животом тесно к талии льнул, кисть левой руки умудрился под спину, ближе к лопатке, впихнуть, правой поперёк накрепко обхватывал, по-мальчишески острую коленку втиснул меж ног и тихонечко, почти бесшумно, посапывал в шею, длинными горячими выдохами овевая усеянную микроскопическим бисером испарины ключицу, и, наверное, в глазах любого, кому представилась бы возможность со стороны созерцать настолько идиллическую картину, их проникновенная близость выглядела бы трогательно, кроме Дина, внутри этого на редкость любвеобильного переплетения конечностей себя ощущающего некомфортно в силу того, что ни пошевелиться, ни вздохнуть свободно не был в состоянии, кроме того, чёрные, средней длины волосы, в прикосновении приятно-шелковистые, глянцевым каскадом растрепавшись от трапеции до веснушчатых скул, кончиками покалывали под подбородок, и так из-за отросшей щетины чешущийся, и вокруг губ, тактильностью навязывая нестерпимо-свербящее зудение и позыв раскатисто чихнуть, что, конечно, удобства отнюдь не добавляло. Ещё несколько минут в галантной тактичности повременив, он аккуратно повёл плечом, полагая, что Новак перевернётся на другой бок, и убедился, что тщился напрасными надеждами; сон ли его был до завидного безмятежным, или желание обниматься слишком непреодолимым, не важно, как бы там ни было, капрал, томно муркнув, лишь теснее к нему прилип, потёрся небритой щекой о чуткий эпидермис у кадыка, бедро в нескромном движении под пах углубил, проехался упругим квадрицепсом по члену, налившемуся утренним стояком, и в любой другой день и половины таких провокационных трюков хватило бы, чтобы он, презрев чужое право на полноценный отдых, партнёра с вполне предсказуемыми интенциями растормошил, но не теперь, когда неловкий тактильный контакт вдоль оцарапанной уздечки вспыхнул ненавязчивой пощипывающей болью, в нём, впрочем, не досаду вызвавшей, а несколько надменную снисходительность и предвкушение, зверино-хищноватое почему-то и лукавое, с вчерашними выкрутасами перекликающееся вкрадчивыми реминисценциями, от рассудка ускользающими в абиссальные каверны психики, и по памяти скачущими сотнями аляповатых детальных кадров, словно краплёная карточная колода в пальцах умелого шулера. И ведь ничего сверхъестественно-фантастического не произошло накануне, так, маленькие забавы, по стандартам капитана и вовсе целомудренные: после того, как он Новака, немного своими смешными гипотезами – понять бы, как нечто абсурдное в принципе в его не слишком трезвомыслящей головушке забродило – скованного, уволок обратно в спальню, приглушённым янтарным светом залитую, они часа полтора тискались, барахтались знойным клубком, все простыни к чёртовой матери гиперболой скатали, лапали друг друга и поцелуями обсыпали, и удивительно даже, как фиолетовыми засосами не обляпались от макушки до щиколоток, на какой-то шалой витой синусоиде с невинно-двусмысленного трёпа в стихийное вожделение проваливались, и Дин капралу красочно продемонстрировал, что ртом в постели лучше совсем не для светских бесед пользоваться, а капрал, как в обморочной обсессии, на хрипловатые стоны и бессвязный шёпот, бесстыдством оборотов по позвоночнику настырно коробящий, как низковольтными электрическими импульсами, изводился, и сворачивался пружиной на сочном оргазме, всхлипывал с обольстительной беспомощностью, и после, то ли признательностью, то ли любопытством ведомый, робко спросил, не будет ли капитан возражать, если он тоже попробует. Капитан «не возражал», хоть априори предугадывал, что ничего толкового из этой инициативы не получится, учитывая неоспоримый факт, что Новак до того момента до чужого члена и не дотрагивался толком, не то, что сосать не пробовал, с коварством мысленно посмеивался, на стушевавшегося собственной безрассудной смелостью партнёра взирал сверху вниз, на подушки откинувшись с превосходством, отчётливо в лице сияющим, наблюдал, как тот нерешительно по рельефному прессу прикосновения выводит, розовым кончиком языка вокруг пупка выписывает причудливую геометрию, не находит решимости гениталиям уделять обещанное внимание, и, тем не менее, не закатывает истерик, трусит до дрожи, старается, подушечками пальцев нежно по лобку ласкает, углубляясь в жестковатую поросль, крупную головку по окружности облизывает, перед тем как в рот погрузить; и по ощущениям, в общем, было довольно… мило и, как следствие, для Дина, избалованного фееричными глубокими отсосами, скучновато – ничего он так не жаждал, как руку на черноволосый затылок уронить, во влажный жар, бёдра подкинув, вбиться до основания и частыми фрикциями выебать его со всей темпераментной страстностью, что волнами то накатывала, то вновь отступала, терпел, невзирая на то, что не в чести у него себе в удовольствиях отказывать, и, право, неизвестно, сколько бы ещё времени экспериментировал над самообладанием, не столько возбуждение на цепи сдерживающим, сколько ехидством подкрашенные комментарии, если бы капрал кромкой нижних зубов не проехался по эрекцией растянутой плоти нечаянно, на восприимчивом местечке оставив тонкую, едва различимую царапинку. Дин буквально чудеса великодушия явил, выискав под беснующимся негодованием резервы на неподдельный ироничный смешок; как ни крути, не впервые его в процессе минета поранили, да и на своём опыте, не из воздуха взявшемся, немало тождественных казусов бы насчитал, так что и драму разводить из-за ерунды не счёл уместным, угомонил чуть перепугавшегося парня легкомысленной шуткой, перевёл разговор в другое русло, и вскоре обнаружил, что капрал, волнением и эмоциями выпотрошенный, вырубился, доверчиво уткнувшись сопелкой ему в плечо, и сам, наспех освежившись под душем, улёгся обратно и уснул, как до подушки голова долетела.       Улыбка по полным губам мелькнула и на щеках вмяла ямочки. Капитану, пожалуй, нужно бы больше строгости в отношении собственной беспечности синтезировать; он никогда, от выпускных экзаменов в академии и вплоть до вчерашнего вечера, не позволял себе вовлекаться с коллегами в любые, как бы краткосрочны ни были они, связи, пересекавшие грань дружбы, не только потому, что регламентами недвусмысленно воспрещается служить в одном подразделении любовникам, гомосексуальным или гетеросексуальным, не имеет ни малейшего значения, и родственникам, а и потому ещё, что стремился собственную безупречность сохранять любой ценой, чтобы никому не предоставлять против себя аргументов, достаточно и того, что он, узнав об Миллигане, оставил его в АРИСП… поддался чувствам, оправданиям, буквой должностных предписаний манипулировал, и теперь капрал каким-то чувственным импринтингом преодолел вето, раньше настолько непоколебимо довлевшее над либидо, что ни один из сослуживцев или, тем паче, подчинённых, Винчестеру и привлекательным-то не казался, хотя среди них немало горячих парней встречалось, и далеко не все из них обладали устойчивой традиционной ориентацией. Занятнее всего, что капитан вдруг с кристальной отчётливостью осмыслил, как ничтожно мало сложившееся положение его тревожит, не сожалениями, не приличествующим раскаянием сгущается, под солнечное сплетение не вгрызается в непререкаемой интенции содеянное исправить и впредь не повторять, выхолощенной констатацией константы, доказанными на кончике пера данными в структурированную перцепцию мира интегрируется, как неизбежная фатальность, перекрывается сизовато-голубой опиумной дымкой, что с кальянного чубука вьётся и по ноздрям в мозг, вместе со сладковатым ароматом тела и чистых волос, просачивается, как кувалдой, с размаху, по теменным долям бьёт, во внутренний диалог, притихший, словно в гипнотическом трансе, продёргивает обрывки вязких эротических иллюзий, и им, молниеносным до неуловимости, вёртким, как ящерица и столь же гибким, звонким, завораживающим поблёскиванием чешуек, Дин откликался охотнее, вчитывался в них, вдумывался, до тяжести в висках рассекал восприятие, селекцией просеивал сквозь холст рациональности и слепых архаичных инстинктов их микроскопические частицы, подобно пыльце, оседающие на взвинченные животным азартом извилины, пока истина прячется в придонном лимбе, скрывается от инквизиции интеллекта, чтобы оттуда во мраке подреберья высеивать семена чего-то токсично-благословенного, что вчера в нём пробудилось припадком вседозволенности. Дин прищурился и искоса вниз, капралу на макушку испытующий взор бросил, пусть и не видел в кромешной, сгущённой плотно закрытыми жалюзи, темноте раннего декабрьского утра, но чувствовал, и как погрузился в него на планковскую единицу, до настроек добраться сумел ментальным герконом, и в сытости внезапно представил, как поразительно талантлив тот мог бы в сексе быть при должном воспитании, и эта волнующая идея прокатилась по затылку гулким колокольным гомоном, вибрацией, приятно воодушевляющей и терпкой, как глоток текилы; казалось, капитан её противоречивый пряный вкус рецепторами выхватил, и, в непередаваемой истоме протяжно вздохнув, потянулся, каждый дюйм мускулов секундным напряжением встряхнул, с груди на свободную половину огромной кровати капрала, разве что разочарованным фырком отреагировавшего, перекатил, и наконец поднялся упругим пружинистым движением.       Половина шестого; долго под одеялом нежиться вредно для персональной самоорганизации и дисциплины – и потому капитан, привычному ритуальному распорядку следуя, умылся и на дорожке отбегал лишних три мили сверх десяти ежедневных, с удовольствием, иногда кривовато ухмыляясь, наплескался в душе, и со скрупулёзной тщательностью побрился, снимая с челюсти жёсткую, с медной рыжинкой, щетину до безукоризненной гладкости, аккуратной поступью, чтобы умиротворённо спящего гостя не побеспокоить, прошмыгнул в гардеробную, сменить мягкий банный халат на традиционные джинсы и белую футболку, в спальне, погружённой в полусумерки, наспех шмотки, комками свороченные и разбросанные по уголкам, собрал для стирки, и в барабан стиральной машины, несколько поколебавшись, вместе со своими и вещи капрала забросил, рассудив, что к моменту, как тот проснётся и домой засобирается, сушилка успеет завершить цикл. В прекрасном расположении духа нынешним утром Дин у окна стоял с чашкой кофе, созерцал неспешно пробуждающийся город под чистотой, готовил на завтрак яичницу в тосте, чей волнующий запах по кухне растекался, поддразнивая аппетит, а после, вымыв посуду, за растениями ухаживал: драцену обычной отфильтрованной водой полил и обрызгал листья, бонсай скрупулёзно, с трепетностью осмотрел на повреждения и деликатно, чтобы не повредить почву, увлажнил специальной смесью с подкормкой, и только после того, как с хлопотами закончил, себе позволил и до коробки, алой обёрточной бумагой упакованной, добраться, небрежно развернул, ничего экстраординарного не ожидая, и оттого, наверное, был растерянно тронут, когда из вороха бумаги, по бокам проложенной вместо фиксации, вынул увесистую, чуть-чуть по верхнему уголку потёртую, и всё-таки практически новую рамку для зеркала с фирменным логотипом Шеви, именно такую, какой не хватало ему, чтобы довести свою импалу до первозданной заводской комплектации. На пару минут он замер, вдоль пластиковых кромок подушечкой пальца обводил, с тёплой, преисполненной изумления улыбкой в сторону спальни глянул, и настолько рьяно-бесшабашная признательность пузырьками шампанского вскипела в его венах, что скулы подёрнулись розоватым румянцем, и приподнятое настроение его переросло в чистую куражистость. Любовно спрятав рамку, вместе с коробкой, на верхнюю полку стеллажей, капитан пообещал себе в ближайшие дни установить подарок на законное место в салоне, и с ноутбуком на диван в гостиной завалился; для начала, на внутренний сервер департамента противопожарной обороны зашёл, дотошно проштудировал сводки за последние месяцы, оповещения и предупреждения из штаба, не без мстительного злорадства, под рёбрами разлившегося волной ядовитого удовлетворения, прочитал подробные отчёты по опубликованному расследованию, с весны проводимому объединённой группой инспекторов внутренней безопасности агентства и федералами, в отношении возгораний на стратегических объектах Висконсина, Мичиган и Северной Дакоты, и был непередаваемо доволен тем, что радикалисты, за это ответственные, будь они зелёными, красными или серо-буро-малиновыми, какими бы высокими целями ни руководствовались, понесут достойное наказание; просмотрел запросы на модернизацию, завизированные высшим эшелоном, и порадовался, что в распоряжении появится новое, актуального поколения, техническое оборудование, размечтался, что, может, в подразделении, в конце концов, программное обеспечение заменят на более современное, потому что со старым, вечно подвисающим и поминутно выдающим ошибки при сохранении, спокойно работать нереально, и на мгновение капитана накрыло депрессивной тоской по служебным обязанностям, по крошечному кабинету, взбучкам от полковника Сингера, по учениям в грязных сырых траншеях и по парням из отряда. Капитан Винчестер завзятый трудоголик, в том ни для кого нет секрета, и на избранном поприще с ним мало кто сравниться способен, именно потому, что ради него Дин отказывался от многих других аспектов экзистенции, не жертвовал, отрекался добровольно, в службе обретал необходимое равновесие и ясность, реализовался как личность, осязал, как суровая спартанская философия, в нём выстроенная влиянием жизненных перипетий, общими маркерами соприкасается с жёсткими максимами долга и обретает нечто большее, чем просто смысл, обретает прикладную пространственную функциональность, и он вместе с ней, её аватар и олицетворение, облечённый в плоть императив порядка, движется по орбите, логарифмически высчитанной внутри громоздкого механизма мироздания, так что вполне закономерно, что, будучи оторванным от любимого дела, единственного, каким когда-либо хотел бы всерьёз заниматься, он скучал и терял ориентиры.       На мониторе ноутбука, капитана от удручённых размышлений отвлекая, причудливой анимацией из области трея выскочило и развернулось окно скайпа, динамик разразился требовательным сигналом входящего вызова, и Дин, вскользь глянув на никнейм респондента, широко улыбнулся, прежде чем, в ухо сунув вкладыш вакуумного наушника, принять звонок, и едва курсор кликнул по кнопке с изображением вебкамеры, как на экране, от рамки до рамки, возникла ухмыляющаяся и прямо-таки безобразно счастливая физиономия Миллигана.       — Привет, Спарк! — с напускной развязностью протянул Адам и, поставив свой ноут, как Дин мог полагать, на кофейный столик, откинулся на спинку небольшого двухместного диванчика. Капитан хмыкнул, сгримасничал:       — Не называй меня так, — и, насупившись, проворчал: — И какой только болван эту кличку придумал?       — Да ладно тебе, классно звучит, — подколол Адам. — Лучше, чем Глобус.       Дин рассмеялся; радовался брату, радовался, что наконец видит искреннее чистое счастье на его сияющей, как начищенный медяк, физиономии, и в моменты, подобные этому, где-то в потаённых закоулках души вспыхивали недоумение и отчасти вина за то, как несколько лет назад он в слепом остервенении бесился, наотрез отказываясь принимать факт его существования, и ему немало времени и, к сожалению, помощь Уилсон, понадобились, чтобы смириться и осмыслить, что сводный брат к отцовским грехам ни в коей степени не причастен. Для капитана тот период, со дня смерти Фрэнка и последующие полтора года, превратился в настоящее испытание на психическую устойчивость, и если насчёт Деверо, грёбаного суицидника, заранее было очевидно, что надолго ему среди живых не задержаться, то смерть отца, внезапная в своей сюрреалистичной абсурдной неправдоподобности, просто не укладывалась у Дина в голове: он не верил, что Джон поддался опрометчивости, что преступил инструкции, часть которых, чёрт побери, помогал создавать, что поднялся на седьмой этаж пылающей жилой высотки, и не вышел, остался там, без кислорода и рации, догорать… а потом нашлись письма. С десяток разных открыток и парочка конвертов, какие-то, самые старые, по уголкам истрёпанные и присыпанные желтизной истлевших лет, почтовым отделением Лоуренса, штат Канзас, промаркированы, остальные уже в Милуоки приходили из какого-то Уиндома в Миннесоте, отправленные на абонентский ящик, и из текстов, написанных красивым женским почерком, стало кристально ясно, что отец ещё при жизни матери завёл любовницу, и Дину что-то смутно вспоминалось, вроде бы – частые долгие командировки Джона, и как мама украдкой плакала на кухне, в одиночестве, когда считала, что оба сынишки крепко спят. Как будто мало обид в наследство осталось, невыплеснутых упрёков и невысказанных сожалений, как будто мало того, что Дин в себе, изведённый инсомнией, ковырялся ночами до кровоточащих ран на сердце, выспрашивая вакуумное бессветие, не в нём ли причина, не его ли, заблудшего старшего сына, в лице того мальчишки, Джон спасать рванулся, и стоила ли гордыня, и череда любовников, меняющихся, как перчатки, беспощадных скандалов и взаимных оскорблений, и, может, всё-таки стоило, ради покоя в семье, почаще врать и притворяться, ведь не было никого больше, кроме младшего брата и отца, а отцам всегда виднее – так ещё и это, словно из-под надгробия ответ на любые сомнения, хроника ханжеского фарисейства и двуличной фальши, какой Дин отцу ни за что, никогда, до конца веков и отмеренного срока не простит!.. Об Адаме в письмах не говорилось ни слова, Дину ещё только предстояло узнать, что один из его непосредственных подчинённых, им придирчиво отбираемых во вновь сформированный отряд АРИСП, по отцовской линии ему родная кровь, и произошло это восемью месяцами после того, как Миллиган был в состав зачислен: Адам сам признался на одной из совместных вылазок, пригласил в бар, выпить пива, принёс с собой фотоальбом, пестрящий цветными снимками, от нежного детства до взросления запечатлевшими Адама и с ним того, кого, как выяснилось, капитан самозабвенно любил и не знал совсем, и дальше были титанические усилия держать себя в руках, и фанатичная ярость, монтировкой в раритетной импале кромсавшая лобовые стёкла, и вздорные ссоры с Сэмом, единственным из Винчестеров, разум сохранившим, и муторные, суставы наизнанку выламывающие, беседы с Эвой, и смятение, ошеломлённое усердие разобраться в том, как дальше поступить. Капитан обязан был немедленно подать рапорт, сообщить внутренней безопасности, что с подчинённым состоит в прямом родстве, что, в соответствии с регламентами, они не имеют права рисковать, подвергать друг друга и остальных сослуживцев опасности, но он совсем недавно потерял друга, а за ним и отца, и Адам успел себя проявить как грамотный специалист, и никаких документальных свидетельств нет; и разве не проще будет брата, пусть и сводного, пусть и неожиданно объявившегося, скрываемого отцом, как доказательство собственного несовершенства и предательства, ножа, в спину матери ещё при жизни воткнутого, уберечь, когда он постоянно под присмотром? Дин посоветовался с полковником, и полковник, бывалый ветеран, приказал отставить страдать хернёй. И Дин подчинился: кто он такой, чтобы спорить со своим командиром?       — Как у вас дела? — с теплотой спросил Дин.       Адам совершенно неприличным образом расплылся в одурелой улыбке и, поверх кромки экрана бросив взгляд куда-то влево, кивнул:       — Всё отлично, Дин. Всё просто зашибенно. Слушай… — он замялся и несколько скис, в светло-серых, ртутным проблеском отливающих, глазах всплыло раскаяние и что-то умоляюще-трогательное. — Прости меня, пожалуйста, за сорванные праздники, и всё такое, — попросил Адам. — Сам знаешь, немного сложно всё пока, и я… Спасибо, короче, что не настаивал, и с Сэмми помог, он же мне чуть истерику не закатил, что мы тебя одного бросили.       — Пустяки, — отмахнулся капитан. — Хорошо Рождество провели?       — Не то слово, — ответил Миллиган и смущённо зарделся, как подросток, потрепал ладонью волосы на затылке. — Я так тебе благодарен…       — Ну, хватит, — перебил Дин и словно с неудовольствием, строго, нахмурился. — Развёл сопли.       — Есть, сэр! — отозвался Адам и, паясничая, нарочито театральным жестом отдал честь. Дин покачал головой.       — Всё бы тебе дурака валять, — усмехнулся он и посерьёзнел. — Скажи лучше, от Лори никаких новостей нет? С ней созванивался кто-нибудь, заходил, может?       Адам свёл брови над переносицей; капитан следил за тенями, невесомыми полутонами исподволь мечущимися в мимике брата, и слева в груди немилосердно щемило тем, как невыразимо, как фантастически явственно тот на Джона походит, о чём-то гнетущем размышляя, поддаваясь грусти или ностальгии, и взгляд его в такие мгновения наливается отрешённой опустошённостью, и словно непроницаемым стеклом отгораживаются от материальности все мысли и чувства его, не прочесть, не дотянуться, не достучаться ни эйфорией, ни трагедией, и оттого Дин не любил, когда Адам печалится, проклятье, почти боялся этого, и делал всё, на что способен был, чтобы поводов для его печалей не допускать, и не находить фантомов прошлого в не предназначенном для них настоящем. Дин и так слишком долго шарахался от него поначалу, держал на расстоянии намеренно, всячески подчёркивал дистанцию, свою знаменитую непредвзятость оберегал, опасаясь собственных же упрёков в пристрастности, и на отца обиды, не будучи в силах простить, лелеял, на Адама проецировал их невольно, отвергал его, хотя знал, что тот трепетно к нему привязан, и всякий раз, как импульсивной экспрессией бессознательно боль причинял, наблюдал, как из-под светлой безмятежности тягостные призраки пропечатываются, и очередным шагом назад отступал. Связь между ними, как следствие, вполне вероятно, и не окрепла бы никогда, попытайся Адам на него давить, но Адам, то ли в тонкой эмпатии, то ли из врождённой тактичности, не навязывался в семью, хотя в её неотъемлемую часть для капитана превратился многим раньше того, как капитан это рассудком принял, не претендовал на внимание или родственное тепло, придерживался предложенных границ дозволенного, не требовал снисходительности и не ждал бурных восторгов, и, в конце концов, Дин вспомнил, что династия Винчестеров без того достаточно проредилась, полторы сироты, ни рода, ни племени, ни родителей, ни тёток с дядьками, за исключением совсем уж дальних, по прадедовой линии, каких они с Сэмми и в глаза никогда не видели, и отталкивать брата лишь потому, что общий отец имел несчастье проявить малодушие, малодушие не меньшее.       — Пророк ездил недели три назад, когда она из родильного вернулась, — отозвался Миллиган, разбив муторную паузу, и вдруг, ненадолго отключив микрофон, немой артикуляцией столкнул какие-то слова с кончика языка. — С детьми всё в порядке, сама тоже понемногу в себя приходит, — он помолчал и невесело улыбнулся. — Дин, ты ей позвони, поговорите по-человечески. Ты же понимаешь, она не со зла. В горе только виноватых и искать.       — Понимаю, — отстранённо согласился капитан. — Я позвоню… позже как-нибудь.       — Нитро на днях говорил, документы на посмертное представление пришли, — добавил Адам. — Завизировали твоё прошение, Роман лично подписал.       — Я и не сомневался, что он подпишет, — покривился Дин и с сомнением прищурился.       Бригадный генерал Ричард Роман пробуждал в нём двойственные чувства; с первого дня личного знакомства, с того момента, как переступил порог претенциозного кабинета при чикагском штабе и в приветствии пожал руку импозантного, внешне лет тридцати восьми-сорока, офицера с генеральской звездой на погонах, капитан пытался понять, как к нему относится, и до сих пор едва ли ответил бы на этот вопрос однозначно, потому что Роман, кем бы ни желал для окружающих выглядеть, в действительности был акулой во всём многообразии смыслов: хитрый, изощрённо, по-макиавеллиевски, коварный, амбициозный и хваткий, пробивной, словно выпущенная из автомата пуля, прямолинейный, когда в том имелась потребность, и лукавый с теми, кому не было резонов говорить правду, и, кроме того, Роман явственно ему благоволил, что само по себе заставляло Дина, при каждом упоминании имени его, настороженно поводить плечами, стряхивая невесомые мурашки.       — Дин, я знаю, старик хочет, чтобы Майк на моё повышение рапорт подал, — поколебавшись, поделился Адам. — Ты не подписывай его, как вернёшься. Без твоей резолюции эта затея всё равно дальше местного департамента не уйдёт, а я не хочу! — с упрямством, на пылкой многословности, прорывавшейся вместе с нервозностью, сказал он. — Не надо мне никакого повышения, — воинственно буркнул Адам и стиснул зубы, поигрывая желваками.       — С какой стати? — искренне удивился капитан, слегка ошарашенный подобным напором: он и слова-то вставить не успел, как брат на него нашипел ни за что.       — Да с такой, что получится, будто я чуть ли не с Гарта эти нашивки срезал!       — Прекрати ерунду нести! — рассердился он и в гневном раздражении отвернулся. — Поговорим ещё об этом… потом, — устало вздохнул Дин парой минут спустя, когда волна возмущения и протеста схлынула, убравшись обратно, под потяжелевшую грудину. — Как Шарлотта? — спросил он, испытывая острую потребность перевести беседу на более приятные темы, и чем скорее, тем лучше. — Предложил бы ей присоединиться к нам, что ли.       Адам оживился и задумался на миг.       — Сейчас спрошу!       Вновь отключив микрофон, сквозь который прежде, помимо баритона брата и редких отголосков городского шума, до капитана доносились характерные отзвуки быта – плеск кухонной мойки и частое тихое постукивание лезвия ножа о разделочную доску, хлопок дверцы холодильника и ворчание кипятка в чайнике, и специфический писк микроволновки, и негромкий, узнаваемый гул блендера – Адам с самой, как нетрудно догадаться, хитрющей, умилительно-умоляющей гримаской поинтересовался у подруги, не откажется ли она устроиться с ним рядом и хотя бы с помощью онлайн-общения познакомиться с его старшим братом, и, исходя из того, что мимика его из счастливой превратилось в блаженную, Шарлотта не отказалась, и действительно, вскоре рядом с ним, застенчиво очи потупив долу, присела милая, немного испуганная девушка, практически неслышно проронив «привет». Миллиган молниеносно трепаться начал, как всегда в сильном волнении, и капитан поддерживал разговор, кивал, слушал его пространные рассуждения и яйца выеденного не стоящую светскую болтовню, отвечал, обменивался мнениями насчёт спортивного сезона, на Сэмми, чрезмерно увлечённого идеей доставать обоих старших душной заботой, наябедничал, но искоса, в попытке не смущать и без того скованную девушку пристальным вниманием, на Шарлотту взирал и не посмел бы отрицать, что любовался ею, потому что, признаться начистоту, полюбоваться было, чем: большими выразительными глазами, неброско подчёркнутыми косметикой, недлинными, вьющимися на крупный локон, волосами со здоровым глянцевым блеском, симметрично-пропорциональными чертами лица, и присутствовало в её облике нечто необъяснимо-воздушное и мечтательное, эфемерное, будто она вот-вот растает в воздухе, растворится ароматом ландыша, раздавленного неумолимыми траками урбана, и, впервые глядя на неё, Дин в незамутнённо-прозрачной отчётливости осознавал, почему Адам настолько за неё тревожится, почему так потерять страшится, накрывает кисть, несколько широковатую, с крупными суставами, своей ладонью в полном утешения и поддержки прикосновении, поглаживает пальцы, иногда нервно барабанящие по диванной подушке в беспокойном стаккато. Он заметил, как Шарлотта, стараясь себя не выдать, на него посматривает из-под длинных прядок чёлки с каким-то детским любопытством и отворачивается, явно не жаждет к себе внимание привлекать, и вместе с тем удержаться не может, чтобы не изучать его, благо, что веб-камера и скайп визуального контакта не допускают, и так забавно и немного неловко ему стало, что и не выразить; Дин улыбнулся, игнорируя трёп брата, мягко окликнул:       — Шарлотта? — и, когда она, невольно на имя отзываясь, взором мазнула по экрану, добавил: — Не надо меня бояться.       Шарлотта смущённо хихикнула и покраснела.       — Всё понятно, — скептически констатировал Миллиган. — Меня никто не слушает.       — Да кому ты нужен, если с тобой в компании настолько сногсшибательная леди? — в тон парировал Дин.       Дверь в спальню медленно, как опасливо, приоткрылась, в проёме показался капрал, растрёпанный, дремотной рассеянностью окутанный и потрясающе эротичный в широкой и длинной, размера на два больше, чем требуется, светлой рубашке, что капитан специально для него предусмотрительно приготовил, как на крючок, воротником её накинув на рукоять дверного замка, и теперь, нескромным оценивающим взглядом глиссируя от стройных ног до взъерошенной макушки, с задумчиво-неопределённой усмешкой невольно вспоминал, сколько ещё рубашек в его гардеробе наберётся, ему в плечах тесноватыми ставших, фантазировал, как соблазнительно они к худощавому телу будут льнуть, и ощутил, что внизу живота призывно потеплело. Деактивировал микрофон и наушник вынул из уха.       — Доброе утро, капрал, — нараспев протянул он, в обертоны баритона впуская вкрадчивые ироничные нотки, и в очередной раз подметил, как обескураживающе на Новака его интонации действуют. — Ваш джентльменский набор и чистые полотенца на тех же местах, — улыбнулся Дин. Новак, стыдливо запахнувшись полами сорочки, кивнул.       — Спасибо, — поблагодарил он и побрёл в ванную комнату.       Разумеется, Миллиган, лишённый шанса вникнуть в содержание их немногословного диалога, прекрасно видел, как Дин с кем-то разговаривал, и вполне закономерно впал в состояние лёгкой ажитации, как минимум, потому, что лучше кого-либо другого знал, как ревностно брат относится к личному пространству, не любит впускать в дом посторонних, с радушием принимает только самых близких друзей и семью, тем паче, никогда не приводит к себе «жеребчиков», как с толикой уничижительности капитан называл представителей пёстрой когорты парней, с какими предпочитал делить ночные развлечения, и оттого первым, что услышал Дин, когда, дождавшись щелчка ригелей, вновь надел наушник, стало:       — И кто это с тобой?!       Капитан фыркнул и с томным пренебрежением глаза закатил.       — Не твоё дело, мелкий, — хохотнул он.       И Адам, конечно, молниеносно возмутился нелестным обращением в адрес своей драгоценной персоны, ворчал, что брат его всерьёз не воспринимает, что разницы между ними каких-то смешных три года, ныне, когда ему под тридцать, никакого веса не имеющих и не дающих Дину права себя мнить взрослым, изводился от любопытства и упрямо не терял надежды добиться каких-нибудь намёков на то, как и, главное, с кем, Дин рождественскую ночь скоротал, что несложными логическими расчётами выводилось из того, что на часах начало девятого, а у него уже кто-то в квартире ошивается, и опять гримасничал, целый арсенал ужимок и умилительных мордашек употребил: в этом они с Сэмом поразительно тождественны, тот тоже любитель манипулировать и давить на совесть милыми душещипательными интермедиями – настолько до неуместного настойчив был, что даже Шарлотта застенчивость презрела, чтобы Дину на помощь прийти, одёрнула его парой на удивление действенных мягких упрёков, и Адам, насупившись, отцепился. Они проболтали ещё минут пятнадцать, назначили встречу перед празднованием Нового года; Шарлотта пообещала Дину, что как-нибудь обязательно прогуляется с ним и Адамом до кафе, и извинялась, что пока не находит в себе смелости на более тесное личное знакомство, к плечу Адама своим прижималась, как в поиске поддержки и получала сторицей, и, взирая на них, переплетённых глубокими струнами индивидуальности, капитан неподдельно радовался за Адама и его волшебную избранницу, трепетно-светлую, добрую и напуганную, слишком часто по жизни, как подсказывала интуиция, людьми несправедливо обижаемую лишь потому, что она отличается, гнал хмурую пасмурную память о предыдущей зиме и весне, когда брат на стены бросался, снедаемый внутренними противоречиями, да и не важно теперь это, поросло быльём и провалилось пропадом, важно счастье, ими друг в друге найденное, и он осязал, как в нём неумолимо разрастается потребность их обоих и то, что между ними, любой ценой оберегать, как подобает тому, кто старше и мудрее, сильнее рациональной упорядоченностью, доступной исключительно тому, кто неподвластен романтической привязанности. На прощание капитан Шарлотте сделал самый галантный комплимент, какой был способен, иронично велел Адаму хорошо себя вести и дал честное слово чаще звонить, отключил программу скайпа и крышку ноутбука опустил, в тишине пространным туманным размышлениям предавался, каким-то, право, размытым, несвойственно-элегичным, скомпонованным из кусочков абстрактных созерцательных концепций и насущных хлопот, разбитых на фрагменты, друг за друга цепляющиеся ассоциациями, чья природа ускользала от рассудительности; Дин не разбирал, как прелесть золотистого локона с хинным привкусом может перекликаться в сознании, и как механизированная автоматика ментальности, скупой бесстрастной калькуляцией по голодному сабзеро прокладывающая навигацию будущего, с вдохновением связана, и был благодарен тому, как суховато лязгнул замочек на двери ванной комнаты, за возможность на примитивные низменные побуждения переключиться. Он пересел поближе к подлокотнику, затылком откинулся на спинку, и сквозь прищур посмотрел на капрала, очаровательно обескураженного и чуть влажного, благоухающего отдушкой его косметики, чей резковатый, древесно-кофейный, аромат не подходил ему в точности так, как и его рубашка, и именно в точности так же, как и рубашка, кружил голову чувственностью несоответствий.       Новак нерешительно остановился рядом с диваном и с ноги на ногу перемялся.       — Простите, капитан… — он в неудобной стыдливости руки на груди замком сплёл. — А где моя одежда?       Дин хмыкнул, масляно зажмурился на краткий миг, упругим плавным рывком подался вперёд, капрала вокруг красивых бёдер, до середины прикрытых цвета слоновой кости поплином, категорично сграбастал и, уверенно дёрнув, с аккуратностью уронил на себя, животом вниз поперёк плотно обтянутых джинсой коленей, мгновенно под сорочку проскользнул рукой и аппетитную ягодицу с силой смял, потрепал с оттенком неутолённой жадности, прихлопнул по ней легонько, едва ли отдавая отчёт, насколько титанические усилия прикладывает, чтобы шалой блажью не отшлёпать его до пылающих отметин, и лишь тогда спустился на подушки, позволил Новаку копошливо перевернуться, на бархатистый шенилл облокотился, над лицом его нависая почти вплотную, свободной ладонью по изгибу талии оглаживал, ласкающе подушечками пальцев пересчитывал рёбра, по рельефу пресса низводил их к паху, поддразнивая под резинкой хипсов невесомыми прикосновениями.       — Я её сжёг, — сверкнул глазами он. Капрал совсем растерялся.       — В каком… смысле?       — Она вам больше не пригодится.       Очевидно, маниакальность капитану удалась в высшей степени правдоподобно, потому что Новак вспыхнул до корней волос пунцовыми красками, рвано выдохнул, и ошеломлённо прикусил нижнюю губу, чем пробудил в Дине остервенелый импульс вытворить с ней то же самое.       — Я бросил её в стирку, — сжалился Дин и рассмеялся. — Через пару часов ваши вещи вернутся в полное ваше распоряжение, а пока могу предложить только кофе и завтрак.       — Спасибо, но я редко ем по утрам…       — Чушь, — безапелляционно перебил капитан. — Есть нужно либо с утра, либо не есть вовсе. Так спрашиваю ещё раз: вы будете завтракать?       Новак тяжко вздохнул.       — Да, сэр. Не то чтобы вы оставили мне выбор.       Только ли в непосредственной пользе завтрака была причина, или Винчестер таким образом, не осознавая, шёл на поводу бесшабашной безнаказанности и свободы, безотчётно-неуловимой химеры тотальной вседозволенности, им в Новаке угадываемой на уровне инстинктов, иллюзии власти, полученной над парнем, минувшей ночью столь всецело ему принадлежавшим пусть не в сексуальном эквиваленте, так в ментальном, где-то на базовых матрицах разума поддавшимся его воле, и оттого внезапно превратившимся в лакомый кусочек, с каким по-прежнему было занятно играться: Новак неоспоримо робел перед ним, перед его авторитетом и аргументами пасовал, его харизме противостоять не мог, и был, в общем, обычным скучным девственником, которых капитан всегда избегал, и, тем не менее, из-под типичных шаблонных свойств, предсказуемых, с полпинка просчитываемых, жёстким стальным каркасом пропечатывалось нечто уникально-несгибаемое и захватывающее, как феромонами провоцирующее, его перевоплощающее из занудного архаического пасьянса в азартный покерный турнир. Дин наскоро поджарил для него несколько полосок бекона и взболтал омлет, кофемашину засыпал молотыми зёрнами, в микроволновке кусок тарта подогрел, в приступе вопиюще-неприсущей лени пренебрегая духовкой, и на барный стул напротив присел, наблюдая, как Новак, почему-то отчасти беспокойно, то и дело розовея от смущения, с аппетитом ест, и ёрзает по сиденью стула, время от времени глубоко в лёгкие втягивает аромат карамели и корицы, и неповторимого купажа яблок с ванилью, в смятении на десерт посматривает и сразу после – ему в глаза, и плещется в насыщенной сини, полихромной гаммой по волне от ультрамарина в кобальт взвивающейся, тревожное предвкушение и бесстыдная томность, капитаном, неоднократно видевшим её прежде, за милю узнаваемая. Дин не понимал, разумеется, что у капрала в голове происходит, и, признаться честно, не слишком стремился понимать, на собственных запутанно-знойных интенциях сосредоточенный; дождавшись, пока Новак разделается с омлетом и возьмётся за кофе, он с блюдечка с пирогом подхватил капельку растаявшей карамели на кончик пальца, неторопливо смазал её на уголок его губ и в их горячую сочность подушечкой углубился, протолкнул между зубов, до языка дотронулся осторожно, и неопровержимым свидетельством того, насколько его выходка двусмысленно-порочна, стал мелодично-громкий звон чайной ложки, из ослабевшей руки капрала выпавшей на столешницу. Дин ждал, тот что-нибудь пискнет, возмутится или мямлить начнёт, но Новак, на мимолётную терцию зависнув системным сбоем, моргнул, зарделся – о, с каждым разом его румянец казался капитану всё более… милым – и безропотно продолжил уплетать тарт, и кофе большими глотками пил, кружку ко рту поднося, дело другое, каким-то слегка механическим движением.       Прибрав со стола, он помыл посуду, повернулся, зудящие кисти промакивая полотенцем, к гостю и невинным поинтересовался:       — Так на чём мы вчера остановились?       Конечно, он априори был уверен, что подчинённый этот вопрос истолкует превратно и стушуется, собственную неисчерпаемую пошлость проявит невольно, и двоякость формулировки допустил намеренно, обнаружив в себе бесконечную страсть доводить его до пограничных крайностей зоны комфорта.       — Я имел в виду шоу, — чуть надавил капитан и, наслаждаясь ошалелым блеском стыда, выплёскивающегося в рисунок радужки сквозь широкие бездонные зрачки, уточнил: — «Игра Престолов», капрал.       — Да, я… помню.       Офицер снисходительно рассмеялся, велел капралу включить телевизор, заглянул в ванную, увлажнить кремом стянутую кожу на кистях, и вернулся в гостиную, где Новак целенаправленно по кнопкам дистанционного пульта тыкал, выбирая в длинном, как финальные титры «Властелина Колец», списке кабельных каналов необходимый, и не догадываясь, видимо, переключить на записанный контент; да, времени на онлайн-просмотры у капитана не хватало, однако хватало интеллекта, чтобы активировать функцию сохранения, постепенно накапливая эпизод за эпизодом на съёмном носителе с намерением когда-нибудь всё-таки убить на во всех отношениях неплохой сериал пару свободных вечеров, в конце концов, он, со своей привычкой то и дело нарываться на неприятные стычки со штабными, не так редко наскребал отстранения, хоть и не настолько длительные, как последнее. На диване он расположился с большим удобством: спиной оперся на угол между довольно высоким, с подъёмом, подлокотником и спинкой, одну ногу на подушки закинул, вторую на подставку кофейного столика устроив, и, когда капрал таки разобрался с плазмой, призывно похлопал по бедру, сим жестом, иначе, как приглашение, истолкованным быть не способным, вполне чёткое желание выразив, какое тот, уже и не пытаясь спорить, выполнил – улёгся и на упругий квадрицепс голову уронил, явно таким раскладом довольный – и примерно с три четверти серии они даже мирно следили за протекающим на экране сюжетом, обменивались комментариями и просто болтали, пока Дин не начал в задумчивости тонкие завитки чёрных прядок за ушами перебирать и потирать гладкую, под полупрозрачным пушком мочку, поглаживать по шее, от неё спускаясь к выраженным ключицам, и, непринуждённо вытолкнув из петли одну из верхних пуговиц, по грудине вычерчивать абстракции, мягкими массирующими жестами кончики пальцев вминая в углубления меж рёбер. Вслед за сдавленно-тихим вздохом Новак ему на колено ладонь несмелым движением уронил, и Дин сполз по дивану, при должном умении, достаточно широкому для них обоих, а умений по этой части Дину не занимать, и собственно, наверное, закономерно даже, что серию они так и не досмотрели толком, друг на друге целиком сконцентрировавшись; и пусть динамики негодовали перезвоном мечей и топотом конских копыт, боевыми кличами и коварными заговорами, капитану плевать стало, ибо он увлёкся многим более интригующим занятием: целовал губы, под влагой приобретающие коралловый оттенок, и от алчности поцелуев наливающиеся сочностью выспевшей вишни, и у него мучительно чесались зубы в своевольной навязчивой идее их прикусить до брызг крови, и алчными протяжными мазками исследовал каждый изгиб гибкого стройного тела, каждую впадинку, по мраку беснующегося в черепной коробке воображения аляповатой палитрой расплёскивал непристойные похабные порнографические фантазии, упивался ароматом чистой кожи, шелковистой, как атлас, чуть присыпанной микроскопическим бисером концентрированной гормонами испарины, эфемерной хрупкостью любовался, покорной податливостью рассудок морочил и когнитивным диссонансом разрывал обезоруживающим вызовом. Как заводило его это дрожащее «сэр», обертонами умоляющей похоти выпетое, и что-то животное опять на него отзывалось низким хищным порыкиванием; Дин вертел Новака в руках, как безропотную марионетку, его тонкие поскуливающие стоны улавливал с жадной чуткостью, облапал его и стискивал объятиями, из оголённых нервов всё новые и новые вспышки удовольствия созидал, изголодался сам, вожделел бы сорваться, тормоз нахер отпустить и расслабиться, сделать с ним без исключения всё, что отупелом хмельном сознании бродит жестокими психоделическими галлюцинациями – капитан не сомневался, что он позволит, он, блядь, ему что угодно позволит, на колени опустится, перетерпит и дискомфорт, и грубоватые манеры, и даст, если велено будет дать! – но, как и вчера, что-то в нём с ленцой от возни отказывалось, отпихивалось, напоминая о сиюминутных приступах похоти и том, как они скоротечны, как правило, странным отрешением как некий незримый ореол вокруг когнитивности выстроило из непоколебимого превосходства, и действительно, этому ли мальчишке ему условия диктовать? Смех вдруг слетел с уст надменно-торжествующей вибрацией; капитан, партнёра на живот перекатив, от крестца к пикантной ложбинке медленно прошёлся ладонями и, ягодицы чуть растянув в стороны, приоткрыл доступ к туго сжатой звёздочке входа, по тонким складочкам погладил подушечкой большого пальца, несильно надавил и видел, как Новака встряхивает изнутри темпераментной пылкостью и приторно-сладким стыдом, оковывает напряжением и страхом, и как из него вместе со всхлипами вопросительные нотки так и рвутся, и Дин, может, успокоил бы, что не собирается трахать его вот так, без предупреждения и подготовки, на тесном узком диване, только зачем? Он в этих недомолвках и навязываемой неизвестности обретал недостаток огня, стремился при себе право внезапности сохранять максимально доступное время, экзальтацию черпал в них, раз не мог её из физической чувственности черпать; смаковал предвкушение, захлёбывался химерой отложенного на потом триумфа, и так хороша была она – или капрал был так на изумление хорош – что в оргазме капитан почти не испытывал разочарования.       — Вам никогда не бывает достаточно, да? — слабым шёпотом спросил Новак, лбом уткнувшись в мускулистое плечо; Дин и не услышал бы в шуме сериала, если бы эпизод не кончился. По губам его метнулась бледная улыбка.       — Не на батарейках же у меня член, принцесса. Просто я привык к кое-каким штучкам посерьёзнее.       Он не видел лица капрала, но буквально кинестетически выхватил, как тот попунцовел.       Ещё часа через полтора, когда они всё-таки, исполняя долг перед пресловутой «Игрой Престолов», безмятежно, без непотребных выкрутасов, валялись рядышком в невинных объятиях и с большим, чем раньше, вниманием за сюжетными перипетиями следили, у капрала смартфон разразился рингтоном входящего звонка и, как Винчестер догадался по суетности, охватившей подчинённого, да и из односторонних реплик, им услышанных, звонила мать, так что капрал, завершив беседу, слегка озадаченным тоном сообщил, что пора собираться, забрать Бэт, праздник проводившую у подруги, домой, кроме того, и перед грядущей сменой отдохнуть не мешает – и беспомощный взор бросил на дверь ванной комнаты, где во внушительной стиральной машине на цикле сушки болталась его одежда, по мнению Дина, отвратительных цветов, мужчинам со столь светлым, близким к мраморной белизне, тоном кожи категорически противопоказанных. Капитан пожал плечами и пошёл доставать вещи, пребывая в уверенности, что никаких затруднений не предвидится, потому что сушка на полный цикл так или иначе необязательна, но вернулся крайне недовольным, перед собой на расстоянии двумя пальцами держа нечто измятое и изнахраченное: в голове его не укладывалось, что кому бы то ни было на полном серьёзе взбредёт облачиться в предмет гардероба, выглядящий так отталкивающе, и, тем более, он ни на секунду не принял бы даже мысли выпустить капрала из квартиры в подобном виде, ведь с ним, в конце концов, и консьерж внизу, и соседи могут случайно встретиться, а потому, вместо того, чтобы позволить ему одеться, направился прямиком в просторный гардероб, в смежном со спальней закутке, переоборудованном из коридора, когда-то разделяющего комнаты, расположенный, раскатал по гладильной доске и наспех привёл в порядок сначала штанины джинсов, которые торжественно вручил хозяину, и после принялся за рубашку, ловкими взмахами утюга и направленным отпариванием разгоняя с ткани, как козой пожёванной, многочисленные складки. С неудовольствием искоса наблюдал, как Новак прячет довольно красивые ноги в синий деним, и в волнении следил, как с худых, жилистых рук соскальзывают рукава его сорочки.       — Мне нравится видеть, как вы раздеваетесь, — мурлыкнул он. Капрал, его комплиментом немного смущённый и, тем не менее, не утративший своей легкомысленно-безрассудной прямолинейности, опустил взгляд и вполголоса ответил:       — Я могу повторить.       Капитан долго и пристально созерцал его исподлобья, разгорячённую подошву прокатывал по верхней вставке, и наконец прищурился.       — Ваше предложение весьма заманчиво, не скрою, но считаю своим долгом дать понять, что сердечные драмы не нахожу привлекательными, — безразлично проронил он. — Мне интересен хороший секс и необременительное общение, и, заметьте, общение стоит не на первом месте, так что мужчинам, заинтересованным в чем-то другом, мне предложить нечего. Кроме того… — Дин перевернул рубашку и, педантично расправив манжеты, чтобы на них ни одного, даже самого крошечного, залома не оставалось, невесомыми прикосновениями уголка утюга начал гладить их изнутри. — Думаю, нет необходимости напоминать, что наше… неформальное времяпрепровождение не должно превратиться в достояние публики, особенно, служебного коллектива. Вам достанет сноровки скрыть от сослуживцев то, о чем им не следует знать? — вскинул бровь он.       Капрал язвительно покривился и хлёстким взором полоснул по нему столь яростно, что у капитана от загривка вдоль позвоночника к крестцу колкой волной взъерошенные мурашки рассыпались, словно горсть двухпенсовых гвоздей.       — О, не сомневайтесь, у меня получится лучше, чем у Адама! — огрызнулся Новак.       — По-моему, я чётко дал понять, что между мной и сержантом нет ничего, что вы себе вообразили, — с прохладцей парировал Дин.       — Тогда что?!       На сей раз его настойчивая требовательность не показалась Винчестеру забавной; он скинул рубашку с доски, грациозно встряхнул её, чтобы остыла, приблизился к подчинённому, вовлекая его в преисполненный неодобрения визуальный контакт, и через черноволосую голову переметнув, наопашь набросил тёплую ткань на плечи, немного приспустил, помогая в рукав погрузить кисти, и вновь поднял, и так и не отвёл глаз, высверливал в разгневанной синеве привычную податливость и смирение, продавливал невербальностью, экспрессивной энергетикой вторгся в рассудок по атавистичному чутью, ни единого звука не издал, и вместе с тем размашистыми психологическими пощёчинами ставил на место, как неоднократно прежде, и едва ли от себя сумел бы скрывать, как этим упивается и блаженствует.       — Разве я обязан что-то объяснять? — после долгой паузы усмехнулся капитан и, начиная с нижних, пуговицы неспешно вдевал в петли.       — Никак нет, — процедил Новак. — Это так пагубно отразится на вашем имидже!..       — Капрал, вы мне дерзите, — в голосе Винчестера зазвенел металл.       Новак стиснул челюсти, поигрывая желваками на скулах, и повернул голову чуть в сторону.       — Вы должны понимать, что секс отнюдь не повод посвящать вас в то, что вас не касается. Возражения?       — Нет, сэр.       — Чудненько, — проворковал капитан и вовлёк его в проникновенный поцелуй.