«Обратная тяга»

JΣ₣₣RΣY feat. Adam Haley – The End VΛCΛNT – 6699 fraunhofer diffraction – relocation fraunhofer diffraction – conclusion       Капитан переступил порог уютной, с истинно холостяцким минимализмом обставленной студии на Напп-стрит, прикрыл за собой входную дверь, и вокруг шеи его вкрадчивым ласкающим прикосновением ладони немедленно, прежде, чем опомниться успел, сомкнулись, юркнули под воротник элегантного пальто, пробираясь к спрятанным под рукавами толстого, крупной вязки, свитера плечам, обоняние защекотало ароматами свежесваренного кофе и пончиков, не далее как минут двадцать купленных в пекарне на перекрёстке Гумбольдт и Брейди-стрит – их запах трудно с чем-либо спутать, и горячие, потрескавшиеся и обветренные, губы вовлекло в преисполненный обещаний проникновенный поцелуй, без ответа оставленный, прервавшийся непредугаданной прохладцей и отпрянувший в озадаченности, что вспыхнула искоркой в бездонных глазах неповторимого оттенка, по градиенту между свинцом и кобальтом колеблющегося, порой сияющего ультрамарином майского небосвода, порой разгневанными чёрными водами Атлантики стылого, полихромностью на свету играющего, завораживающего непреодолимой честностью, и опасного пропастью, за ним сокрытой. Аккуратным бесстрастным движением капрала от себя отстранив на шаг, Дин вскинул подбородок, с ленивой царственностью ресницами взмахнул и с кистей неторопливо стянул кожаные перчатки, одну ко второй сжав их в кулак, и почувствовал, как вдоль позвоночника вверх, под основание черепа, метнулся душный фриссон, под футболкой по груди рассыпавшись микроскопической стеклянной пылью, спину, подточенную мышечной ломотой, выпрямил, будто в первых рядах парадной шеренги на плацу высился над всем, чёрт бы побрал, миром, и подчинённого, им неприкрыто любующегося с робкой застенчивой полуулыбкой, смерил долгим пронзительным взором.       — Проходи, — капрал кивнул в сторону комнаты, от импровизированного холла отделённой полуперегородкой. — Хочешь кофе? Я только что…       — Нет. Поговорим здесь, — перебил Винчестер, из кармана пальто за брелок вытянул заранее приготовленную связку, опустил на подзеркальную полочку. — Ваши ключи. Впредь наше общение ограничится сугубо служебным.       Новак резко и шумно выдохнул, как от удара, с колена воткнувшегося под дых, со стремительно нарастающим недоумением густые ровные брови свёл над переносицей, в оторопи минуты две хранил гробовое безмолвие, снизу вверх капитана созерцая, как молодой олень, ночью выбежавший на шоссе и ослеплённый галогенными фарами, ни единой связной мысли, казалось, не мелькало между тончайших штрихов, вырисовавших радужку, и вместе с тем компактный закуток, в студии исполнявший роль прихожей, заполнялся сгущающейся атмосферой, статикой потрескивал, ударной ионизацией, микрочастицы эмоций вышибавшей в воздух, в лёгкие втекавший нехотя, как подстывшая карамельная нуга.       — Что произошло?       — Разве что-то обязательно должно было произойти?       Капрал нахмурился и надсадно сглотнул.       — Не знаю. Почему ты меня бросаешь? — хрипловатым голосом спросил он.       Дин несколько раздосадованно покривился.       — Предлагаю обойтись без греческих трагедий.       — Это не ответ! — требовательно воскликнул Кастиэль. — Может, для тебя, но не для меня!       — С каких пор моего решения недостаточно? — с прохладцей проронил капитан и небрежно повёл плечом.       Капрал усмехнулся, с негодованием фыркнул и неуверенно, словно в полной растерянности, ладонью по голове, в путаный беспорядок взъерошив густые мягкие волосы, мгновенно вокруг пальцев овившиеся прядками, ото лба к затылку провёл и зябко поёжился, как от шквального порыва сурового норда, пробирающегося до самых костей, в подреберье душу рвущего льдистыми осколками; Дин не понаслышке знал подобное ощущение, познакомился с ним недавно и побрататься успел, проникся им от фасада до фундамента, по паутине мелких трещинок в прежде монолитной индивидуальности пророс и оковался им, как латным панцирем, лишь бойница в забрале прорезью с внешним миром сообщалась, сквозь которую он взирал на материальность невозмутимо, своим вновь обретённым умиротворением уравновешенный.       — Ты не можешь играться чужими чувствами из прихоти, Дин!       — Чужие чувства, и особенно ваши, не пробуждают во мне ни малейшего интереса. Я за них не ответственен, — интонации шероховатого баритона налились категорическим безразличием, выхолощенным до математической рациональности, столь жестокой, что по барабанным перепонкам режущей обертонами. — Я никогда и ничего вам не обещал, и потому за мной осталось безусловное право прервать нашу связь, как только она мне надоест.       — Я тебе не верю, — помертвевшими губами прошептал Новак.       Как ни старался капитан сохранять флегматичность, левый уголок чётко очерченного рта рефлекторно дрогнул в пренебрежительной ухмылке, и внутренний диалог, молниеносный обмен репликами по нейронным магистралям отсчитывающий камешками старинных арабских счётов, взвился противоречивыми эмоциями, яркими цветными всполохами воссиявшими на целомудренно-белом полотне сознания, и расплескались брызги карминного протеста частыми крупными кляксами, на раздавленных мотыльков похожими, и иссиня-чёрное равнодушие каплей стекло по отвесной скале пьедестала, возвысившего священный императив выбора, и навигационные огни единственной истины, признаваемой им, манящей непогрешимостью мелькнули среди вакуумного сабзеро секундных сомнений, из-под нагромождения извне принесённого хлама вывели, простегнули вдоль рефлекторных дуг хлёстким окриком электричества, в синоатриальный узел вонзившегося голубоватой вспышкой и сократившей миокард надменной гордыней.       — Потому что возомнили себя центром вселенной на основании того, что мы трахались? — снисходительно, с ядовитой издёвкой, промурлыкал он. — Спешу заверить, что забава эта мне изрядно наскучила, и если так, то не вижу смысла тратить на вас ни минуты своего драгоценного времени.       Пощёчина набрала вес и безупречно достигла цели; капрал на миг в дыхании сбился, стиснул челюсти, сомкнул веки ненадолго, неуловимо содрогнулся каждой клеточкой тела и голову чуть в сторону повернул, будто Винчестер его действительно ударил, и ударил безжалостно, кулаки в нервозном напряжении сжал, пряча кончики пальцев, трепещущие осиновыми листочками на ветру, и молчал, опустошённым взглядом выводил по паркетным плиткам ветвистую структуру фракталов, и глаза его неправдоподобно лазурные – на самом ли деле они такие красивые? – четверть часа назад огоньками рождественской гирлянды ярко переливающиеся от щенячьего упоения, начистоту признаться, с самого начала, с первой совместной ночи невыразимо льстившего, погасли, подёрнулись сизоватым налётом угольного пепла, блёклой обидой отравились, запавшей во мрак зрачка песчинкой, нешлифованной ещё, не успевшей отполироваться и потому ранящей, а капитан, как раньше, не шелохнувшись, высился над ним, подобно каменному изваянию острова Пасхи, бесстрастно чуждый и ныне окончательно чужой, и ждал, когда уже к концу подойдёт и наивная драма. Через проём лениво любовался тем, как о стеклопакет с улицы размазываются мокрые бесформенные снежинки, вместе с моросящим дождём на Милуоки падающие из низких облаков, улицы в грязное сырое месиво превращая, и по периферии когнитивности негромкие спокойные мысли перемещал, планы прикидывал, скучающе в течение времени, в ток крови по венам и в ритм сердца, и в назойливый оглушительный звон, безостановочно раздирающий слух, вливался резонансом.       — Уходите. Не могу больше вас видеть.       — В ближайшие несколько месяцев и не увидите, — пожал плечами капитан. — Надеюсь, этого хватит, чтобы вы вспомнили, что я ваш командующий офицер и отвыкли называть меня по имени.       Какой-то странный язвительный смешок слетел с уст капрала. На всхлип похожий.       — Я бы назвал вас грёбаной сволочью, капитан, но субординация не позволяет мне и этого.       — Рад, что мы всё выяснили, — подытожил Винчестер и, пропустив короткую паузу, добавил: — Если за время моего отсутствия вы не справитесь со своими иллюзиями, советую заранее позаботиться о прошении на перевод.       — Я понял, — бесцветно отозвался капрал. — А теперь уходите… пожалуйста.       Капитан ответил коротким кивком и покинул квартиру.       По невысоким ступенькам крыльца уверенной поступью сбежав на мостовую, Дин развернулся в направлении набережной реки Милуоки, естественной границей даунтаун от материковых районов мегаполиса обособляющей, и неторопливым прогулочным шагом двинулся к Маршалл-стрит, на перекрёстке под запрещающим сигналом светофора притормозил в ожидании, спрятал замёрзшие кисти в мягкое нутро перчаток, поднял воротник пальто, спасаясь от перемежённой мокрым снегом мороси, и продолжил идти к отелю Парк-Ист, буквально на соседнем от небоскрёба «Regency» углу расположенному, к стоянке городского такси, уповая, что автомобили не разъехались по частным заявкам, какой и ему бы имело резон воспользоваться, по существу, вместо того, чтобы бродить по улице в омерзительную погоду, но он предпочёл поддаться капризу в ущерб комфорту, и немного подумать по дороге, с намеченными планами на день разобраться, да и с мыслями тоже. Каких бы проклятий ему вслед ни сулил Новак, он не торжествовал и не злорадствовал, не испытывал облегчения или вины, ничего, кроме сухой отстранённости, закономерной оправданности своего поступка и каждого слова, им произнесённого с взвешенной расчётливостью, травмирующей не в большей и не в меньшей степени, чем то было необходимо; да, он бы нагло солгал, утверждая, что предусмотрел события во всех их полынных деталях, солгал бы, отрицая, что не задумывался о том, как мягче, более деликатно, возможно, расстаться, потому что, дьявольщина, был убеждён, что и не должен ничего смягчать, общаясь со взрослым человеком, обладающим достаточным уровнем мудрости, чтобы самостоятельно, без удобных формулировок и щепетильности, осознать необратимость точки, поставленной на совместном прошлом, каким бы оно ни было отрадным, и вполне обоснованно прибегнул к суровости, наткнувшись на неуместные возражения, на претензии и упрёки в пренебрежении к чужим чувствам, что он и не клялся чтить, на требования каких-то глупых объяснений, к каким не готовился, оттого действовал по наитию, и ныне, рифлёными подошвами в потемневший от дождя тротуар втаптывая буровато-багровые листья, осенними ливнями ободранные с клёнов, в меланхоличной атараксии уповал, что капрал остынет, взвесит всё, как и подобает разумной личности, и успокоится, потому что, право, было бы прискорбно упустить из отряда толкового специалиста с медицинской подготовкой из-за того, что их взаимоотношения немного излишне далеко зашли своей интимностью. Занятно, как невзирая на предвзятость, несовпадениям философии и взглядов на профессиональную деятельность, изменилось его восприятие Новака за истёкший год; капитан, в пику изначальной предубеждённости, нашёл немало причин подчинённого уважать, за сыновнюю преданность, подчинившую расцвет его юности и молодости, с убеждениями и субъективным опытом Дина перекликающуюся тихой аппелью, за щедрость и трогательное внимание, проявляемое к приёмной матери с примечательным бескорыстием, за строптивую, подчас дерзновенную стойкость, одно из первейших достоинств, в нём Дином принятых за основу индивидуальности, и любопытство, из неутолимой любознательности растущее, и именно эти качества конструировали неоспоримый фундамент Кастиэля, его несгибаемый стержень, постепенно обосновавший его соблазнительную привлекательность, воплощённую в зрелости, побуждавшей говорить с ним на равных, и наивности, раздражающей несоизмеримыми высотами идеализма, в отважной смелости, бросающей на амбразуру грудью, и побуждениями, вопиющими своим безрассудством, близким к суицидальности, в пытливой, потрясающе-сметливой гибкости, распахивающей его новому, особенно, запретному новому, и невежественности, порой граничащей с абсурдным ханжеством – в противоречиях, сталкивающихся пиками над бездной, манящих к себе загадкой, как и всё неизведанное и непонятное. Капрал в нём тоже наверняка немало видел, что и послужило истоками его нежелания принять односторонний разрыв, как данность, что-то, что потворствовало заблуждениям, окрепшим вопреки заведомо предсказуемому концу, как во все века и повелось у человечества, обожествляющего культ пёстрых масок, носимых снаружи и изнутри, для окружающих и самих себя, возводящего социокультурное притворство в ранг духовного обязательства перед собой и обществом, живущего в настоящем, отторгнутом ради жалких муляжей из-за страха или эго, или несовершенства, восполняемого собственными отражениями в кривых зеркалах чужих личин: людям свойственно создавать несбыточные душевные эталоны и на их фоне невыносимо принимать своё уродство, в точности как пестовать фетиш недостижимой красоты, соответствовать какой не в силах абсолютное большинство, напрасными потугами доводящее себя дословно до смерти, и, обделённое умением найти красоту внутри, вынужденное неустанно искать кого-то, кто постоянно подтверждал бы, искренне или нет, плевать – да, ты красив. Павлиньи игры… в них суть людских сердец, извративших даже столь светлый феномен, как любовь, низведших его до ярмарочного балагана, до фестиваля изощрённой изворотливости и вранья, налево и направо источаемого ароматом амброзии, скрывающим, как правило, зловонность сточных вод, подменивших, как шулер чистую колоду краплёной, его священную уникальность дешёвым силиконовым слепком, повторяющим очертания, но не подлинную сущность, присвоившим этому паскудному клише имя искры божественного начала, единственной, пока ещё не истреблённой на планете, из поколения в поколение передающих своё исковерканное представление о ней потомкам, даже лучшие из каковых конечном счёте ничего о любви не знают, ибо не от кого узнавать, и подхватывают, сами не ведая, эстафетный марафон панически-малодушного надругательства. Как он сам. И как Кастиэль, что, наперекор строгому предостережению, поддался химеричной влюблённости, внушавшей опасную фальшь, и в поведении Дина, в темпераментности, принадлежащей любому, кто достаточно порочен, в прямолинейности мировоззрения, его ни разу всерьёз не ранившей эгоистичным цинизмом, в мягкой властности, столь непререкаемой, что в садистскую диктатуру перерастающей на пиках, и нежной заботе, из искалеченности, из навязчивой одержимости опекать, с отрочества застрявшей в гештальтах, проистекающей, узрел силуэт своей мнимой избранности, и в тяге к уединению, им принятой за одиночество непонятого скитальца-изгоя в традициях байроновского Чайльд-Гарольда, обрёл простор для своей самозабвенной жертвенности, попустительствовал себе, хоть и отдавал отчёт, что рано или поздно всё, может, лишь с ничтожными отличиями в подробностях, закончится именно так, как закончилось; впрочем, Кастиэля сложно винить – сильные люди тоже подвержены иллюзиям. Как сложно и смириться, что иллюзиями, раньше инстинктивно опознаваемыми за милю, как и любое свидетельство малодушия, прежде неизбежно отвергнутыми бы с презрением, оказался околдован капитан, год в них барахтался в блаженном неведении, в жалком отрицании, в приторном ослеплении, пока их причина коварно уничтожала его изнутри. Это сводило с ума, ввергало в бешенство, в праведное негодование, по капралу, упорствующему в своём самообмане, срикошетившее импульсом отрезвляющей жестокости, сегодня ему показавшейся преувеличенной, конечно, нечестной и незаслуженной, но, видит бог, они оба её заслужили своей бесхребетностью, и если Кастиэлю ещё простительно, тот всегда был и останется слегка наивным, то капитану неискушённостью не оправдаться, ему было, на что опираться, совершая выбор, было, с чем сравнивать, каким принципам следовать, к каким правилам апеллировать, а он отверг их, последовал за сиюминутной блажью и лишился контроля, будто оскопился, возомнив себя мерилом безукоризненности, и расплачивается сторицей.       Адам был прав, когда говорил, что не узнаёт его.       Он услышал разъярённый гудок клаксона, воедино слившийся с резким визгом тормозов, и лишь тогда постиг, что, задумавшись, по сторонам не посмотрел, прежде чем шагнуть на пешеходный переход с Маршалл на Стейт-стрит, чем, как несложно догадаться, водителя, по главной дороге нёсшегося на максимальной в городе скорости, чуть до ранних седин не довёл, чертыхнулся, ощутив, что высокий, балансирующий на границе ультразвука звон, неустанно пронизывающий барабанные перепонки, заметно добавил громкости, и вокруг черепа вновь принялась наворачиваться знакомая тяжёлая пульсация, невольно ладонью по карману пальто мазнул, сквозь слой кашемира и кожу перчатки тактильно считал рельеф блистера с обезболивающим, не собираясь, тем не менее, пить таблетки до тех пор, пока терпеть из сил не выбьется, просто успокаивался самим фактом обладания ими, за дни, истёкшие с выписки из отделения неврологии Аврора Синай, от истошной головной боли, усиливающейся с каждым часом, настрадавшись досблёва, настолько, что ночами выть тянуло, на стены бросаться, если от препаратов отказывался в бравадной гордыне, не ел полноценно, не спал, всего сутки спустя сдался, осмыслив, что нихрена упрямством не добьётся, кроме ухудшения, и бросил заниматься самоистязанием, чтобы нормально закончить кое-какие текущие дела перед отъездом, в частности, побывать наконец у Лорелай, окончательно помириться, при личной встрече, не по телефону, как они последний год общались из-за гибели Гарта, их близкие отношения непоправимой трещиной увенчавшей, и той ссоры, и детей, отнимавших у Лори каждую свободную минуту. Разумеется, Дин не планировал ей ничего рассказывать, ни о том, что болен, ни о том, насколько серьёзно, ни к чему ни ей, ни вообще кому бы то ни было, об этом знать; он только хотел увидеть её другой, не такой, как в прошлый раз, не заплаканной, разбитой и ошеломлённой горем, а как раньше, весёлой задорной хохотушкой, немного застенчивой и доброй, радующейся его присутствию и тараторящей от избытка энергии, с энтузиазмом хвастающейся успехами Рональда, деловитого мальца, на папашу отдалённо похожего и больше на мать, подбрасывать его на коленках, слушать, как он смеётся, впервые взглянуть на подросшую окрепшую Бетани, и извиниться перед Лорелай, за всё: за то, что она без мужа растит детей, за то, что не пришёл к ней тогда рассказать, как Гарт погиб, быть рядом в миг отчаяния, пусть даже она прогоняла бы, за то, что на похоронах держался особняком, и почти целый год не находил времени зайти. Он в отрешённости размышлял, провожая пасмурный пейзаж Уоуутосы через залитое дождём оконное стекло такси пустым взором, честно ли именно теперь печься о подобных долгах, не откупаться от них, гнетущих, финансовой помощью, не обиняками у общих знакомых интересоваться и не отделываться короткими телефонными звонками, лицом к лицу с ответственностью, более глубокой, чем моральная, воистину кармической, как бы ни презирал он это разрекламированное словечко, столкнуться и вынести её в запоздалой несвоевременности, когда раны пеплом успели подёрнуться, словно смухлевать в надежде на высшее снисхождение, здесь или в неведомом запредельном «там», и лучше бы, конечно, чтобы здесь; не примитивным ли шкурным страхом продиктовано его намерение, или справедливее отложить на потом, когда буря минует, дабы не в чем было себя упрекать, и что-то вдруг отозвалось, по внутреннему диалогу прокатилось хрустальным аккордом альтовых струн, приглушённых сурдиной, что может не быть потом, и всем, что останется после него, будет неоплаченный долг. Как, однако, дисциплинирует личность перспектива вероятной смерти – Дин рассмеялся в унисон этой мысли и вяло откинулся затылком на подголовник, смежил веки, в кирпично-колькотаровой сепии любовался расплывчатыми цветными пятнами, калейдоскопом по темноте вытанцовывающими балетные фуэте, в убаюкивающем ритме движения автомобиля слегка покачивался на комфортабельном сиденье, локтём опираясь на выдвинутый подлокотник, безмятежно улыбался уголками губ, ни единой реплики в когнитивных процессах не улавливая в расслабленной лености, и выглядел, очевидно, таким от мира отстранённым, что по прибытии водитель опустил перегородку, чтобы негромко его окликнуть, сочтя, что он уснул.       Чем ближе становилась намеченная дата отъезда, тем стремительнее разгонялось время, словно целыми часами выпадало в межпространственную брешь, как в чёрную дыру или кротовую нору всасывалось: угрюмые рассветы, Висконсин осенявшие грязно-серыми лучами депрессивного солнца, сменялись ранними сырыми сумерками столь быстро, что порой мнилось, взмаха ресниц достаточно, чтобы заплутать между утром и вечером, и остановившись у окна, затянутого унылой ноябрьской моросью, в озадаченности колебаться, день впереди или ночь. Неотложные хлопоты, внезапно образовавшиеся в неимоверном количестве, разум всё настойчивее концентрировали на себе и на спешке, продёрнувшей каждый миг неотвязным, жужжащим шестерёнками, тиканьем стрелок циферблата, на прагматичном расчёте разницы потенциалов, первостепенное от вторичного отфильтровывавшем, целесообразное от пространного, прикладное от гипотетического, и события воронкой циклона раскручивались и смерчем неслись по бытности капитана, вторглись в неё категоричными коррективами, прямую, до горизонта просматриваемую и сбалансированную траекторию искривили и увлекли в каскадёрский вираж тангенциальным ускорением, буйным вектором вспарывали былую реальность, ненадёжную, как ветхое рубище, по ментальности мельтешили сумбуром пятен и шлейфами запахов, отголосками фраз, раздражающими проникновенными интонациями, белыми полами врачебных халатов взмывали над экзистенциальной кинолентой, как голуби над мостовой, выстукивали и гудели, вибрацией почву под ногами сотрясали, подобно вагону древнего метрополитена, скулили попсовым мотивчиком, оскомину набившим своей банальностью, понуждали в режиме безапелляционного форс-мажора адаптироваться, отбросив лишнее, как ящерица хвост отбрасывает, и Дин адаптировался. Влился в осадное положение без жалкой рефлексии и паники, вершил выбор, не размениваясь на сомнения, с иронией отмечал, что давно не мыслил столь ясно, от балласта эмоций отрёкся в пользу логики, монохромом выпалившей цвета минувшей недели, чёрно-белым контрастом очертившей палату, откуда он, переодетый в больничную распашонку, Сингеру звонил, предупредить, что возьмёт пару отгулов из накопленных, и тестовые карточки, в изобилии подсовываемые напыщенным снобом-неврологом, и процедурное кресло в кабинете фотостимуляции, возле которого капитан, как подкошенный, рухнул во внезапных, до исследования начавшихся, судорогах, и изученное до микрона нутро аппарата МРТ, снимками неоспоримо доказавшего, что не обойдётся ни парой отгулов, ни целым отпуском, и, казалось, в мгновение, когда осторожный, источающий елейную чуткость онколог описывал ему тонкости лечения, связанные с расположением опухоли и её внушительными размерами, с неизбежным хирургическим вмешательством и последующей химией, и вероятно, облучением, всё, на что натыкался взгляд Винчестера, и всё, что в памяти хранилось, что мечталось и чувствовалось, тоже на ультиматум чёрного белому разделилось, но не принесло страха, не обезоружило, напротив, только обозлило до утробного угрожающего рычания, отрезвило рассудок, заставило встряхнуться, препоручиться рациональности, единственной константе, обладающей способностью вывести из коварно расставленной западни, и он не хныкал, как потерянный ребёнок, не заламывал рук, вопрошая судьбу, за какие прегрешения наказан или во имя чего испытание, сделал выводы и ещё до выписки всё продумал со стратегической дальновидностью, и не собирался сдаваться дёшево. Не на того напала, сука костлявая. Конечно, Дин отдавал отчёт, что пока неизвестно, какие у него конкретно тип опухоли и стадия, что гистологию исследуют не раньше операции, что сама операция, вполне возможно, обернётся летальным исходом, что терапия мучительна, и тем не менее, не тревожился, ведь или он её уделает, или она его, третьего варианта нет, и вместо того, чтобы трястись над вероятностями, насущными проблемами занялся: не мешкая после выписки, составил рапорт о передаче командования Доновану и рассказал всё полковнику, посоветовался насчёт госпиталя в Мэдисон, среди военнослужащих северного округа славящегося широкой структурой исследовательских программ и действенными методиками, поделился, что наотрез не желает распространяться о своём состоянии, попросил как-нибудь прикрыть перед отрядом, чтобы парни и, в частности, Адам, не узнали, куда их старшина запропастился на несколько месяцев. Бобби пожал плечами и ответил, что его, квалифицированного специалиста, Департамент Обороны неоднократно куда-нибудь выдёргивал, не вдаваясь в объяснения о назначении очередной командировки, так что и на сей раз удивительными не станут ни срочность, ни в высшей степени параноидальная секретность, военными всех должностей и званий обожаемая не меньше бумагомарательства, и для того, чтобы их маленькая невинная, как старик выразился, «недомолвочка» не всплыла случайно, достаточно привлечь к ней Нитро и, совсем мелочи, убедить его держать язык на привязи; впрочем, под совместным, с двух флангов проведённым блиц-кригом командующих офицеров, для Донована непререкаемым авторитетом являвшихся и сообща действующих так слаженно, что не увильнуть, лейтенант недолго отбрыкивался и, скрепя сердце, согласился поддерживать вынужденный спектакль, хоть не одобрял затеи капитана обманывать сослуживцев, не постигал причин, побудивших его этим заниматься, да Дин и не ждал, что Майк поймёт… может, потому что сам не совсем понимал, что им движет. Предсказуемо напрашивалось, что забота о брате: капитан не оспаривал его компетентности, но за годы семейных отношений усвоил, что Адам к нему патологически привязан, и предугадывал, что новость об онкологии и сложнейшем нейрохирургическом вмешательстве выбьет его из колеи, лишит покоя, не о служебных обязанностях печься заставит, а об всякой чуши, и потому, наверное, лучше ему, во избежание каких-нибудь потенциальных эксцессов, ничего не говорить, как и, следовательно, остальному отряду – или просто истина в том заключалась, что капитан испытывал непостижимое отвращение к мысли, с кем бы то ни было, говорить о своей болезни, и, начистоту признаться, будь его воля, не в курсе остался бы даже Сингер.       За день до отъезда в Мэдисон офицер, предварительно от души наглотавшись таблеток, чтобы исключить шанс засветиться перед подчинёнными в момент обострения симптомов, нарастающих с катастрофической скоростью, в подразделение зашёл, попрощаться с Бобби, сдать удостоверение и бипер, выслушать какую-то бородатую хохму и пообещать вернуться к февралю, и рассказать отряду отрепетированную сказочку о командировке на Аляску, в штатном порядке организованную Аляскинским департаментом противопожарной обороны в связи с чередой затяжных лесных пожаров, всё прошлое и нынешнее лето бушевавших по национальным паркам. Он не вдавался в ненужные детали, говорил скупо, фактически, обрисовал в общих чертах и убедился, что полковник не ошибался по поводу правдоподобности легенды; подозрений ни у кого не возникло, с вопросами никто не приставал, Пророк поворчал немного, что Майк опять, как в прошлом году, административную часть запустит, Даттон с энтузиазмом позавидовал, улыбался, за что немедленно на беззлобно-ехидную шпильку нарвался – не секрет, что чаще других из вспомогательного отряда Като на замену брали Стива, и отсутствие капитана значило, что Ванделл к основному составу на ближайшие месяцы присоединится – а реакцию Адама, Нитро и Новака бурной назвать получилось бы разве что с огромной натяжкой, потому что те, в той или иной степени, заранее были в курсе. По комнате отдыха, заполненной матёрыми мужиками, с лужёными, как на подбор, глотками, буквально десятью минутами после его сообщения, вновь смех разлетелся, и набирал децибелы, пока не грохнул оглушительным раскатом, и язвительные подстёбы под рёбрами щекотали добродушными дружескими уколами, и Чарли по традиции раскрутил шарманку, травил средней прожарки байки, Блинчик с Донованом обменивались мнениями на предмет последнего выезда, и Адам хмурился, исподлобья на Дина бросая огорчённые взгляды, и Винчестер взирал на них, сидя на диванчике, без привычного комбинезона или кителя, как полностью голый, невольно размышлял, как они отреагируют, узнав, что он обманывал их, и под поскрипывание зубов и проглоченное мычание, рвущееся из горла на выдохе в унисон рвущей висок боли, вспоминал нравоучения Сэма, талдычившего, что Адам им обоим этого ни за что не простит, и в немом смирении соглашался, и наверное, поэтому, без того лёгкими угрызениями совести за ложь терзаемый, окончательно в какую-то раздосадованную агрессию, немотивированную и слепую, не находящую ни резонов, ни выхода, ввергся, наткнувшись на опустошённые синие глаза, неуловимой тушью инсомнии под нижними веками оттенённые, созерцающие его с апатичной отрешённостью, на языке вспыхнувшей привкусом хины.       — Ладно, парни, мне пора, — подытожил капитан и поднялся. — Майк, ты журналы подготовил?       — Да, кэп.       — Так ты зайдёшь ещё перед вылетом? — оживился Пророк. Дин покачал головой.       — Сегодня ночью вылет. Не реви, сестрёнка, — ухмыльнулся он. — Привезу тебе магнитик.       Вместо ответа Чарли обхватил его в медвежьи объятия и от души встряхнул, и капитан с огромными усилиями удержался от надсадного всхлипа, вызванного этой чистосердечной, хоть и отчасти травматичной искренностью, обменялся на прощание рукопожатиями и стремительной поступью раздевалку покинул, испытав непреодолимую потребность поскорее вырваться из-под удушливой сейши злости, чьих истоков не мог разобрать, как ни пытался, обернулся, убеждаясь, что Майк, отныне полноправно принявший обязанности старшины, за ним следует понуро, журналы дежурств, прибывшие сутками позже того, как он на обследование лёг, подать под визу, на физиономии его заметил фатальную пессимистичность, ничего путного не предвещавшую, и действительно: лейтенант хранил кладбищенское беззвучие вплоть до крошечной каморки, помпезно именуемой офисом, но, стоило дверь закрыть за собой, отсечься от коридора, наполненного гомоном диспетчеров, доносящимся из оперативного центра, как со строптивым ехидством посулил:       — Парни тебя в асфальт закатают, когда узнают. И меня заодно – за то, что помогал.       — Переживём, — мрачно буркнул капитан. Размашистым росчерком увенчал страницы, внимательным взором по строкам скользнул, проверил изменённые графики, напротив его имени зиявшие пропусками, и раздражённо, ручку по столешнице отшвырнув, процедил: — Никому бы такая херня не понравилась.       Донован недоумённо свёл брови и, подхватив картонный коробок с канцелярскими скрепками, несколько раз в грубоватой, как топориком обтёсанной ладони подбросил, перевернул, покрутил в пальцах, сквозь напряжённый прищур всматривался в какую-то отдалённую точку на полотне пространства под аккомпанемент приглушённого побрякивания, как всегда в момент нервозности или смятения делал, шмыгнул носом и кулак стиснул, прежде чем проронить:       — Зачем тебе вообще понадобилось так всё усложнять? Мы привыкли, что в нашем участии ты не нуждаешься. Достаточно было просто предупредить, и мы не…       — Какая теперь разница? — нетерпеливо перебил капитан и с разочарованием добавил: — Мне не пришлось бы лгать, не разведи я бардак в отряде.       В глазах Нитро мелькнула озадаченность; он обошёл стол и примостился на краешек, помолчал, на Винчестера косился с пронзительной пытливостью, словно сканирующей сознание на предмет ошибок в программном коде, и длинная шаткая пауза, повисшая в диалоге, недвусмысленно свидетельствовала, что Дин выразил больше чувств, чем хотел, и сказал больше, чем намеревался, выдал конфликт, балансирующий на полупрозрачной подстёршейся границе самообладания и исступлённого негодования, хотя всеми силами стремился сохранить флегматичность, и лишь общность, глубокими базисными матрицами индивидуальности сроднившая их, непохожих и, вместе с тем, тождественных, объясняла то, что Майк не задавал никаких вопросов.       — Ты явно темнишь, кэп, но я не буду настаивать, — медленно вымолвил он. — Помни только, что надолго этой брехни не хватит.       — Держи меня в курсе, — велел капитан и, коротко попрощавшись, покинул подразделение.       Он пешком прошёл два квартала до угла пятьдесят девятой и Блумаунд-стрит, до спортбара, куда отряд порой всем составом набегал после особенно трудных дежурств, хлебнуть пивка или чего покрепче, отдохнуть за партией на бильярде, и Кёрта, высокого и тощего, налысо выбритого бармена лет тридцати восьми, немало удивил, вместо традиционного скотча попросив свежевыжатый апельсиновый сок, заказал такси через мобильное приложение, и, сидя за столиком у окна, напряжённо за стоянкой следил, караулил момент, когда на маленькой стоянке появится, подмигнув шашечками, приземистый жёлтый седан. Настроение, без того не хвастающее позитивностью, сбитой с толку стрелкой компаса повращалось вокруг собственной оси от глухой немотивированной ярости к кромешной меланхолии, в душу вклинивавшейся издёрганным утомлением, и застыло на безразличии, нашёптывая, что ныне всё позади: он отвязался от сослуживцев убедительной ложью, что оградит Миллигана от излишних переживаний, и его самого, как следствие, от тревог за брата и сочувственной опеки, обременительной в своей неподдельности, разгрёб накопившиеся дела, отложил те, что терпят, до весны, и поспешно решил то, что требовало немедленного внимания, попрощался со всеми, кто того достоин, отказался от почтовой доставки, на sim-картах переадресацию подключил, поставил правление кондоминиума в известность о долгосрочном отсутствии, чтобы администраторы, в случае возникновения каких-то затруднений, связывались с Сэмом. Услышав, как сотовый вибрирует входящим сообщением, капитан вышел из бара, на заднее сиденье такси уселся, коротко обронив адрес места назначения, и отрешился от материальности размышлениями, суть которых безвозвратно ускользала от внутреннего диалога, в абиссальных уголках души цеплялась за струны деликатно и растворялась в нигде, не беспокоя смятенный разум очередными парадоксами – кто бы знал, как он устал от них, никакими словами не выплеснуть – вместе с милями на шуршащие резиной шины автомобиля наматывалась и, мнилось, вгоняла во временную медитацию, на сборах, отложенных на последний день почему-то, концентрировала, как реестры какие-то составляла, реорганизовывала, структурировала будущность от текущего мгновения и вперёд, на многие дни, подёрнутые пеленой неизвестности, чертила по ментальности шахматную доску и Дина по ней двигала ладьёй прямо-перпендикулярной траекторией, комфортной и предсказуемой, навевающей ощущение утраченного порядка в пучине навалившегося хаоса. Какая разница, действительно, сколько сил на ложь потрачено и чем она в перспективе отзовётся, кому причинит боль и чьё недовольство спровоцирует, какая разница капитану, собственно, что кому-то вообще будет больно, если ему и на свою боль всегда наплевать было, и значение имеют исключительно результаты, что любой ценой должны быть достигнуты, так с какой стати и с каких, блядь, пор он за свои поступки угрызения совести чувствует?! В грудине заломило, как от тупого удара, и всколыхнулось кислотной вспышкой в горле; он дверцей, салон покинув, хлопнул чрезмерно громко, не соизмеряя приложенных усилий, и в квартиру почти вбежал, замер в холле на миг, челюсти стиснув до желваков на скулах, с необъяснимым остервенением сорвал пальто и переобулся, и, прямой наводкой, как скоростной поезд по магистрали, двинулся в гардероб, вытащил с верхних полок шкафа компактный чемодан и принялся, методично снимая с полок в идеальной последовательности разложенные шмотки, складывать на дно: справа бельё и футболки, слева запасную пару кроссовок на замену той, что наденет в дорогу, три пары джинсов, тщательно рассортировав удобные и пижонские, добавил, сверху бросил полностью укомплектованный несессер с предметами первой необходимости, вроде маникюрного набора и электробритвы, вдруг осёкся мыслью, сумеет ли этим самостоятельно пользоваться, как и книгами, теми, что практически наизусть заучены – других он с собой не брал, потому что вызванная опухолью алексия заставляла текст по наитию коверкать, как тогда, на приёме врача, получилось и теперь прогрессировало с каждым днём всё сильнее – и айподом, до отказа загруженным любимыми треками, в суровости отчитал себя за преждевременную мнительность и, сверившись с подготовленным списком, убедился, что ничего не забыл, застегнул молнии замков по окружности крышки. Унёс чемодан, об паркет резиной колёсиков глухо стукнувший, в холл, вернулся обратно, приготовил одежду на завтра, с преувеличенным тщанием каждую складочку на свитере расправил, джинсы погладил и распаковал новую пару носков, и не заметил, как за хлопотами начал суетиться по комнатам, ношеные вещи швырнул в барабан стиральной машины, присовокупил к ним постельное бельё, перестелив свежее, и в шкафах, разворошённых перед отъездом, восстановил безупречную гармоничность симметрии, взобравшись на табурет, с верхушек стёр несуществующую пыль и всё стекло в доме, кроме окон с уличной стороны, наполировал до хрустального сияния, вымыл холодильник и морозильную камеру, остаток продуктов побросал в полиэтиленовые пакеты, чтобы Сэм к себе завёз, всё равно неизбежно испортятся, с особым рвением в чёткой алгоритмической упорядоченности распределил библиотеку, извлечённую со стеллажей в припадке чистоплотности, и ненаглядный ковёр оттенка топлёного молока, устилающий пол в гостиной, во втором часу ночи моющим пылесосом вычищал, раздвинув по сторонам мебель, взбивал на длинном ворсе щедрую пену, резковатой химической отдушкой отбеливателя въедающуюся в обоняние, щёткой прилежно орудовал до тех пор, пока не добился первозданной чистоты, в воинственном упорстве преодолевая и слабость, накатывавшую на ноги изнеможением, и безудержную мучительную пульсацию, торпедирующую череп под-под височной кости слева, и тошноту, пустой желудок подкидывающую к кадыку, и угомонился не раньше, чем квартира, надёжное убежище, всецело подвластный ему островок мироздания, полностью подчинился его перфекционистичным представлениям об эталоне совершенства.       Растения он оставил напоследок. За драценой, индивидуального ухода не требовавшей, приглядит Сэмми, Дин только отодвинул её поближе к центру гостиной, чтобы привыкшая к постоянному вниманию пальма не обожглась прямыми солнечными лучами и не замёрзла во время проветривания, и любовно протёр каждый лист, прикормил, зная, что младший, оболтус, ничего в цветах не понимает и запросто может что-нибудь напортачить с дозировкой, и на кофейный столик бережно переместил керамический сосуд с лиственницей. Каждый год в период с ноября по март вторая спальня превращалась в зимний сад для единственного постояльца: температура там намеренно держалась не выше шестидесяти градусов Фаренгейта, и освещение регулировалось соответственно естественным потребностям капризного карликового деревца, сонного и выглядевшего рассерженным от того, с какой хамской бесцеремонностью его вытащили из уютной прохлады и сумрака под мёртвый электрический свет, и, признаться, капитан ни за что не потревожил бы своего обожаемого питомца напрасно, не заставь обстоятельства – бонсай не доверить Сэму, тот его элементарно угробит, чересчур холодной или, наоборот, тёплой водой польёт, перестарается с количеством, забудет вовремя открыть или закрыть жалюзи, и вопрос ещё, вспомнит ли о его существовании, и оттого пришлось в спешке договариваться о передержке с посторонним человеком, в чьей добросовестности он не сомневался, но всё равно нервничал, будто живое существо на произвол судьбы вынужденно бросал. Он устроился в кресле напротив лиственницы, придирчиво изучил ствол, испещрённый искусно нанесённым шрамированием, и пышную, слегка жестковатую хвою, потемневшую от застывших соков, нашёл маленькую, начавшую подсыхать ветвь глубоко в кроне и вооружился щипцами, намереваясь её обрезать, но немедленно руки одёрнул, заметив, что они, изъеденные чистящими средствами до кровавых заусенец, с истончёнными абразивными губками ногтевыми пластинами, сотрясаются в мелкой дрожи, попытался успокоиться, обрести утраченный контроль над моторикой, несколько минут, сомкнув веки, размеренно дышал, выравнивая сердцебиение, изнутри проламывающее рёбра в безумном ритме, и попытался вновь, и вновь в раздражении остановился, щипцы остервенело швырнул куда-то в угол. Накатило такой невыразимой тоской, что Дин взвыл бы от отчаяния, и впервые в жизни, пожалуй, он осязал настолько душераздирающую беспомощность, какая воистину опустошала и выхолащивала, вычерпывала силы, приклеилась к ярёмной вене и волю высасывала, высасывала настойчиво и нагло, взахлёб упивалась, чавкала, как голодная свинья над корытом, с аппетитом причмокивала, пока не оставила одну оболочку, и он изнеможённо на спинку кресла откинулся, сидел, ослепшим взглядом в потолок вонзившись, провожал фосфенную фантасмагорию яркую, кляксами по белому глянцевому полотну рисующую видения параллельных измерений, и предавался мысли бросить всё к чёртовой матери, собрать своё деревце во внушительный ящик, подготовленный для переноски, кое-какие шмотки побросать в спортивную сумку, выпотрошить кредитные карты до превышения лимитного порога, банкам однохуйственно потом найдётся, за счёт чего поживиться, и раствориться в неизвестном направлении, без трепыханий, мелочной суеты и борьбы, вполне вероятно, бессмысленной; онколог ему месяца четыре, без лечения, гарантировал, так не проще потратить их по своему усмотрению? Идея оказалась заразной и заманчивой, цепкой, в извилины влившейся стройным потоком планов, увещеваниями чего-то неизбывно-усталого, что безостановочно по кругу давным-давно бегать, как выясняется, заебалось, тотальным уединением и свободой безответственности соблазняющей, стойкой и гибкой, как бамбуковый побег – он убивал её, она воскресала, и очень могло бы статься, что одолела бы, не задумайся Дин, что, в общем-то, из себя представляет «его усмотрение». Что он любит, чем ему нравится заниматься, к чему стремится, что считает правильным, как скоротает свои оставшиеся дни, сдавшись? Он когда-то, сопливым категоричным щенком с комплексом недолюбленного ребёнка, мечтал побывать в Майами, потому что там клёвые парни, потом, повзрослев и обзаведясь лиственницей, подумывал слетать в Токио, посетить частный музей Такаги и приобщиться к амбивалентной, пронизанной чёткой аргументацией, японской культуре, и ни того, ни другого не выполнил, потому что было некогда, служба искони казалась важнее и первостепеннее, и теперь тоже, даже в миг слабости: полупрозрачным, эфемерно-невесомым противовесом в когнитивные процессы, засбоившие приступом чёрной депрессии, вплыл вопрос, как звено бросить – вот так, в глаза солгав и не попросив прощения, как братьев наедине друг с другом оставить, ведь перегрызутся непременно, и как, позволив какой-то мутировавшей твари всё, чем является, изнутри выжрать, от протеста отказаться, препоручая собственный выбор краплёным картам кармы.       Хрена с два. Он никогда не уподобится Джону.       Дин устало глиссировал по интерьеру преисполненным чуждости взором, пока, наконец, вновь не вернулся им к деревцу, одному из нескольких скупых компонентов дизайна, вносивших оттенки интимности в обезличенность стандартных цветовых и геометрических сочетаний, самому значительному из них, самому выразительному, чей облечённый вкрадчивостью шёпот о нём проповедовал звучнее остальных своей неповторимой сотворённостью, сотканной фундаментальными силами вселенной, инструментом созидания в руке творца сомкнутых, изяществом композиции, её хрупкой недолговечной безупречностью, воплотившему эквивалент кропотливого труда, и строгая красота умиротворила его, как и раньше всегда случалось, овеяла безмятежностью и убаюкала: он уснул незадолго до серебристого рассвета, на мегаполис спустившегося вместе с белым, промозгло-сырым туманом, в беспокойном чутком забытьи, душноватом и настороженном, провёл часа три или чуть больше, иногда в упругие подлокотники, обитые прихотливым шениллом, напряжённо погружал кончики пальцев и конвульсивно вздрагивал, тревожными мутными образами, психоделией сюрреалистичности множащимися в нейронных кластерах, одурманенный, будто полынным варевом, и оттого нервно встрепенулся, въедливым рингтоном смартфона разбуженный, и пару секунд в смятении на подмигивающий экран взирал, прежде чем ответить на входящий вызов. Динамики слуховой нерв отвратительно бодрым голосом Сэма воспалили; капитан поблагодарил брата за бдительность и, морщась от боли, побрёл на кухню, вытащил из кухонного шкафчика стакан, наполнив водой немедленно, вытряхнул из флаконов препараты, болеутоляющее и транквилизаторы, предназначенные для превентивного купирования судорожных приступов, и нехотя по горлу, сжатому всколыхнувшейся тошнотой, пропихнул в бунтующий желудок, обратно в гостиную, на диван, уполз, поваляться в ожидании результата – вполне обоснованно, что его дневной распорядок, спартанской дисциплиной в неукоснительной неизменности вшитый в рефлексы, из-за симптомов полетел вверх тормашками, что и на настроении, и на физическом состоянии отразилось потворствующей болезни проекцией: он постоянно чувствовал утомление из-за сбитого режима сна, почти полностью утратил аппетит, успел, кажется, пару-тройку фунтов мышечной массы потерять, от тренировок, разумеется, вынужден был отказаться и внезапно с ошеломляющей ясностью осознал, насколько тотально зависим от своих специфических ритуалов и привычек, от чёткой последовательности, предопределяющей очерёдность потребностей в соответствии с избранной ритмикой, как промышленная автоматика, управляющая громоздкими механизмами посредством дефинитива приоритетов, а теперь машинерия выходила из строя и экспоненциальной энтропией разбалтывалась, с оператором вступала в диссонанс, вместо гармоничного стройного гула и уверенной вибрации мощи на лязгающие синкопы срывалась, и Дин огорчённо скучал по невозмутимой синергии системы, орбитами вокруг его воли оборачивающейся, и ощущал себя устрицей, каким-то злым мальчуганом выковырянной из ракушки. Он потёрся щекой о диванную подушку и, коротко вздохнув, встал, не без довольства удостоверился, что голова немного высветлилась, и в целом полегчало, отправился в душ, намереваясь наспех освежиться и переодеться за полчаса, оставшиеся до встречи с Сэмми, но, после купания в ванной наводя порядок, увлёкся: просушенное бельё, сногсшибательно благоухающее чистотой и кондиционером, сложил аккуратными стопками, внутренне подосадовал, что приходится бросать неглаженным, и по линии выровнял принадлежности на полочках, рассортировал по назначению флаконы и тюбики, полотенца на перекладинах разгладил, сырое накинув на корзину, стеклянные перегородки душа и зеркало от брызг резиновым скребком щётки отчистил, и в итоге, в одних трусах вывалившись в холл, практически нос к носу столкнулся с братом, входную дверь открывшим своим комплектом ключей.       — Ты что, Синдерелла, не спал ночью? — «поприветствовал» Сэм и неубедительные попытки Дина отпираться, ворчливым протестом слетающие с уст, пресёк мягким укоризненным взглядом. — Вся квартира бытовой химией пропахла. Не юли.       — Подремал пару часов под утро, — кисло подтвердил капитан и скрылся в спальне, где на одном из кресел со вчерашнего вечера дожидался приготовленный комплект одежды. — Мебель не трогай до завтра, — продолжил он сквозь проём, натягивая футболку на слегка влажный торс. — Ковёр сыроват, пусть хорошенько просохнет, иначе заплесневеет под ножками.       — Как скажешь, — улыбнулся Сэм и привалился широченным плечом к стенной панели.       Мнилось, присутствие его, внушительного в росте и комплекции, доставшейся младшему Винчестеру от кого-то из, наверное, Кэмпбеллов, просторный холл целиком, от потолков до пола, заполняло; они оба, и Дин, и Сэмми, на физическую форму пожаловаться не имели повода: пластичные, мускулистые, высокие – однако Сэм превосходил любые разумные пределы представительности своей медвежьей громадностью, прилежно пестуемой регулярными длительными набегами на силовые тренажёры, и ради чего тот пупок надрывает, Дин никогда в толк взять не мог, ибо вся угрожающая доминантность его экстерьера молниеносно развенчивалась о близкое к безоговорочной покладистости добродушие, рафинадными волнами в глубине зеленовато-карих глаз плещущее, и двойственность манер, балансирующую на неуловимой границе между дурашливым энтузиазмом маленького щенка и деликатной обходительностью.       — Температуру в квартире проверяй почаще, — напомнил Дин и вышел в холл, раскатал по шее ворот свитера, присел на диванчик, чтобы на кроссовках, новыми подошвами поскрипывающих о паркетные плашки, подтянуть шнурки. — Про драцену не забывай: поливай раз в неделю-полторы, раз в месяц опрыскивай, только, пожалуйста, — въедливо, с ехидцей протянул он, — не заливай лунки у листьев, сгниют к херам собачьим, и с ковра её убирай. И ближе к окну не…       — Дин, не волнуйся, — вкрадчиво перебил брат. — У меня целая инструкция записана, — рассмеялся он.       — Знаю я ваши инструкции, — насупился капитан и, накинув куртку, подхватил в руки контейнер с бонсай. — Идём.       Сэм вынес чемодан, закрыл квартиру; они спустились вниз, к помпезному, агрессивного вида, внедорожнику, припаркованному на обочине напротив центрального входа, и Дин наотрез отказался поставить своё ненаглядное деревце в багажник под предлогом того, что там, от тряски и без должной фиксации, с ним что-нибудь случиться может, а Сэм подтрунивал, что, вероятно, надо было перед поездкой озаботиться приобретением детского кресла, и схлопотал выданный чуть ли не в прыжке подзатыльник, гнусненько похихикивал, посверкивая трогательными ямочками на щеках, вкупе с той, что в подбородок вминалась, выдающей безусловное, не подлежащее сомнениям генетическое родство между ними, особенно явственно проступающее в мимике в моменты глупой куражистости, и, после того, как в комфортное водительское кресло устроился, пристегнув ремень безопасности, состроил самую умилительную из пёстрого арсенала моську.       — Давай куда-нибудь в бистро заедем? — канючливо попросил он. — Я не успел позавтракать.       Дин смерил брата лукавым взором искоса и усмехнулся.       — После цветочного, хорошо?       Сэм часто-часто закивал и расплылся в идиотской ухмылке, то ли действительно пребывал в наивной иллюзии, что сумел его провести, то ли, осознавая, что мелкими манипуляциями брата искони пронять непросто, радовался, что Дин снизошёл и не отказался от своеобразно проявленной опеки; он, в общем-то, не видел смысла выискивать первоисточник, хотя бы потому, что испытывал удовлетворение одним лишь фактом его бесхитростного триумфа – много ли счастья, в конце концов, в ближайшее время капитан семье подарит, лично Сэмми, подробнее любого в тонкости ситуации посвящённому и их воспринявшему с редким стоицизмом, какого в нём, пожалуй, предугадать раньше не выпало шанса? Удивительно, но, взирая на Сэма, во всех отношениях младшего, капитан понимал, что, ослеплённый инерцией экзистенциального ускорения, пропустил его взросление, трансформацию, преобразившую капризного инфантильного пацана, невыразимое количество проблем когда-то причинявшего по недомыслию или из чистой вредности, в сформировавшуюся личность, в мужчину, умеющего ставить себя на чужое место, хранить верность персональным убеждениям, вместе с тем признавая чужое право на выбор, и откликаться на просьбы о помощи без нудных объяснений и бесконечного перечня резонов, твёрдо соглашаться либо отказываться и, давая согласие, не заикаться о тяжёлых моральных дилеммах, вследствие опустившихся на плечи угрызениями совести, и гордость мощным каскадом нахлынула, вскипела в груди фонтаном шампанского, плеснувшего из взболтанной бутылки, согрела изнутри глотком доброго грога, даже прилипчивый анемичный озноб из суставов вышвырнула и в солнечное сплетение отлилась щемящей нежностью, и благодарностью, и привкусом какой-то завуалированной победы, и грустинкой. Сэм не спорил, когда узнал, что он намерен скрыть правду от Адама, не поощрял и заранее напророчил, что тот впадёт в предсказуемое бешенство, в обиду на них обоих за ложь, что сочтёт предательством, вопреки мотивам, и не ошибался, предполагая, что сам пребывал бы в неведении, если бы не право медицинского представительства, отторгнуть которое нельзя в одностороннем порядке, не упрекал, напротив, принял намерения Дина как константу, вынес их во главу угла, презрев собственные принципы и чувства, отнюдь не лёгкие, и столь надёжно их спрятал, что складывалось впечатление, будто совершенно не боялся, не изводился сомнениями, душу не рвал неуместным состраданием и принуждённым наигранным оптимизмом, не пытался окружать комфортом и не притворялся якобы безразличным, и тем создал вокруг Дина единственно приемлемый эмоциональный климат; каких трудов ему это стоило, капитану и думать было невыносимо, и именно поэтому он порой потакал его жажде социально-шаблонными способами демонстрировать приторную заботу, делал вид, что не замечает копошливого, с суетой курицы-клушки сравнимого, мониторинга его состояния, игнорировал обременительность ответственности, и в интриги с исковыми претензиями к региональной клинике от своего имени ввязаться позволил, чтобы у Сэмми имелся хоть какой-то выход для саспенса, иначе осколками разобьётся от противоречий, под непосильным весом сломается, а ломать братьев он не посмел бы даже в угоду своей нонконформистской философии. Он всегда хотел, чтобы они только улыбались, и с улыбкой преодолевали жизненные коллизии, переступали через них с торжеством и накопленным опытом, набирались мудрости, хитрости, силы, свою бытность творили светлой, назло трудностям, взирали твёрдо, подбородок держали высоко, вдохновенно любили, по-настоящему, до гробовой доски и до конца времён, пока чёрные дыры не истлеют прахом, в разрозненных частицах себя отголоски этого чувства сберегли, и шли вперёд, не спотыкаясь об якоря, туда, куда им назначено прийти, и достигли всего, на что способны и о чём им мечталось, каким бы невыполнимым оно ни было, и может, тогда истинное счастье, не сиюминутный дешёвый эрзац, а выкристаллизованное воодушевление парения, какого никогда не ведал, сумел бы ощутить, убедившись, что оно не плод чьего-то воображения, изголодавшегося по химерам.       — Чёрт, совсем из головы вылетело… — рассеянно пробормотал Сэм, когда они, расправившись с завтраком, в салон форда вернулись, и, открыв отделение, скрытый в пластиковом коробе меж водительским и пассажирским креслами, вытащил оттуда прозрачную, с весёленькой этикеткой, баночку. — Специально купил, — робко добавил он. — Там бутылка лимонной воды и крекеры ещё.       — Мы едва из-за стола встали, — фыркнул капитан с недоумением.       Сэм шмыгнул носом и свёл брови домиком, помолчал и наконец нерешительно вымолвил:       — Они кислые. Пригодится, если… укачает.       Дин рассмеялся, взял банку и погремел ею, как маракой.       — Вообще-то леденцы вредно для зубов, — наставительно, с напускным апломбом заявил он, — но, учитывая, что вскоре у меня их может и вовсе не быть, смысл париться?       — Они на фруктозе, клоун ты этакий, — парировал Сэм, снисходительно закатив глаза.       Закинув одну из крошечных конфеток за щеку, капитан с сытым довольством откинулся на спинку сиденья и ноги вытянул, вдохнул полной грудью и длинно, с усилием, выдохнул, всколыхнув брошенный на панели кассовый чек, на мгновение смежил веки, и вдруг в некую ностальгическую опустошённость впал, словно вакуум ненадолго разверзся в подреберье и моментально сколлапсировал в точку, по пространству катаклизмичную реверберацию, многократным эхом загомонившую, распространив, и, подбросив упаковку в ладони, попросил:       — Вернёмся в Шорвуд. К парку Атуотер.       — Забыл что-то? — удивился Сэмми.       — Вроде того.       Сэмми покладисто перестроился в крайний правый ряд и вдоль озёрного побережья пересёк Лоуэр Ист Сайд в направлении Шорвуда, к парку, расположенному в непосредственной близости от береговой линии и затопленного в конце девятнадцатого столетия парохода «Аппоматтокс», и спустя четверть часа, проведённую в комфортно- отрешённом безмолвии, припарковался по подсказанному адресу, несмело поинтересовался у Дина, надолго ли он, присмиревший и в своих полутуманных размышлениях заблудившийся, собирается уйти, но Дин не ответил, лишь плечами пожал, покидая салон, потому что не имел представления, на сколько задержится. Он запахнул куртку, в карманы сунул озябшие кисти, по ступенькам крыльца неторопливо поднялся в невысокой, винтажной застройки здание, миновал фойе, что неоднократно прежде пересекал в чаяниях никогда впредь не возвращаться, и вошёл в приёмную, оборудованную под ресепшен на три кабинета, спросил у администратора, приветливо улыбнувшейся при виде постоянного посетителя, свободна ли доктор Уилсон и согласился дождаться окончания сеанса, услышав, что нынешний пациент должен уйти минут через десять, по зоне отдыха, оформленной мягким уголком и низким столиком, заваленным журналами в глянцевых обложках, чеканными, отчасти настороженными шагами вымерял расстояние от стены к стене, вслушивался в благоговейную тишину, изредка прерываемую доносящимися сквозь приоткрытые окна отголосками бытия, и в абсансной беспокойности, внутренний диалог гонявшей по интеллекту со скоростью корпускулярно-волновых частиц, преувеличенно ровными опрятными стопками разложил брошюры, разбросанные у кулера, зачем-то с дистанционного пульта небольшой плазменной панели оторвал клейкий остаток фирменной наклейки, скарябанной каким-то, очевидно, не менее взбалмошным пациентом. Девушка с ресепшен – Келли или Молли, он постоянно путал имя – рискнула предложить ему кофе или чай, как нетрудно предположить, в попытке слегка отвлечь, и капитан, естественно, отказался и не потому, что был снобом, тем паче, априори зная, каким ненавязчивым, в своей обходительности коварным вниманием своих подопечных окружает психотерапевт, руководящая этой практикой, а оттого, что опасался акценты с амбивалентности, вьющейся под рёбрами снежной позёмкой, безвозвратно перефокусировать на что-нибудь, что хитрой акробатикой рационализации, витиеватой и складной чередой оправданий, нанизанных на ассоциативные цепочки, подтолкнёт его уйти, не озвучив того, что ядовитым семенем на лихорадкой взбудораженный рассудок упало, проросло и дало всходы, выспевало изо дня в день до настоящего мгновения, пока, в итоге, в течение планковской единицы, стократ ничтожнее, чем песчинка, от рубежа к рубежу носимая космическим ветром, и грандиознее реликтового излучения, миллиарды лет голодную пустоту вспарывающего призраками мёртвых звёзд, не созрело, на обугленные нейроны концентратом чистейшей отравы брызнув, вынудив его в неопределённости метаться и искать ответов, пусть и неприятных, неприглядных, отвергаемых гордыней или о себе извращённым представлением, не имеет значения, главное, чтобы отчётливых, без кривизны околичности и подмены понятий, таких, какие ему только Эва всегда давать была готова. Интерком мелодичным сочным сопрано оживился; капитан, небрежно кивнув администратору, зашёл в просторный кабинет и замер у порога, на подругу смотрел в тишине пронзительным взглядом, в преисполненном беспрецедентной искренности визуальном контакте сплетался, словно тонкую подстройку ментальной синхронизации проводил, на периферии отмечал, как замечательно Эва выглядит, как обычно, собственно, и как в её внимательных глазах, где-то между штрихов радужки, как штопальная игла, сверкает насторожённость, и в кристальной прозрачности, инсайтным туше вторгшимся в клиренс гештальтов, принимал за аксиому, что она, невзирая на всё, в прошлом происходившее, всё сказанное, сотворённое, опровергнутое и оспоренное, сейчас буквально насквозь каждый его парадокс видит, как и он её читает бегло, будто настежь распахнутый книжный том, в бойких строчках мимики и кинесики, и ритма дыхания, и с толикой ошеломлённости интегрировался в то, как обоюдоострая обнажённость, их единым упорядоченным конгломератом замкнувшая, упоительна. Они не встречались недели три, вплоть с того вечера, что провели под блюзовую сессию в «Пабст», как врач и пациент вовсе с весны держались на расстоянии: Эва отлично представляла себе лимиты его сговорчивости и не нагнетала «терапевтический процесс» во избежание критических точек сопротивления, и потому могла о его жизни знать не более того, что капитан от неё не пытался скрывать, любопытствовала, анализировала исподтишка и задавала вопросы, а он не упирался, перемежал правду мириадами полунамёков и с невероятным превосходством упивался, наблюдая, как сбивает её с толку, возможно, совершенно напрасно. Чего Дин добился, играя с ней в кошки-мышки, кроме раскормленного эго, так ли оно было уязвлено, чтобы ради утоления застарелой забродившей досады собственное здравомыслие фантомами зашорить, как белладонной? Он не знал и не собирался по лезвию бритвы бегать, выясняя – у панорамного окна вполоборота встал, взором на растрескавшейся мозаике материальности рисунок паутины провожая, и исповедовался во всем, что наворотить умудрился, под бесстрастное молчание: в том, что забава его, «сладкое развлечение», затянулась на многие месяцы и, кажется, слегка из-под контроля вышла ещё до начала, что в неприкасаемую орбиту врубилась катастрофической перпендикулярной траекторией, в служебную субординацию, священную своей запретностью, вползла змеёй и грелась, вопиющим пренебрежением к догмам расцветала, словно плесень на отсыревшем хлебе, и выпала из алгоритмов функциональности, едва подтекст её угрожающей галлюциногенной палитрой высветился и в подлинном обличии предстал; что брат отчитывал его, как мальчишку нашкодившего, носом тыкал и сыпал неопровержимыми аргументами, пока он поцарапанное тщеславие лелеял, доводы в равнодушии пропускал мимо ушей, полагаясь на внутренний камертон правильности, возможно, сбитый с адекватного резонанса вероломным сбоем, ускользнувшим от разума. Монотонным, неизменной виолончельной нотой вибрирующим тембром офицер, в излишне интимные детали не вдаваясь, изложил факты, что о здоровье своём подорванном, что о подорванной неприемлемыми поступками перцепции, изъяснялся с тождественной судейской бесстрастностью, и не улавливал концептуальной обособленности второго от первого, в них подозревая причину и следствие, напрочь забыл о Сэме, скучавшем на парковке в салоне внедорожника, размером на авианосец или, как минимум, на сторожевой катер похожего, про консультацию с онкологом в госпитале Ветеранс, назначенную на четыре пополудни, отчуждался от мира и антуража декораций, сценария, предопределившего роли и реплики, концентрировался на краеугольных первоосновах, как выпал из трёхмерного пространства, тесного ему, размножил измерение, и за собой увлёк Эву, изумительным, обескураживающе-правильным спокойствием вносившую баланс в его хаотичность.       — Ты всегда что-то скрывал, капитан, — тихо обронила Уилсон, когда Дин замолчал. — Это твоя естественная потребность.       — А тебе всегда удавалось меня раскусить, — напомнил капитан. — Ты видишь меня насквозь.       — Я вижу твои конфликты, — возразила Эва. — Противоречия между тем, каким ты стремишься быть, и тем, что чувствуешь, — она алчно затянулась, взглянула на Дина с бесконечной мудростью, пронизывающей его, будто булавка, накалывающая бабочку на подушечку коллекционного футляра. — Уравновешенной личности не нужен психоаналитик, и я не была тебе нужна. С чем ты конфликтуешь?       — Мне нравится быть мной. Я… не хочу меняться, — почти неслышно ответил Дин и нахмурился.       — Но изменишься неизбежно, — с хирургической безжалостностью произнесла она и растёрла окурок о толстое донышко пепельницы. — Новый опыт изменит тебя, новые знания. Они внесут в тебя коррективы, хочешь ты того или нет.       — Я говорю о другом!       — Никто не даст гарантий, что твоя личность не деформируется, — Эва отрешённо усмехнулась: уголок её губ, подкрашенных полупрозрачным слоем неяркой помады, чуть приподнялся, в мимику акварелью вливая оттенок загадочности, в неразрешимости своей способной поспорить с вечными тайнами Стоунхэнджа или пирамид. — И никто, кроме тебя, не определит, произошло это или нет.       — И как я могу доверять себе? — вскинул бровь капитан.       — Только себе и можешь. Проблема в том, что ты не знаешь, кто ты.       Капитан сплёл руки на груди замком и удручённо выдохнул, из подреберья вместе с воздухом, неторопливо по горлу истекающим, выталкивал комок сомнений, обуревающий неподвластной неопределённостью, статическими разрядами, вывернутыми в зигзаги вопросительных знаков с подтекстом восклицаний, простёгивающий путаную эвристику, сбитую с толку и смятенную, содрогающуюся в ознобе перемен, подступивших экспансивной ударной детонацией, некогда до зеркальности гладкий рельеф индивидуальности испещривших кавернами на сопряжении информационных массивов, комбинацией воздвигнувших общность, именующуюся Дином Винчестером. Многие годы Эва повторяла, что он не имеет представления, что таится на стыках его составляющих, что под обманчивой мембраной лимба прячется, кровожадными монстрами и архатами воплощается, агнцем и убийцей друг с другом в неиссякаемом споре перекликается, воюет столкновениями света и тени, и упрекала за отказ в это погружаться, а Дин с категоричным пренебрежением отвергал её нотации и их предпосылки, искони считая и до сих пор в том не разуверившись, что ничто не имеет значения, кроме парадигмы, выкристаллизованной из жёсткого и в чём-то, безусловно, жестокого свода максим, квинтэссенцией ценностей сияющей, подобно свету в конце тоннеля, и разве важно, как высока цена её и чем поступиться, от чего отречься и что попрать ради неё приходится, какие слабости раздавить, подчас в ущерб себе, если в том суть и заключается: принести на алтарь высшего собственные изъяны, отказаться от них, пусть и с частицами живой трепещущей плоти, не жалуясь. Он не должен был разбираться, что из себя выдирает под корень; он лишь человек, бракованная особь бракованного биологического вида, что в нём может быть настолько значимого, чем нельзя пожертвовать – набором парадоксов, лодыжки сковывающим, как неподъёмные кандалы, или эмпатией, паразитирующей на стойкости напрасными всплесками сострадания, или припадочным лабиринтом субъективных стереотипов, снисхождением к непростительным ошибкам и наивными мечтами о замках фата-морганы сотканных? Вздор. Капитан вожделел быть большим; выситься над удушливыми рамками заблуждений и ограничений, лететь мыслью, если не крылом небосклон взрезать, к земле особенностями генома придавленный, и вот внезапно навигационные маркеры выпустил из обзора, чудовищной мощью инерции на отточенные придонные скалы в пропасти напоролся, и был изранен в клочья, дезориентирован и ослеплён от боли, и обездвижен простым вопросом – «кто я?».       Эва опустила в карман изящную зажигалку, что покручивала в руке бездумно, и неожиданно подбородок Дина обхватила пальцами, к себе голову поворачивая, хищно прищурилась, взгляд во взгляд ввинчивая вольфрамовым сверлом, и в покрытую модной «брутальной» щетиной челюстью с размаху влепила звонкую пощёчину, и следом за первой вторую без промедления, болезненно-хлёсткую, костяшками суставов на тыльной стороне ладони по чётко очерченным губам проехавшуюся и с внутренней стороны слизистую чуть надорвавшую о кромку зубов. Капитан привередливо скривился, брови свёл над переносицей смурным уголком и, шикнув, с капризным недовольством, миролюбиво-встревоженным, почти ленивым, спросил:       — Ну что ты делаешь?       — Пользуюсь возможностью. Давно хотела, — в мелодичном, хрустально-сурдинным трензелем обертонов звенящем сопрано эффектным фортиссимо воцарился азартный вызов, и в бессветии зрачков отблеск пламени по кромешной темноте бесовщинкой мелькнул. — Ты пойдёшь туда и надерёшь всем зад, — потребовала она, стиснув зубы, и желваки на широких выступающих скулах внушали вдохновенную агрессию. — Избавишься от проблемы, а если возникнут новые, избавишься и от них, и повторишь это столько раз, сколько понадобится, как ты всегда и поступал – задолго до меня.       Дин бледно улыбнулся и кивнул. Он не нуждался в её наставлениях, она не нуждалась в его подтверждении, но, тем не менее, они сказали и сделали то, что принято, наверное, потому что в ортодоксальных паттернах заложено, вычерчено по матрице сознания неотъемлемой схемой эмоционального эквилибра, анахроничной и, вместе с тем, не утратившей актуальности, бесполезной и неопасной, социальный контракт замыкающей, как росчерк подписи.       — Не пренебрегай психологами в клинике, — добавила Эва, поколебавшись.       Оттолкнувшись от стены, капитан шагнул к Уилсон вплотную и, мягко обхватив её за плечи, на прощание над виском целомудренный поцелуй оставил.       — Нет, Эва. В моей голове хватит места только для тебя.