Под маской пересмешника

             Мёртвая птица тенью в тенях застыла, слушая плеск воды. Крылья опустила-сложила, сбросила, плечи ссутулив, поникла в тёмном своём саване-одеянии. Смотрела-следила сухими глазами красными за каждым шагом, за каждым движением рук, не по-женски сильных. Следила отстранённо, как бы осознание принимать не желая, на грани забытья алым листом дрожа.       В подземелье было холодно — зябли пальцы, чадили факелы. Мёртвая Птица-Санса в отрешённом своём отдалении отмечала: вот стол, вот свечи, кувшин с водой, вот девочка — родная, знакомая незнакомка, — вот обнажённое тело. Тоже чужое, незнакомое. Почему-то.       Она сама заявилась сюда, вторглась непрошенной и незваной, одними губами попросила: «позволь остаться». Но приблизиться не осмелилась. С тех пор, как отдала приказ: «уберите тело».       Шаги были медленными, размеренными. Ноги отчего-то слушаться не желали, как будто каменные. Тяжёлые такие ноги у мёртвой Птицы — их не поднять и не передвинуть.       Но всё же она идёт.       Человек на столе недвижен, смертельно-бледен. У человека в волосах седина, а на теле — шрам. Санса о нём не знала, а Мёртвой Птице… мёртвой птице такое знание ни к чему.       Человек улыбается. Но не губами, горлом, и мёртвая птица не может вспомнить, какая ещё была у него улыбка. Но была она точно лишь на его губах. А ещё — во взгляде. Только глаз его, как и имени, Мёртвая Птица не помнет тоже.       Руки сестры аккуратны, точны и бережны. Она всегда знает, что и как правильно нужно делать. Она — проводник. Из смерти куда-то дальше, за край, за грань. Она омывает тело так тихо, бесстрастно, просто, как будто не её рука сделала человека мёртвым.       Арьи — рука, Санса Старк — приказ. А вина на ком? Уж не на мёртвом ли?       Будто заворожённая, мёртвая Птица касается мраморного плеча. Оно обжигает холодом.       Когда-то Сансу Старк привели к голове отца. Когда-то смотреть заставили.       А сейчас она пришла добровольно, но боль — всё та же. Не боль — пустота и лёд. Только мстить некому. Уж не мёртвому ли ей мстить? Ведь вина — его?       Пальцы находят ткань, безмолвно вынимают из рук сестры — и мёртвая Птица чувствует, как холодна вода. Санса Старк прежде не омывала тел, но сейчас снова и снова проводит бездумно по удивительно твёрдой руке, по груди и шее — капли неуместной песней своей безмолвие разрушают. Птица не может заставить себя вновь мертвеца коснуться.       Птица теперь и сама мертва. Так пусто ей, гулко внутри, что сколько не бросай в эту бездну вечностей, не заполнишь. А винить кого?       — Тебе пора, — говорит сестра. Мёртвая Птица знает: она закончила, и теперь Санса Старк должна уйти, как обещала. Как обещала, дрожащая, им обеим.       Только уйти не может — стоит на месте, глядя неотрывно в лицо покойника.       — Ты заберёшь у него лицо? — спрашивает наконец медленно, по складам.       — Да, заберу. — Пламя свечи пляшет на лезвии кинжала у изголовья.       Сансе Старк сложно это понять. И представить трудно. Она знает: то, что будет дальше — таинство, касаться которого ей нельзя. И всё равно остаётся. Потому, что должна. Обязательно. До конца. До конца-до костра, до последнего дыма, до пепла должна остаться.       Первый надрез — на лбу. Смерть этот лоб разгладила.       Следом — другой: подбородок, щека, висок.       Птица хочет закричать, запретить, укрыть. Но мертвец улыбается горлом, а значит остальное уже не важно.       Лицо снимается медленно, с трудом, как будто прежний его обладатель всё ещё не хочет делиться с кем-то, но Арья никуда не спешит. Ей нужно это лицо.       А Саньсе безумно страшно.       — Что ты чувствуешь, когда… когда надеваешь лица? — спрашивает она.       Последний рывок — и внезапно гибкая, мягкая маска в руках у сестры больше не кажется настоящей, больше не походит ни на мёртвую, ни на живую…       — Это больно. — Сосредоточенная, Арья бережно омывает лицо мертвеца. — Чужие мысли, чужое тело, чужие сны. И ты себе сам чужой.       — Значит, ты сможешь… Сможешь понять, что он чувствовал, если наденешь его лицо?       — Он никто. И я никто.       — Арья! — Мёртвая Птица вскидывает ладони-крылья. — Я хочу понять. Я должна понять.       Последний факел погас, и просторный зал теперь освещала только одна лишь свеча у головы покойного. Головы, на которую Птица смотреть боялась.       — Мизинец был казнён за измену, — отрезала Арья внезапным холодом. — Он мёртв. Мертвецы не дают ответов. — И «тихая, словно тень» — исчезла во мраке, оставляя птицу-сестру в пустоте несокрушимого, безвыходного молчания.       Безвыходность об руку с безысходностью величаво шагала-звенела каплями мёртвой воды. Мёртвой для мёртвой Птицы. Голову опустив и ссутулив плечи, она уходила прочь — то ли в день, то ли в ночь. И солоны были вдохи.       Горький, тяжёлый дым уносился сквозь вечер в объятья вечности. Жарко пылал костёр, но, стоя на стене, Санса лишь представляла его тепло. Стало отчего-то до безумия важно узнать, что происходит с телом, сгорающим там, внизу? На что похоже оно сейчас? Что останется от него, когда догорит костёр?       — Я утром уеду, — ворвался вдруг в безмолвие голос Арьи, и Санса бездумно переспросила:       — Уедешь? Ты? — Арья кивнула молча. — Но ведь скоро вернётся Джон. Ты не дождёшься его?       Ответила сухо.       — Нет. — Колкий ветер забирался холодными пальцами под плащи, но сёстры Старк продолжали стоять, отдаваясь его безраздельной власти. Погрузившись куда-то в глубины самих себя, каждая из них его просто не замечала. — Серсея ждать не будет. И мне нельзя.       Никем не замеченная, не остановленная, не услышанная, мёртвая Птица бежала-летела, как мотылёк в огонь. Арья уедет утром — и всё закончится. Арья уедет утром. Но Сансе Старк нужно, Сансе Старк нужно узнать ответы. Сансе Старк просто необходимо успеть понять.       Что нужно делать она не знает, не знает, как. Сложенные аккуратно, лица хранятся у Арьи в дорожной сумке. Санса уже однажды касалась лиц – эта ошибка едва ей собственного не стоила. Только теперь Сансе Старк не страшно. Мёртвая Птица она теперь. А какие у птицы лица?       Маска в руках бьётся, пульсирует, как живая, маску в руках искажают боль, удивление, радость, страх — но это лишь от того, что пальцы дрожат, неверные. Это ведь лишь поэтому?       Сансе когда-то хотелось этого лица коснуться. Только не так. Не так… Стоя на коленях, она снова и снова пробегает пальцами по мертвенно бледной восковой коже — щека и лоб, нос, подбородок, губы. Красивые губы. Дерзкие прежде, нежные.       Порывом безумия, единой, исполненной отчаянья тихой болью, Птица прижимает лицо к своему лицу.       Только попрощаться.       На миг. На миг…       Мёртвая Птица Санса металась в клетке — на ветку с ветки, по кругу от мысли к мысли, толкая стены, обессилено к ним, холодным, прижимаясь щекой и лбом. Тело хотело рассыпаться, разорваться, чем-то новым собраться неправильно, вкривь и вкось.       Мёртвая Птица не знала, не понимала.       В памяти лица у мёртвой Птицы — отец и мать, серые камни, меч…       У него слишком слабые руки, и меч тяжёл. А Форель всё скачет и скачет на тонкой шали… Лезвие жалит, песок под пальцами.       Встать. Не сдаваться. Встать…       Мёртвая Птица заходится рваным криком, но крик не её, а руки чужие до боли сжимают чужое горло — дышать, дышать.       Встать, не сдаваться. Подняться. Слово ещё одно бы сказать…       За любовь? За любовь опять?       Не сдаваться. Встать.       Значит, она сумела, она смогла? И вот он — тот самый сон, бред тот самый?       А ты не пришла ни разу. В душную комнату, в полумрак не пришла.       У тебя тогда уже сердца не было?       Терпеливо ждал, терпеливо мстил — любил, ненавидел. Насмешничал-пересмешничал.       Мёртвой Птице нужно… ей нужно вспомнить. Что — вышивание, танцы, книги?       Цифр вереницы и снова лица. Лестница — хаос. По ней взбираться куда-то в далёкое поднебесье. И встать, и подняться во весь свой жалкий, ничтожный рост.       Подняться. Заполнить пустоту. Но сколько не бросай в неё — ненасытна та чёрная пустота. Он и сам ею однажды стал.       Мёртвая Птица Санса медленно поднимается. Винтерфелл раскачивается от крипты до самых башен, а она, птица-волчица, слишком слаба, мала.       Она помнит, как кровь расплывалась на грязном полу чертога.       Его? Её?       Большое мутное зеркало на стене. Только смысла смотреться нет. Смысла смотреться нет, и пальцы, крючась, силятся край отыскать, чужое лицо сорвать.       Санса, Петир, кто я? Кто она, кто он?       Кто из них жив, кто умер, чьё тело омыли и чьё сожгли?       Это борьба. Но ведь Птица и так мертва, птица устала, у птицы давно вместо крыльев — тьма.       В голове туман. В голове другой.       Ей бы хотелось сказать «прости». Но разве себе самой говорят «прости»?       Если она — Петир, кто тогда он? — Она?       Места двоим не хватит. Двое сойдут с ума. Оба сойдут, пропадут, исчезнут…       А в душе его, чёрная, алчет бездна. Птицу она пожрёт, Птица в неё нырнёт. За ответами, за забвением, за покоем, какого хотелось бы им обоим.       Если бы знала прежде, как мог быть нежен.       Если бы знала раньше, как был несчастен.       Если бы знал, как сильно она хотела, как долг неумолимо сражался с честью.       Если бы знали. Если бы только сказали — не промолчали.       Меч за любовь — в живот. За другую — к горлу. А мёртвая Птица бездну собой накормит.       И ей не страшно. И не жаль. Только суметь сказать бы…       Но кого прощать и кого винить? Мёртвых, живых ли?       А кто из них мёртв, кто жив?

***

      Арья бежала, сжимая в руке кинжал. Бежала, словно её настигал огонь, словно хлестали голодные, злые взгляды. «Быстрая, как олень, тихая, словно тень». Сердцем беду почуяла. Так и сорвалась с места ланью испуганной, ланью раненной. Покоя не зная, в свои покои. За глупой сестрой, за дурой сестрой, которая, словно птица.       Арья умела, Арья меняла лица. И это не просто было — боль причиняло ей. Но девочка была в этот миг никем. И лица её — ничьи. Иначе никак, иначе нельзя. Иначе беда, борьба.       Арья бежала с кинжалом.       Просто надеть лицо — это сумеет каждый. Но сложно снять. Можно себя самого потерять под маской, тело отдать другому, из мёртвых вытащить, поменяться местами… Если хотя бы на миг забыть: ты — никто. И это лицо — ничьё.       Сансе ведь слишком хотелось узнать ответы.       О, Санса, где ты?       Петир Бейлиш горло сжимал, на коленях стоя в её покоях, и Арья смотрела в его глаза. Он не понимал, он не знал, не помнил. Арья сжимала в руке кинжал. Но больше бы не сумела его казнить, больше бы не сумела убить предателя.       Санса ему отдала себя.