Под маской пересмешника

             Триста семьдесят пять умножить на восемнадцать? — шесть тысяч семьсот пятьдесят. Семь тысяч семьсот пятьдесят… — пальцы, крючась, сминают простынь. — семь тысяч семьсот пятьдесят поделить… поделить на?.. — вправо-влево… вправо-влево… потолок низкий, и нечем дышать… дышать… потому-то дышится часто, потому так рвано и тяжело. Он слишком медленно поднимает руки, вцепляется в собственное лицо и сдавливает до боли… Триста семьдесят пять умножить на восемнадцать. Но это он уже, кажется, посчитал.       Маленькому человеку в в маленькой каюте, на раскачивающемся, узком, крохотном гамаке так невозможно тесно. Воздух пропитан солью, рыбой, йодом и давно не мытыми телами матросов. Этот извечный, неискоренимый дух не оставляет ни на мгновение — сбежать от него, избежать его можно лишь только в чертогах сна.       Сна, из которого так отчаянно рвался, который прочь отгонял. Четыреста сорок умножить на восемьсот одиннадцать… А от каждой единице к единице — бесконечная вереница точек. И считать не пересчитать их, дробить — не передробить. Только бы не быть и не становиться, только бы снова не засыпать.       За мутным оконцем вязкой серостью разливался очередной рассвет. Он, всевидящий, всезнающий, казалось, смотрел на Петира, а Бейлиш лишь вторил, упрямо возвращал покрасневший, туманный взгляд.       Сколько дней назад это с ним началось? Или сколько дней назад для него закончилось? — Бейлиш не сосчитал их и не запомнил. Первым, что по-настоящему осознал, был невообразимо-чёрный, смолисто-густой, всеобъемлюще дикий ужас. Он кашлял и хрипел, он чувствовал холод, — повсюду холод! — и силился отчаянно что-то сказать. Но ему ведь перерезали горло. А тот, кто выносит приговор, сам заносит меч. Только тебя не отец учил — ты чиста была и наивна. Слишком мала тогда. Настоящего учителя превзошла. Наверное, Петир бы смеялся, он бы хохотал, если бы только мог. Но ведь он уже умер? ОН уже умер, да?       А потом клокочущий смех разорвал безмолвие. Бейлиш тотчас захлебнулся им, резко оборвал на самой высокой ноте и неожиданно ясно увидел такие знакомые покои, свои дрожащие пальцы, девичий плащ, брошенный на тростник неопрятным комом… и девчонку Старк — растрёпанную, ошалевшую, с каким-то болезненно затравленным, диким взглядом.       Первые часы как будто в тумане прошли, в дымчато-серой и вязкой мгле. К нему не обращались — и он молчал. Кто-то почему-то ударил — унизительно, хлёстко, звонкой пощечиной, от которой след остался наверняка, но и это он воспринял с тупой покорностью. А его тормошили и встряхивали за плечи, как будто куклу. Он слышал, как звали Сансу, но Санса не пришла отчего-то. Бейлиш не знал — зол на неё, или, наоборот, за неё же горд. Он ровным счётом ничего в те часы не знал. Кроме того, что со вспоротым горлом невозможно так долго жить.       Ставшим привычкой жестом Бейлиш погладил шею — гладкая, горячая кожа, бисеринки пота… Но память о боли, память о смерти здесь. Эта память навечно с ним. И бессознательный жест. Пальцы на шее. Знакомой и незнакомой одновременно.       Он не знал, сколько провёл, запертый в жарко натопленных покоях, но времени этого, во всяком случае, сполна хватило для того, чтобы, словно из трясины, выкарабкаться из туманного, отрешённого состояния. Тогда Петир впервые перемножал числа. Любые, какие помнил, какие только удавалось вообразить. Чёткими рядами выстраивались они перед его мысленным взором и с каждой новой манипуляцией проясняли сознание, возвращали расчётливый, острый ум. Потому-то, когда дверь наконец распахнулась, снова впуская девчонку Старк, Бейлиш поприветствовал её прояснившимся, внимательным, цепким взглядом.       — Кто ты? — спросила она с порога. Тяжёлая створка захлопнулась, и Арья тотчас о неё оперлась. Бейлиш пожал плечами.       — Полагаю, ответ ты знаешь…       — Да если бы… — И она быстрыми, бесшумными шагами переместилась к единственному свободному креслу. — Поговорить нужно. — И по-детски прикусила уголок губы, как делала ещё в Королевской Гавани. — Но я не знаю, как.       — Если задача кажется тебе непосильной, раздели её на множество мелких, наведи в них порядок и решай одну за одной. Начни с малого.       — С малого, — кивнула Арья. Вертикальная складка пролегла меж её бровей. — Вы знаете, кто я?       — Имел честь. — И картинно поклонился.       — Вы знаете, кто такие безликие?       — В какой-то степени. Представления мои не сказать, чтобы уж очень точны.       Несколько лишних мгновений Арья молчала. Оба они, сидя в безмолвии, смотрели, как пляшет в камине пламя, и Петиру отчего-то думалось, что у матери когда-то была вот такая шаль. Пламенная шаль, слишком яркая для стылого, промозглого севера. Оттого, наверное, и исчезла.       — Я убила вас. И забрала лицо. — Арья рубила фразы коротко, оставляя меж них непозволительно долгие промежутки. — Вы мертвец. В чужом теле. Вас не должно тут быть.       — Но я здесь… — он поднял ладони так, будто собирался зааплодировать. И опустил. И вдохнул сквозь зубы. — У мамы была шаль. — Полено особенно звонко треснуло. — Ты оставила его без присмотра. Лицо. Оставила. И… кто? — Петир так и не сумел произнести «моё». «Моё лицо» — это не удавалось осмыслить, оставшись при этом в здравости.       — Санса, — выдохнула-всхлипнула Арья и горько, горестно рассмеялась. — Да я же увезти собиралась, уехать. Я на час опоздала. На час!       — Ты… Ты… — Он поднялся, сел, поднялся и грузно рухнул на кресло снова. У него не было слов. И сил у него тоже не было. Он ведь с радостью и довольством бы принял любую жертву, любое имя. Кроме одного. Кроме этого. Он ведь мчался к ней на подмогу с рыцарями Долины, он рисковал всем, вывозя её из Гавани под покровом ночи. И кто теперь он, а она теперь кто? И где? В каком месте живое становится мёртвым, а мертвец паразитирует, отнимая здоровое, сильное тело маленькой глупой девочки?       — Вы ей голову задурили совсем, — произнесла поникшая, разом ссутулившаяся Арья. — Этим своим «люблю» задурили насквозь лживым.       — Не тебе меня судить. Не тебе! — Он всё-таки поднялся. — Ты всегда хотела быть лучше, всегда завидовала, всегда ненавидела меня — я знаю! Я знаю… я… — триста сорок один умножить на семьсот девятнадцать. Выдохнуть. Вдохнуть. — Это ведь не мои слова?       Арья кивнула отрешённо:       — Не ваши, да. — И вдруг улыбнулась. — Это правда. Я ей всегда завидовала. И ненавидела по-детски. Она же леди, вся такая правильная, красивая… А я…       — Ты можешь снять лицо?       Она фыркнула… словно лошадка впрямь. Арья-лошадка…       — Могла бы, уже бы сняла давно. — Пальцами побарабанила по колену. — Я недоучка. Я сбежала. Я не всё умею… Я вправду не знаю, что делать. Быть может, вы уже поменялись местами, и Санса мертва окончательно… А может… А может… Я правда хочу помочь ей…       А когда-то Арья подкладывала в постель противных холодных змей. И хохотала потом. И пряталась в крипте. Мертвецы ей были милее всяко… Теперь Петир и это отчётливо, ярко помнил и, чем сильнее задумывался, тем больше ощущал, как вплетаются в его мысли чуждые желания и слова.       — Я люблю её. Больше всех. И она ещё здесь. Пока здесь, — произнёс наконец Петир.       Но промолчал о том, как сильно боится, что, дав тому, что осталось от Сансы, волю, сойдёт с ума.