Под маской пересмешника

            В покоях горел огонь. На столе, заботливо расставленные загодя, распространяли вокруг себя соблазнительный аромат миска тушённого мяса, пряный травяной отвар и овощная похлёбка. Окружённый благотворным влиянием почти настоящего, почти домашнего, тёплого, умиротворяющего уюта, Петир ощутил необыкновенный прилив внутренних, душевных сил, компенсировавших собою тотчас острую нехватку сил физических. Мягко отстранив молчаливую Элен, что всю дорогу заботливо поддерживала его под руку, он не без удовольствия, сбросив плащ, протянул успевшие озябнуть пальцы к дышащей умопомрачительным густым паром горячей снеди.       После разговора с Арьей ему стало почему-то гораздо легче. Неопределённое, тягостное, бесцельное ожидание сменилось наконец ясной, понятной целью. Бейлиш знал, что скоро начнётся его последнее путешествие, и, невзирая на неизбежно предсказуемый его финал, с почти детским нетерпением ждал той минуты, когда всё-таки сможет пуститься в путь.       Элен продолжала отрешённо стоять у двери. Сцепив пальцы на животе, служанка ждала приказов. Или хотя бы каких-то слов. Придвинув к себе похлёбку и отыскав краюху ржаного хлеба, Петир окликнул её:       — Присядешь?       Словно марионетка, Элен как-то неестественно дёрнулась, деревянными, скованными шагами переместилась ко второму креслу и в нём, нахохлившись, замерла. Глядя на неё и бросая в ароматное варево небольшие кусочки хлеба, Петир буквально затылком ощущал неторопливое приближение неизбежного диалога. Это должно было случиться в конце концов — не истерикой, не полубредовой исповедью безумца. Если сейчас Петир промолчит опять, Элен уйдёт — и никогда не вернётся больше. Петир знал это яснее, чем собственное имя, чем таблицу умножения, чем различия между действительными и натуральными числами, чем способ сокращения дроби. Что ему скрывать? Что, в конце концов, может он скрывать от кого-либо в этом слишком живом, слишком реальном мире? Ведь для него он, Петир Бейлиш, станет вскоре просто воспоминанием. — Я скоро уеду, Элен. — Он наконец заполнил миску хлебом почти что доверху, и теперь аккуратно перемешивал получившееся — ждал, пока кусочки пропитаются и размокнут. Ждал, постукивая в нетерпении черенком ложки о ноготь большого пальца. На самом ведь деле он ждал ответа.       — Я знаю. — Бесцветный голос, пустые глаза на бледном, помертвевшем лице. Бесцветная женщина в серой шали. Внезапно как будто истаявшая, обратившаяся тенью прежней бойкой и дерзкой, живой служанки. Эта перемена, впервые так резко бросившаяся в глаза, испугала Петира почти до дрожи. Он выпустил ложку.       — Да что, ради всех Семерых, с тобой?       — Я знаю, что вы не вернётесь. — Ровно, на одной ноте. Отсветы непролитых слёз на гладких щеках, сухие, искусанные губы. Она вздохнула.       — А ведь я говорил тебе.       — Да, говорили, — прошелестела Элен, но явно думала о своём. — А потом я услышала разговор. Неважно, кого и с кем. — И прерывисто, громко втянула воздух. — Лучше бы мне вас никогда не знать.       — Я собирался рассказать тебе всё сегодня. — Кусочки хлеба наконец превратились в кашу, но Петиру совсем расхотелось есть. Всё снова покатилось-помчалось неправильно, бесконтрольно, в бессилии своём он пропустил момент, когда Элен выяснила что-то и без его признаний. А с каких-то пор Бейлишу были важны её понимание, расположение и внимание, её бесхитростное человеческое тепло.       — Уже не важно, — медленно качнула головой она. — Ешьте, пожалуйста. Остынет. Вы и так испортили суп.       — Я не испортил! — Последние слова в очередной раз вывели Петира из равновесия. Почему все всегда критикуют эту его привычку? — Так вкуснее, — попытался зачем-то оправдаться. Как в детстве, когда старая нянька ругала его за свинство. И ведь он много лет себе такого не позволял. А сегодня вот… расслабился. Маленький, что ли, он?       — Да? — Элен изогнула бровь и с сомнением покосилась на содержимое его миски. — Тогда ешьте. — Сложив руки на груди, демонстративно отвернулась. Как будто всем своим видом хотела показать «диалога не будет, пока вы всё это не съедите».       — В тебе проснулось внезапное материнство?       — Что? — она оглянулась через плечо. Тон её был до крайности возмущённым.       — Колыбельные, бдения у постели, это твоё рьяное желание обязательно меня накормить. Да ты мне в дочери годишься. — Петир говорил с насмешкой. Он вполне осознанно выводил её из себя. Только бы не видеть больше мёртвого, звенящего колкой пустотой холодного отрешения. А ведь Бейлиш и вправду успел забыть: эта служанка сама ещё толком почти девчонка.       Резко поднявшись, Элен нависла над ним, всмотрелась пронзительным, жгучим, каким-то тяжёлым взглядом. Губы её шевелились беззвучно, но Петир так и не сумел по ним ничего прочесть. Упёршись правой ладонью ему в плечо, служанка мучительно долго прожигала глазами лицо Петира, и непередаваемая гамма чувств искажала её привлекательные черты. Это длилось совсем недолго, но вместе с тем мнилось почти что вечностью потому, когда с тихим, болезненным: — ешьте, — Элен разорвала контакт, Бейлиш выдохнул с облегчением и, вцепившись в миску, услышал тихое, досадливое: — дурак.       — Что? — Лицо неприятно исказилось. Никто, никогда таких слов ему подобным тоном не говорил. — Повтори, пожалуйста, — попросил нарочито мягко.       — Дурак, — ещё раз произнесла уже по складам служанка и принялась яростно шуровать кочергой в камине. — Вы образованный, умный мужчина, лорд, но бесконечный, бесконечный слепой и глухой дурак. — Голос Элен коснулся слуха Петира снова, когда он, покончив с похлёбкой, отдал всё внимание почти остывшим золотистым кусочкам мяса.       Прямота и по-детски обиженная резкость служанки поразили и одновременно с тем возмутили Петира до крайности. Но много хуже этого было то, что, как не старался, он не мог постичь тех, казалось, лежавших на поверхности чувств, что руководили непоследовательными, какими-то трансцендентными переменами в её поведении.       — Сперва ты кудахчешь вокруг меня, затем устраиваешь допросы, потом застываешь монументом и наконец рассыпаешься в оскорблениях. Я не могу тебя понять.       — Да никто вас не оскорблял. — Резкими жестами служанка стряхивала с рук золу специальной тряпкой и лишь, когда сочла ладони достаточно чистыми, неторопливыми шагами вернулась в кресло. — А если не понимаете, то и не нужно, Милорд. В конце концов, скоро вы уедете — и больше никогда не вернётесь. А мне так жаль… — И вот тут наконец все её маски растрескались льдом под первым весенним солнцем. Медленно, одна за другой, они как будто стекали, обнажая усталую, истерзанную, подавленную женскую душу. Петир вдруг испугался. Испугался, что, если вот прямо сейчас она всё-таки позволит себе расплакаться, окажется жалким и бессильным перед этой обезоруживающей слабостью.       — Послушай. — Получилось хрипло, и он повторил: — послушай. Я не лучший человек, девочка. — Он впервые назвал её так, нарочно подчеркнул, какая пропасть лежит между ними на самом деле. Сейчас, всецело очистив сознание от влияния, от слияния с прошлым Сансы, он более не чувствовал себя нуждающимся в поддержке, и это разом поменяло их с Элен роли на диаметрально противоположные. — Я признателен тебе. Нет, не так. Я тебе искренне благодарен. Я поражён тобой, пусть и испытываю чувство стыда за долгие дни моего безумия и слабости, которые тебе приходилось переносить. Впрочем, эту ношу ты добровольно взвалила на свою спину. Я тронут этим. Я не понимаю, не понимаю, чем ты руководствовалась, ради чего отдавала время и силы, но, повторюсь: я благодарен тебе за это. То, что ты сделала, очень сложно переоценить.       — Это не так. — Элен почти совладала с эмоциями, но губы её всё равно дрожали. — Это простое человеческое сочувствие, лорд Бейлиш. А потом простое понимание, и симпатия… глупая я, глупая женщина. Кажется, привязалась. И почти стыжусь говорить об этом.       — Сердце… — Подавшись вперёд, Петир оперся локтями о столешницу, опустив подбородок на сцепленные пальцы. — Оно-то нас всех и сгубило: меня, тебя, Сансу. Если бы мы могли руководствоваться одним лишь разумом, человеческая жизнь стала бы, пожалуй, намного проще.       — Она бы утратила вкус и краски. — возразила Элен.       Петир усмехнулся.       — Какой риторический, право, спор. Будем говорить прямо. Ты влюбилась. И как? Счастлива теперь? Нужно оно тебе? А мне? Нужно?       — Будем говорить о любви? — изогнула бровь, ощетинилась разом колючей защитной дерзостью.       — Да нет, пожалуй, — со вздохом откинулся Петир, разбросав расслабленно руки по подлокотникам. — Лучше я всё-таки расскажу тебе… сказку. Раз ты просила. И о любви, и о глупостях, и о сердце. В конце концов, ты — единственный человек в этом доме, который, пожалуй, не враждебно ко мне предвзят.       Элен промолчала и, закрыв глаза, Петир медленно, долго заговорил:       — Я никогда не верил в богов. Я никогда не верил в магию. Только в разум, в человека — в силу его желаний, его целей, его амбиций, в его прогрессивную натуру, в умение мыслить так, как не дано больше никому. Даже, когда драконы вернулись в мир, я ни в мертвецов, ни в богов не верил. Я всегда считал, что нет таких событий, какие я не сумел бы повернуть в свою пользу, что всё и всегда будет под моим контролем, что всё и всегда будет подвластно мне. Я был самоуверен. О, если бы ты знала, насколько был самоуверен Мизинец. И мне ведь действительно всё удавалось. Но даже самый упорядоченный хаос всегда разрушают страсти. Я взбирался по ступеням безумия, которое сам разжёг. А потом я споткнулся о сердце. И падение моё уже ничто бы не сумело остановить.       Сухость во рту на мгновение приостановила его рассказ и, отпив давно остывшего отвара душистых трав, Петир так и остался сидеть, держа на коленях кружку.       — К цели лучше идти в одиночку. Идти налегке. А я не смог. Я второй раз в жизни привязался к девочке. Впрочем, пожалуй, оглядываясь сейчас назад, только с тобою наедине позволю себе признаться: сперва она была для меня только тенью, заменой покойной матери. Я жаждал заполучить её. Упрямо, маниакально, беспринципно. Я хотел быть для неё всем — братом, отцом, возлюбленным. Ведь она могла бы быть моей дочерью. И тогда я совершенно точно любил бы её иначе.       — Ты лучше молчи, Элен. Молчи, пожалуйста, пока я ещё способен оставаться самим собой, пока могу рассказать эту гнилую-гнилую сказку так правдиво, как только смогу. Нам обоим. Я её ведь тоже в первый раз, — понимаешь? , — слышу.       — Девочка… девочка, имени которой я не хочу, да и не могу произнести вслух, пожалуй. Да и зачем? Мы ведь оба прекрасно знаем, о ком идёт речь. Действительно… я ведь могу говорить только об одной. Девочке. Сперва я её использовал. А потом… возможно и сам запутался. Даже сейчас, оглядываясь назад, я не могу вспомнить, где врал себе, где — ей, и где эта ложь становилась правдой вопреки моей воле. С ней, ложью, такое случается иногда.       — С кристальной честностью могу утверждать лишь одно. Отдавая Рамси, я уже больше всех на этом проклятом свете её любил. Это и было началом моего конца. Моим бесславным поражением. Я ведь так ничего и не сумел достичь. Я видел признание, видел взаимность в её глазах, лице, неосторожных жестах. Но только там. Она так мне ни разу и не ответила.       И снова глоток из кружки.       — Такие они, северяни. Суровые, непреступные. До самого конца. Только ей, увы, чуть-чуть этой неприступности не хватило.       Есть в нашем мире такие особые воины. Они отнимают лица у мертвецов и умеют сменять их. Этому нужно учиться. Долго учиться, Элен. Я знаю. Я много чего знаю об этом на самом деле. Но в настоящей своей жизни относился ко всему этому с лютым, непробиваемым скептицизмом.       — Но вот он я. Сижу здесь. Сижу и говорю с тобой. Потому, что одна малолетняя… одна малолетняя идиотка отняла у меня лицо, а другая… другая его надела. И теперь я мертвец. В её теле, с её мыслями, её памятью и снами, с её привязанностями и желаниями. О, если бы ты только знала, какая это мука. Впрочем, ты ведь всё видела и слышала много раз.       — Нет. Погоди. Я не закончил ещё, Элен, и, если остановлюсь сейчас, больше уже не раскрою рта. Думаешь, это так просто? — распахивать себя, выворачивать и рассматривать детально, всё самое потаённое вынимать, чтобы облечь для тебя в слова. Нет, это совсем не просто. Я человек скрытный по жизни, Элен. Если сумеешь, цени, а нет, так просто дослушай. Это, по крайней мере, и мне поможет.       — Всё очень сумбурно дальше. Очень безумно и очень сложно. Ведь фактически я уже умер. Я прекрасно осознаю этот факт, я с ним даже почти смирился. Но я продолжаю жить. И в редкие моменты просветлений я этой жизнью всё ещё наслаждаюсь, мне всё ещё горько прощаться с ней. Я каждый день твержу себе, что всё это — случайная ошибка, временное недоразумение. Я каждый день убеждаю себя в том, что должен вернуть тело его владелице. Но я эгоист. Я эгоист, — ты пойми, Элен. Я не знаю, зачем она, если меня рядом с ней не будет? Я к этому не готов. На самом деле я к смерти не готов тоже. Да и, впрочем, можно ли вообще быть готовым к ней?       — Но в моём случае неизбежное ожидание дня, когда лицо наконец сумеют снять, каждый день изводит меня фатальным ожиданием неизбежности. Я извёлся им, я измучился от этого осознания, от вынужденного бессильного, скованного бездействия. И от неё… от неё в моей голове я извёлся тоже. И вот я готов мчаться навстречу своему концу — только бы это всё разрешилось как-нибудь поскорее. Но с другой стороны я всё ещё люблю жизнь.       — А ещё я уже почти перестал думать о Сансе по-настоящему. Вот видишь? Таки-произнёс. Сумел. Так вот… больше о ней, как о женщине, я толком думать и не могу. С каждым днём она становится для меня всё больше похожей на идола, на призрак. А подчас она — и вовсе становится мне мучителем. В самом начале я думал: любовь к ней поможет мне, я внушал себе и окружающим, что жажду освободить её, глупую, больше всего на свете. А сейчас?.. А сейчас где она, та любовь? Что от неё осталось? И чем я живу, Элен, я уже сам не знаю.       Петир наконец замолчал. Сидя с закрытыми глазами, сжимая кружку, он всем телом вбирал обрушившиеся на него внезапно тьму, тишину и беспросветное одиночество. Выговорившись, излив себя до последней капли, он наконец, по крайней мере, честно ответил себе на самые важные, самые сложные сейчас для него вопросы. Всё то время, что говорил, он почти не думал об Элен, как о человеке, как о живом, мыслящем слушателе, но теперь, застыв воплощением немого, неподвижного ожидания, напряжённо гадал, какой же будет её реакция, каким же будет её ответ. Это для него всё ещё было важно.       Тихое шуршание, вздох, шаги. Из странного страха век Петир так и не позволил себе поднять. Что она делает? Что она делает? Разочарованная, молча уходит прочь?       Сильные, тёплые руки скользнули по его плечам, подбородок опустился на макушку приятной тяжестью. Распахнув глаза, Петир увидел дрожащие ладошки, застывшие робким объятием на его груди. И это было правильно. Это было совсем не пошло. Стоило ли, впрочем, вообще думать сейчас о пошлости? Во взаимоотношениях с этой женщиной места для неё не осталось вовсе.       — Я скоро уеду, Элен. И вернётся Санса.       Ладошки напряглись, пальцы вздрогнули ощутимым порывом зябкости. Элен промолчала. Она уже всё сказала и всё показала ему сегодня. Сидя в тепле и покое её объятья, Петир знал: она останется с ним, покуда он сам не захочет её прогнать.       А он, пожалуй, уже никогда не захочет этого.