Who loves the sun

***

Последний день Чуя посвятил покупкам сувениров, заказанных боссом. Может, это и казалось дурацким капризом, но ослушаться и тем более спорить было бы немыслимо. Дорога от Шимоносеки до Ямагучи была совершенно прямой и смертельно скучной — занять голову было нечем, зато можно было снова предаться самоуничижению. Чуе казалось — почти всерьез — что если он вот сейчас хорошенько обдумает свое поведение и основательно отругает сам себя, то это обязательно поможет. А ругать себя было за что. В конце концов, отправляясь в командировку, он вполне серьезно собирался отвлечься и думать о чем-нибудь рабочем, или хотя бы полезном, или хотя бы приятном, или хотя бы безопасном, или хотя бы просто о чем-нибудь, черт возьми, другом. Однако все вокруг напоминало о Дазае — буквально все, начиная от дорожного указателя и заканчивая человеком с похожей внешностью и именем. Совпадение это или какая-нибудь таинственная работа не менее таинственного информационного поля? Дазай обожал такие мозгоебские рассуждения, тут же некстати подумал Чуя. И вообще всякие идиотские чисто умозрительные построения, всегда, даже в повседневных разговорах. * Когда-то давным-давно — все еще целую вечность назад, да — Чуя обнаружил, что влюблен в Дазая, а Дазай, в свою очередь, обнаружил, что у него появился лучший друг по имени Сакуноске Ода. И тогда, по тому же самому идиотскому совпадению или из-за того же информационного поля, Чуя то и дело на них натыкался, это было невыносимо. Он понуро брел по какому-нибудь переходу между зданиями, а из-за угла внезапно выворачивали эти двое. Дазай шел такой легкой, воодушевленной походкой, сцепив руки за спиной, и так радостно таращился на своего друга, что у Чуи скулы сводило от тоски и ревности, и он, вольно или невольно, начинал подслушивать. Дазай сначала без умолку нес свою характерную мозговыносящую пургу — и явно радовался тому, как внимательно Ода его слушает. А потом спрашивал какую-нибудь невероятную чушь вроде «а если кит на слона налезет, кто кого сборет?» или «а куда земля девается, когда в нее палка втыкается?» — тогда Ода серьезно и рассудительно отвечал, а Дазай продолжал смотреть на него снизу вверх восхищенно и жадно. Чуе казалось, что сам ответ ему глубоко по барабану, что Ода мог бы просто называть последовательно слоги хираганы или считать до ста, а Дазай точно так же млел бы от звуков его голоса и разглядывал бы его красивое лицо. Ода в самом деле был красивым — это было ужаснее всего. Несколько лет Чуя смотрел, как Дазай смотрит на Оду, и, кажется, медленно умирал внутри. То есть это надежда умирала — но Чуе казалось, что это он сам умирает, умирает, и все никак вот не умрет. Зато потом Ода умер. А Дазай пропал. Сначала Чуя думал, что сойдет с ума. Потом — что пойдет и застрелится. А потом — то ли совпало, то ли Мори-сан заметил неладное — работы стало невпроворот, времени еле хватало на сон, не то что на мысли, в конце концов он даже вышел на руководящую должность. Счастливой и беззаботной жизнь не стала, а терпимой — вполне. Он даже начал подозревать, что вряд ли Дазаю в самом деле удалось наконец покончить с собой, наверняка он все еще жив где-нибудь. Где-нибудь жив, где-нибудь он все еще есть, просто очень-очень далеко. Когда Чуя почти окончательно привык к этой мысли, то через неделю прочитал в отчете Акутагавы красочное описание того, как Дазай вмешался в его бой с тигром-оборотнем. После доклада о том, что бывший напарник захвачен и ожидает своей судьбы в застенках, Чуя потратил четверть часа на то, чтобы успокоиться, перестать краснеть и бледнеть и нацепить самую злую ухмылку. И не зря. Акутагава не врал и не галлюцинировал — это и в самом деле был Осаму Дазай, живой и практически невредимый, даже бинтов на нем стало поменьше и стиль изменился в лучшую сторону. В остальном он тоже стал лучшей версией себя — то, на что многим не хватает и жизни, удалось этому засранцу за четыре года. Чуя влюбился в него заново сразу же, но какое-то время пытался бороться с собой, правда, не особо помогло, и в один прекрасный вечер он обнаружил себя сидящим на дазаевой кухне в нервном ожидании. Дазай снова нес какую-то пургу, и тогда уже Чуя смотрел на него снизу вверх, жадно и восхищенно, наверное, слишком жадно и восхищенно, потому что в какой-то момент тот спросил — ты меня очень любишь, правда? Господи, Чуя отдал бы все за то, чтобы это была неправда. * Тем временем пейзаж за стеклом машины сменился — вместо лесов и полей, кое-где разбавленных крохотными домушками, появились вполне цивильные городские дороги со светофорами и многоэтажки. Дорожный указатель сообщал, что через триста метров будет перекресток с поворотом к станции. Чуя рассудил, что у вокзалов обычно бывают всякие сувенирные магазины, и решительно свернул в нужном месте. Задумавшись, он чуть было не пропустил саму станцию — здание оказалось очень маленьким. Зато большим оказалось нечто другое. Гигантская белая каменная лисица — высотой с трехэтажный дом — сидела рядом с железной дорогой и приветливо улыбалась*. Чуя приткнул машину у тротуара, вышел и пораженно уставился на это чудо архитектуры. Неужели, когда Мори-сан просил привезти «белую лисичку из Ямагучи», он имел в виду этого монстра? Ну то есть, конечно, не так чтобы было физически трудно поднять ее и перенести куда надо, но это же придется договариваться с городскими властями, чтобы избежать лишнего шума, потом придумывать, как быстрее и проще ее доставить… Чуя сфотографировал лису и послал боссу с коротким вопросом. Мори-сан очень развеселился и уверил его, что будет достаточно маленькой фигурки из какой-нибудь местной лавки, а оригинал пусть украшает город. Это замечание имело смысл — Ямагучи показался Чуе довольно симпатичным местом, но что-то было в его атмосфере такое, что хотелось немедленно удрать отсюда в Токио, чтобы писать мрачные стихи, надираться по кабакам до драк с приятелями и зелеными чертями и потом умирать где-нибудь в Камакуре. Затарившись белыми лисичками — для босса, для себя и для сестрицы Коё — Чуя отправился в Хаги за «красивой чашкой». Давеча он погуглил про керамику Хаги и нашел ее милой, но грубоватой. По дороге на родину революции Мейдзи он сфотографировал пагоду Рурикодзи и какую-то старинную плотину, а в самом городе сначала полазил по развалинам старого замка, купил несколько разноцветных чашек и плошек, а затем отправился на берег Японского моря. На пляже не было ни души — несмотря на раннее время и прекрасную погоду. Чуя включил плеер, оставил ботинки в машине и неспешно пошел босиком по мокрому песку вдоль кромки воды. Солнце сверкало на волнах беспощадным белым огнем и жгло глаза — но Чуе было все равно, он рассеянно смотрел прямо на слепящий свет. Who loves the sun, Who cares that it makes plants grow, Who cares what it does, Since you broke my heart. Наверное, он продолжал умирать где-то внутри — потому что сердце и правда было разбито и, может быть, даже разорвано, и ничто, ничто не имело значения, пусть даже солнце перестало бы светить. Pam-pa-pa-pam Who loves the sun Pam-pa-pa-pam Who loves the sun И не было у Чуи больше никакого общечеловеческого солнца, никакого света и счастья, оставался один Дазай — его последнее солнце и центр вселенной, ну такой вот ущербной гелиоцентрической вселенной, что теперь поделаешь. Никакого другого ему не нужно, пусть у него будет Дазай и больше ничего во всем мире. Какая тогда разница, светит настоящее солнце или нет, пусть хоть ночь, хоть смерть, хоть полярная зима, хоть атомная весна. And I don’t care of the sun not shine, And I don’t care of nothing is mine… Весь мир ничего не стоит, вся жизнь, все, что виделось таким важным и великим, оказалось плоской бумажной декорацией, просто кинь спичку — и оно вспыхнет синим пламенем и осыплется прахом, и только Дазай был настоящим и живым, а все остальное — было ли оно сном? было ли оно шуткой? And what exactly is a dream, And what exactly is a joke? ------------------------------------------- *на станции Yuda Onsen в Ямагучи в самом деле сидит 8-метровая улыбающаяся каменная лисица, довольно крипи)) Песни: Velvet Underground — Who loves the sun Pink Floyd — Jugband blues