Двери

Текст заявки на кинк-фесте: Эрик/Чарльз, тюремное AU, нон-кон. Эрик давно сидит, а Чарльз только что попал в заточение (и в камеру к Эрику, который до этого довольно долго сидел в одиночке). Из-за чипов-гасителей Чарльз и Эрик не могут пользоваться своими способностями — тюрьма для мутантов. Акцент на том, что Эрик сильнее Чарльза физически. «Станешь сопротивляться — будет только хуже». Особенности исполнения, к которому написан этот сиквел: Мистик проникает в тюрьму для мутантов, в которой находятся Чарльз и Эрик, и передает Эрику прибор, отключающий блокатор способностей. Эрик отключает блокатор себе, но не отключает Чарльзу. В обмен на обещание не убивать персонал тюрьмы, Чарльз соглашается стать его пленником. Команда Эрика освобождает заключенных-мутантов и готовится к войне. *** Эрик мягко прижимает Чарльза спиной к своей груди, кладет руки на плечи. Чарльз вздыхает и усилием воли заставляет себя расслабиться. Эрик всегда чувствует это: как на одно короткое мгновение тело под его руками застывает, сопротивляется, пока Чарльз преодолевает себя. И каждый раз Эрик жадно ловит это ощущение, потому что это — последнее, что еще осталось у него от Чарльза. От Чарльза, каким он был до того, как в тюремной камере Эрик впервые заставил его подчиниться в попытке утолить пожиравшую его жажду. С тех пор он пытался снова и снова, но жажда, оставшись неутоленной, выжгла его, наконец, дотла. А ведь кажется, еще недавно это бесило Эрика до зубовного скрежета и искр перед глазами. Эта усталая покорность, безразличие, за которым Чарльз укрылся надежнее, чем за тюремной стеной — не обмануть охрану, не перебить тюремщиков, не пробиться силой... Силой Эрик пробовал. О, не раз, не два, не десять... Толку! Мало было ему кошмаров про гетто, так теперь в богатую коллекцию добавился еще один: густо заляпанные кровью простыни, изломанное безжизненное тело, прикрученное к кровати, кровавые пузыри на разбитых губах и собственные трясущиеся руки, так же щедро измазанные кровью... Он чуть не потерял его тогда, пленные медики-люди сделали невозможное, и даже наверняка больше, хотя тряслись и шарахались от одного взгляда. Эрику пришлось выйти из операционной, чтобы просто не переломать там всё и всех, хотя страшно было от одной мысли, что всё, всё, конец... Но разве можно это перенести? Когда движению руки подчиняется металл, хоть ложка, хоть самолет — послушно, понятно, а тут вроде и подчинять-то нечего, обычная плоть, лишенная способностей, а если Эрик пожелает — то и возможности двигаться. Можно делать что угодно, хоть лаской, хоть болью — и все одно. И непонятно, что ему, Эрику, в конце концов надо от Чарльза. Страха? Да пожалуйста, он видел его сколько угодно, Чарльз не привык к боли, к насилию, он боится того, что Эрик может — и делает с ним. Покорности? Тоже в достатке, Чарльз не сопротивляется никогда, прекрасно понимает, что бесполезно. Слез и криков? И их хватало, Эрик многому научился у Шоу и его помощников. Но... не то, не так. Каждый раз, когда Эрик добивался своего, это отдаляло его от желаемого вместо того, чтобы хоть на шаг приблизить. Он не сразу понял. Он думал, что хотел Чарльза — покорного, послушного, принадлежащего ему, Эрику. Но... он получил всё, кроме самого Чарльза. Этот слабый, наивный, беспомощный последователь глупых идеалов нашел лазейку — и смылся, оставив Эрику свое тело, как чертову игрушку. Да ладно бы просто смылся, так нет! Устроился где-то там, за невидимой стеной, со всеми удобствами — садик, дворик, беседка, птички и элитный чай из этих напыщенных сервизов, и наверняка еще пирожные, куда ж без них. Устроился, и прямо оттуда трахает Эрику мозги без всяких своих способностей. Отравляя все удовольствие, лишая иллюзии обладания, оставляя мерзкий осадок после каждой встречи... Иногда Эрик думает, что Чарльз это специально. Что он вынуждает Эрика потерять контроль и убить наконец, прекратить мучения, и один раз у него почти получилось... Эрик решил тогда — нет, больше он не сорвется, не будет Чарльзу такого выхода, слишком просто. И слишком страшно остаться без него, потерять даже такого, с этой его проклятой стеной, пусть ее, тело все равно столь же желанно, как раньше, плевать на осадок, на все плевать, лишь бы жил, лишь бы был с ним, здесь... Перегорело все тогда, приходил с тех пор молча, заставлял отвернуться, вжимал послушное тело в матрас, застывшее лицо — в подушку, чтобы не видеть, чтобы вместо равнодушия представить другое. Как-то случилось: напился до одури, до мути перед глазами, пришел, повалил на кровать, лицом к стене — и всё, только лбом меж лопаток, такая тоска взяла. Заснул, а проснулся, обжегшись надеждой — вскинулся, схватил за плечи, заглянул в лицо, искал хоть что-то... нет, ничего, всё та же стена, хоть разбейся. Но не могло же присниться ему это «Что ж ты с собой творишь?». Или могло? Однажды решился, швырнул ключ от комнаты, распахнул дверь — выходи, делай что хочешь, это теперь твой дом, только уйти нельзя, не отпущу, не проси даже. Ждал, когда выйдет, места не находил, предупредил всех — а Чарльз, этот гордый ублюдок, даже не подумал выйти, хотя от сидения в комнате уже явно на стенку лез. Эрик ворвался наутро, злой как собака, а он только губы сжал и раздеваться начал — видать, ждал, что ему за такое достанется по полной. Эрика как оглушили: стоял и пялился на него... как раздевается, как одежду складывает аккуратно — а у самого ведь руки тряслись, Эрик видел — как ложится лицом в подушку... только и смог, что захлопнуть за собой дверь, закрыть ее к чертовой матери, рассадить руку о стену в бессильной ярости. Несправедливо. Ведь это люди, ради которых Чарльз предал Эрика, бросили его гнить в той тюрьме, лишили способностей. Это к ним он должен быть равнодушен. Эрик лишь взял то, что принадлежало ему по праву: он победил, а Чарльз проиграл — всё честно. И не его, Эрика, вина, что он не смог иначе. Ведь это Чарльз сделал его таким: нашел и не отпустил, разрушил и создал заново. Подарил целый мир — и отнял. Он устал. Просто устал. Смешно — он, кто раз и навсегда привел мутантов к победе, кто установил те порядки, которые было должно установить, и поставил людей на то место, которого они заслуживали, кто доказал всю несостоятельность идеалов Чарльза, не испытывает ничего, кроме опустошенности. Нет, он ни о чем не жалеет, ибо он все сделал правильно. Но отчего у него ощущение, словно он зашел в тупик? Долго-долго шел к себе домой — но нашел лишь опостылевшую холодную комнату, запертую дверь, и этот взгляд Чарльза — понимающий, мать же его так, он же все понимает, что с ним, Эриком, происходит. Он знал, что так будет, и пока Эрик метался, руководил, убивал, покорял — чертов Чарльз просто ждал его в конце тупика, о котором сам Эрик и не подозревал тогда... Эрик говорит себе: это в последний раз. В последний раз обнять Чарльза за плечи, в последний раз почувствовать тепло его тела. Он наклоняется, проводит по волосам Чарльза губами. Ему хочется продолжить, хочется быть нежным, хочется почувствовать ласку в ответ, но он бесконечно устал от пустого ожидания и от разочарований. Не давая себе шанса передумать, он быстро прижимает разблокирующий прибор к виску Чарльза. Чарльз предсказуемо ахает, у него подгибаются колени — Эрик подхватывает его и помогает дойти до постели. Чарльз неловко садится, закрывает лицо руками: когда слишком долго лишен способностей, трудно справиться с вернувшимся даром. Но он приходит в себя даже быстрее, чем Эрик ожидал. Смотрит внимательно: — Зачем? Эрику нечего сказать, пусть сам читает, если хочет. Наверное, он это и делает — лицо у него становится, как у врача, который нашел подтверждение смертельного диагноза и должен сообщить его пациенту. Видишь, да? Видишь, Чарльз, я дал тебе этот ключ, потому что устал, потому что если сейчас не остановлюсь, то начну убивать своих же, потому что мне больше некого покорять и убивать... кроме тебя, но тебя я не смог покорить, и убить не могу. Только тебя и не могу. — Эрик, господи, ты серьезно? Думаешь, сейчас я убью тебя или сотру тебе память, потому что сплю и вижу, как бы тебе отомстить? — Чарльз досадливо морщится, эти его чертовы манеры... — А разве нет? — Глупо, — Чарльз пожимает плечами. — Ты же лидер, мессия практически... какой уж есть. Без тебя все просто рухнет обратно в хаос, опять жертвы, сколько можно? — он говорит, словно размышляя вслух: — Да, я мог бы взять тебя под контроль, но однажды я его утрачу, и ты меня просто убьешь... побочное явление, знаешь ли. И опять война. Что же нам делать, а? — Господи, они как будто за шахматами беседуют, как будто не было всех этих месяцев... лет... как будто они снова друзья, влюбленные друг в друга... — Я много раз говорил тебе, что ты ошибаешься, — голос Чарльза звучит все так же ровно и холодно. — Я не был влюблен в тебя. Никогда не был. Ты был мне другом, а потом... перестал. И ты заслуживаешь всего, что можешь придумать, и всего, что мог бы придумать я, но мне жаль тех, кто пострадает в результате моей бессмысленной мести. Благородство. Самопожертвование. Всё то, от чего Эрика просто трясет, и уж лучше бы Чарльз сжег ему мозги, чем это... — Знаешь, — Чарльз сутулится, устало трет виски, — больше всего мне бы хотелось стереть себе память, не видеть тебя никогда, и не помнить, но надо как-то со всем этим разбираться... — помолчав, Чарльз выпрямляется, сцепляет руки на коленях. — Давай так. Будешь делать, что я скажу. И постараемся сделать мир, который ты тут построил, пригодным для жизни... всех, кто остался. Экономика, политика... еще много чего, о чем твое военное окружение, как я понимаю, даже в книжках не читало, — он вздыхает, добавляет с горечью: — Способности, сверхспособности, мутации — и все это только чтобы разрушать... как бездарно, как глупо... И еще, — Чарльз кривится, как от боли, — ты никогда до меня не дотронешься, ты и сам все понимаешь, да? Эрик сжимает в кулаки руки, чтобы не дрожали. Чего он вообще ожидал от Чарльза? Наверное, скорой смерти или забвения, но его нереально мерить своими мерками. Эрик победил, а теперь позорно отдает завоеванный мир Чарльзу... которого он навсегда потерял. Глухая тоска поднимается изнутри, забивает горло. — Послушай, прекрати это, а? — впервые за много месяцев в голосе Чарльза появляются эмоции: злость, боль, раздражение, и еще что-то, что Эрик не может определить и назвать. — На кой черт мне мир, как будто это приз какой-то... как будто его можно отдать или взять! Его строить надо, жить в нем в конце концов... И мне до смерти осточертело быть стенкой, о которую ты себя ломаешь. У меня болит всё, я устал уже, мне и себя, и тебя видеть противно. Но знаешь, еще и жалеть тебя при этом — просто тошно. Эрик встречается с Чарльзом взглядом. Стена равнодушия больше не скрывает его, и там, за ней, вовсе нет ни уютного садика, ни дворика, ни чая, но есть Чарльз — измотанный, злой, уставший, но тот Чарльз, каким он был раньше... по которому Эрик безумно, беспросветно скучал. И дверь открыта.