Принцесса мёртвой души

      Двери в обеденную открылись рукой самой Дионны. Девочка отослала дворецкого: не хотелось ощущать на спине его взгляд. Неважно какой. В этот зал лучше войти в одиночку. Налегке, без нужды беспокоиться о том, что он скажет. Его ведь начнут расспрашивать о Дионне: как проснулась, как вела себя, как провела утро. А ответы потребуют самые длинные, ветвистые. Тошнотворно дотошные. Но всё. Больше это не важно. Она одна, идёт вперёд. Веки опущены. Темнота. Запахи ударили в нос… Нет, это Дионна погрузилась в них. Вступила в полупрозрачный лёгкий дым, повисший над полом. Столько благоуханий витали в нём, и все манили к столу. А заспанный разум заметался в тревоге. Такое случалось всего раз, в поле эльсиного дурмана. Того, чей истинный смрад стелется по земле. Ввысь же поднимаются лишь вкусные нотки, медовый пар. Снотворное, тянущее на землю, к мягкой траве. Приляг, вдохни полной грудью. И умри. Так и здесь, в зале, полном еды. Вверху — острота, травы, вино, сладость. Внизу… Дионна сморщилась. Смола каннабиса. Даже наклоняться не нужно, чтобы учуять это. Обычный ангел бы уже опьянел. И упал. Так и не дойдя до стола, уставленного блюдами, источающих сладкие ароматы. Не увидя чёрные свечи с белёсым пламенем. Недвижимым, будто не живым. Дымящим ядом. Больше обоняние сказать не могло. Тогда Дионна обратилась к слуху. Тихо. Хоть уши затыкай, ничего не поменяется. Или… цок. Металл о тарелку. Ложкой взяли кусочек сладости. Снова цок. Цок-цок. И шуршание. Тарелка, не отрываясь от стола, сдвинулась. А на её место, наверное, стала другая. Не расслышать из-за журчания; вино лилось в бокал. Хотя это мог бы быть и чай, но чувство подсказывало иное. Не могла тут быть только любящая сласти мама. Значит, то звук отцовского вина. Пришёл черед взглянуть, увидеть всё то, что шумит и пахнет. Прочие чувства слишком ненадёжны. В этот раз, однако, довольно точны: всё такое, каким ощущалось. За одним исключением. Мама. Она выглядывала из-за спинки своего кресла и смотрела на Дионну. Широко раскрытыми чёрными глазами. Большими, глубокими. Бездонными. И очень, очень голодными. Это пугало Дионну каждый раз, как она видела маму. Большую, высокую, мягкую — ту, в чьих объятиях так хотелось уснуть. Когда-то хотелось. Тогда ещё её глаза оставались закрыты всегда и везде. Теперь — широко раскрыты. Дочери же приходилось смотреть в ответ. Иначе Бездна в зрачках мамы проглотит её, утащит в пустые сны. Самые волшебные, глубже всех океанов. И отвратней сотни кошмаров. — Али мои прекрасные девчушки вновь любуются друг другом? — раздался приторный смех. Знакомый тенор. Отец. Услышав его, мама отвернулась к столу. Только макушка чёрных волос виднелась над креслом. Пусть там и остаётся. Так легче. Дионна направилась к своему месту. Обычное на обычного ангела — только выкрашено незаурядно. Чёрно-белое: половина от отца, половина от мамы. Они любили это сочетания для дочери. Платье на выезд — обсидианово-молочное. Портрет в честь десятилетия? В угле и меле. Они говорили, это мило. Отец — что это точно. Дионна не могла поспорить, да и не хотела. Ведь тогда пришлось бы одеваться красочно. Уйти от любимых тёмных тонов. Светлого и так хватало в её бледной коже. Больше не надо. Лучше не думать о цветах. Главное — осязание. Всегда можно закрыть глаза, но кожу не снять. Ей Дионна верила больше всего, больше, чем даже зрению. Оно могло подвести, а кожа — нет. Касанием Дионна познавала всё, познав же проверяла, не подделка ли перед ней. Всегда и особенно чутко она изучало своё кресло: прохладное, не твёрдое, но и не слишком мягкое, обшитое плотной тканью. Осталось таким же. Можно сесть. К устроившейся дочери тут же обратилась мама: — Сталося, отныне не мне одной все сласти кушать? Она говорила медленно и порой протяжно. С беспечностью и радушием, но не как у хохотушки; плутовато, но не как шут. Всё умеренно. Лениво. Чуть не через силу. Раньше Дионна любила сравнивать её с толстой северной полурыбой, лежавшей на берегу от рассвета до рассвета. Только вот понемногу она присматривалась к ней ближе. Находила новые черты. И мама открылась. Оказалась косаткой. Хищницей, притавишейся и незаметно проглатывающей подвернувшуюся добычу, слишком обильную, чтобы кончится и недостаточную, чтобы насытить. — У меня есть своя бесконечность — мясо, — девочка решила посмотреть, что хотела попробовать первым. — И я не хочу, чтобы ты её трогала. Ещё подсыпешь сахара. Его Дионна не любила. Как и всё с его вкусом. — А, прямо щука да косатка, — слащаво умилился отец. — Каждый на своё. Виной тому отец. Мама просто ела сладкое, он же — был им. От простого взляда на него язык окутывал этот отвратный вкус. Дионна старалась не смотреть, но не помогало. Всё в отце такое. Цвет — сахарно-белый. У волос, глаз, сюртука, даже кожи. Один платок-галстук красный. Как сладкое вино… А приторнее всего голос: хитрый, нарочно вылизанный. Никогда не запнётся, не дрогнет. Уверенный донельзя. Рядом с мамой-то, чуть не вдвое большей, чем он, которая чуть что спутает его с глазурью и съест. Бесстрашный дурак. — Тогда ты — акула, — сухой и тихий ответ Дионны, смотрящей в пол. Затем зевок. Незаметный, какой делают с едва приоткрытыми губами. Отец меньше мамы, но быстрее. Хотя всё-таки не маленький. Просто мама огромная, больше любого ангела, гарпии, жука, феи… Вот и голодная всегда. Слишком большая. — Недурно, а всё ж таки… — лилась кисельная речь. — Мне боле по сердцу лисья долюшка. Всяко веселее, а? Нечего ответить. Не очень и хотелось. Слегка больше хотелось есть. А по-настоящему — молчать. Чтобы никто не заглядывал в рот, не пытался вытянуть слов из сонного сознания. Следуя желанию, Дионна взяла самую близкую тарелку с большим, толще руки, рулетом. После нож. Отрезала, положила в рот. Простой вкус. Ещё кусочек. Но не односложный. Знакомое блюдо старого повара. Девочка предпочитала его деликатесам, стоявшим совсем недалеко от неё. Многие из них тоже знакомы, несколько вовсе любимы. Она просто не хотела к ним прикасаться. Слишком изысканные и удивительные. Хотелось простого, чтоб съесть, наестся и забыть. Желательно в добром сне под голос Сати. Или вовсе без грёз. Родители больше не говорили. Отец прислонил бокал к губам. Мама — перебирала всё сладкое, что замечала на столе. Они не торопили дочь и сами наслаждались застольем. Без слуг. И гостей на местах, как всегда, нет. Это Дионна просила обеды в тишине и покое. Мама добавила к этому изобилие — и стол переполнился блюдами. Слишком много для троих. Что не мешало оставить после обеда одни тарелки; Дионна сама в этом участвовала. Она всегда ела почти столько же, сколько и мама. Просто другое. Так получалось и сидеть с родителями, и не говорить с ними. Не болтать с набитым ртом, как учили. Если б и сегодня так вышло… Но надо узнать, что ждёт. — Куда мы пойдём в этот раз? Отец ухмыльнулься. В горле запершило от приторности. — В этот славный денёк? Ах, если бы — всего лишь отдаём дань твоему празднеству и… — он запнулся, как будто отвлечённый блеском своего вина. Будто. — Полагаю, готовимся ко второму. Перерыв на ломтик мяса. Дионна ела и думала. — Значит, сегодня мы ничего не делаем. Ответила уже мама: — Секретик. Махонький, скоро откроется. Для этого ей пришлось оторваться от кремового пирожного. Удивительно. Дионна с подозрением подняла глаза на маму. Их взгляды снова столкнулись. Довольный и усталый. — Ну-ну, — вмешался отец, — ничего новенького не ожидается. Разве часик-иной с нами да с нашими дорогими гостями. С Октавией, к примеру… Октавия приехала? Посреди месяца? Дионна видела её лишь каждый тридцатый день, несколько часов. А дальше — всё, ожидание. Ещё на тридцать дней. Сейчас же прошло… Две недели. Радостно и… Волнительно, до страха. Ведь просто ради урока музыки Королева не придёт. Или это её подарок? — Раз тут Октавия, то… — Успе-е-ется, — усмехнулась мама, взяв вишню. Проглотила. С косточкой. — Ноне уж будет времячко на прогулку, всяка гостечка́ приметишь. Коль, случится так, и в саду присмотришься, и чаёвничья захочешь. Не только Октавия. Учительница никогда не любила пить чай. Зато иногда это делала Арабель… — А как настанет час, — продолжил отец, — и о нас не позабудешь, хм? Мысль о старой подруге совсем сморила Дионну. Настолько, что привычная заминка перед ответом растянулась втрое. Странно. Именно это подметил разум, взбодрившись. Родители даже не потормошили. Терпеливо ждали её. Может, тогда получится упросить?.. — Даже если я захочу забыть? Как подарок на день рождения. — Не жадничай, лисичка моя, это опасный порок, — отец поцокал, помахал пальцем. — Уж конечно я не без подарка, и Флавия — он самый. Один из. Воительница. Отец не терпел её нигде, а уж дома… Она же его презирала. Ещё до рождения Дионны они ненавидели друг друга, хотя чуть меньше. С самого детства девочка слышала о них только про вражду. Затем проскочили слова о ненависти. Сейчас же они в одном доме. — И Октавия, и Флавия, — пока Дионна говорила, рядом мама опустошила одну из десятков обреченных тарелок. — И ещё одна… Тут, сегодня. Зачем-то. — Отчего ж, и четвёртая гостюшка в доме, и пятая, сталося. Жаль мальчишек средь них не сыскать. Четвёртая. Конечно, не-очень-то-и-подруга тоже тут. Мама не могла оставить её прохлождаться у себя дома. Иначе же некому побесить Дионну, да… Ладно. Кто пятая? — И не надо никаких мальчиков. Мне хватит. — Нема прытливых мальчуганов, какова беда, — в рот мамы отправилось мелкое печенье. Задумчиво пожевав, она добавила: — Что кусочек без сласти. Одним моим лисёнком и рада. Откинувшись на кресле, отец сладострастно завёл: — Зато каковы мои радости, а? И пампушечка моя жёнушка, и лисичка-дочурка. Любуйся девчатами хоть с расвета до заката. Глазурь, покрывшую слова отца от и до, Дионна переносила всё хуже. Дошло до холодной дрожи в спине, такой сильной, что хотелось свернуться спиралью и сжаться в комок, лишь бы боль пересилила эту сладость. А лучше всего — оглохнуть. Вколоть по ножу в ухо. От этих мыслей стало только хуже. С трудом Дионна держалась невозмутимо. Нужно отвлечься, увести мысли к другому. К… пятой гостье. Вдруг мама подскажет мимоходом? Она никогда не говорит ничего просто так, для красивости. Её слова и так пестрят всякими украшениями, больше ей просто не нужно. Главное слушай и узнаешь много. Правда, если позволят… Дионна встряхнулась. Нет, не время о том. Нельзя надеяться на желание родителей, нужно думать. Пять гостей: учительница, воительница, подруга, не подруга, и?.. Ответ так и вертелся на уме, но дрёма не давала его выудить. Любое хоть чуть большое раздумие обрывалось на полпути. Ну кто, кто это? Может, какой напыщенный помидор? Красный, как… Блик на прутьях клетки. Тогда, в комнате. О нет. В этот раз воли не хватило. Лицо скорчилось, будто в старую рану вонзили горячую иглу, выдержанную в соли, уксусе и сдобренную каплей чистейшего перечного сока. Её ещё и подёргали, подыскивая, где больнее, и вдавили до самой кости. Почему. Она. Здесь. Сегодня. Сил сказать это не хватило. Они оказались и не нужны — родители сами поняли. Неожиданное осознание Дионны не ускользнуло от них, спасибо застывшей в воздухе вилке и гримасе отвращения на лице. Последний дурак поймёт всё. А они были первыми во всём. — Отец, — наконец выдавила девочка. — Хм? — он склонил голову так, словно ничего не понимал. — То не моя воля, разве нет, пампушечка? Дионна резко обернулась к матери. Как? Они же обе не любят Настасию. Обе видеть не могут. Или не могли?.. Пожирательница пирожных не соизволила объясниться. Тишина. Худшее существо на день рождения и наглое молчание матери. Прямо перед лицом непонимающей Дионны. С вилкой на готове. Один взмах и… Да зачем? Гнев исчез так же быстро, как появился. Дионна просто не могла злиться. Негодование только истощало её, и без того уставшую. Вот и сейчас руки задрожали. Зачем сердилась? — Ладно. Девочка вновь принялась за еду. Чем быстрее получиться успокоиться, тем лучше. Она всё равно ничего не сможет изменить. Разве получиться сделать хуже. Так зачем пытаться? — Не таи обидушку, малютка моя, — материнская рука легла на голову. Огромная и мягкая. — То обещаньице данное, не отречься — худо станется. И самой мне не люб пташкин нрав, да за годы, велича́ моя надежда, подмягчился он да прихорошился. От этого Дионну пробрал смешок. Жуткий и неловкий, таким мог отличиться только самый дряхлый скряга. — Она больше не хочет тебя убить? Мать протянула задумчивое «м-м-м». Другого ответа ждать не стоит. Да и не надо — свежа память о том, как Настасия встретила мать впервые. Всё ещё ярко представлялся взгляд гарпии, обращённый на саму девочку. Красная сталь зрачков. Презрение на лице. Ярость. Девочка поёжилась. — К счастью, — ответил отец, — мои девчушки наконец уживаются вместе. Небольшой подарок и мне, хм? Конечно. Это ведь его гарпия, которая слушается только его и всегда ошивается рядом вне дома. Желательно подальше от мамы. И, почему-то, поближе к Дионне. Потому на улице девочка всегда ходила ближе к маме. Сейчас хоть как ходи, хоть по лезвию. От гарпии нет спасу. — Только сегодня? Тишина. Девочка не хотела поднимать голову и видеть выражения лиц родителей. Ей больше нравились клочья мяса. Они куда честнее говорили о будущем. — Ну-ну, нечего печалиться, лисичка моя, — пошли отцовские уговоры. — Настасия никогда не питала неприязни к тебе. Лишь глубокую любовь. Дионна резко посмотрела на отца. Широко-широко улыбающегося. Уверенного.

***

На стрельбище при усадьбе время проводили нечасто и немногие. Знали о нём всего двое — лишь они могли найти его средь обильных зарослей плодовых деревьев и кустарников. Два ангела. Ради одной из них всё это и строилось. Другая же рада была тут отдохнуть в свободный час. Пуля разбило белое пятно в небе. Его осколки расплескались и встряли в сырой земле. Светловолосая девушка нажала на кнопку и новая тарелка полетела по дуге. Чуть ниже обычного, быстрее… Снова попала. Щёлк — магазин отстёгнут, щёлк — поставлен новый, лязг — готов к бою. И снова лязг — вылетел патрон. Ещё лязг. Лязг. Лязг-лязг-лязг. Оставалось ещё четыре лязга, но девушка сдержалась. Она знала, что играть с оружием нельзя, тем более со старым. Однако полностью сдержаться могла не всегда, порядочность иногда уступала желанию забавы. Уж слишком ей нравились звуки оружия, его движения. Оно всегда навевало запах печёной дичи. Иногда солёной и вяленой. Но печёная лучше. Слаще. Девушка витала в фантазиях, руки же работали. Они собрали патроны и быстро наполнили ими пустую обойму. Затем аккуратно отложили её, взяли винтовку и нажали на небольшой рычажок. Переход с охотничьего огня на боевой. Хотя папа звал его праздничным. Он умел вкладывать в пули красочные и лёгкие заклинания, на какие в деревне любовались по спасам. Иногда и по проводам. Но больше всего, конечно, в Огнёв день. Кое-какой магии он успел выучить дочь, другие она сама разучила или даже создала. Сегодня она как раз хотела попробовать новое — чужое, изменённое ею ради зрелищности. Благо друг-солдат поделился, вернувшись на побывку. Хоть и пришлось его уговаривать. Здесь понадобятся крылья. Развязав тесёмки платья за спиной, она оголила спину и вдохнула. Крылья явились Вернее, их очертания из нитей жёлтого света, переросшие в пятна и, наконец, в плоть. Лёгкую, покрытую мягкими белыми перьями. Но тяжесть сразу потянула назад — слишком долго девушка держала их скрытыми, дабы они не мешались и их вес ровно ложилсяна всё тело. А ведь забудешь на неделю — больше вовсе не полетишь. Нужно приноравливаться ходить с ними почаще. С этого момента девушка и решила начать. Сперва она махнула крыльями Очень медленно, словно только вылупившаяся гарпия. Ра-а-а-аз, два-а-а. Медленно. В качестве разминки она собиралась сделать самое большое, что вообще мог обычный, пусть и знакомый с оружием ангел: пустить всю обойму заклятий. Всю… наполовину пустую обойму. Ну и пусть так. Она поджала крылья. Прицелилась. Теперь — в железные мишени, заранее поставленные в ряд. Блик. Металл разбился, его ломти разлетелись по стрельбищу. Девушка отступила на шаг. Вспышка. Каждый кусок, словно подхваченный ветром, устремились за второй пулей, налетел на мишень и врезался в неё. Один за одним, словно стая, пока большой ошмёток не взмыл вверх. Взмах крыльев, отскок, поднятое оружие, выстрел, взрыв. Вмиг безоблачное светлое небо скрылось за брызгами искр. Не взирая на них, девушка поднялась в воздух и… представила. Всего на долю секунды, пока наводила винтовку на последнюю цель. Хорошо это со стороны? Изящно ли воздухе повисла коса волос, грозно ли блестят глаза? На ещё одну долю девушка понадеялась, что да, что она походит на героиню. Такую, что воображение само рисует элегантной и смертоносной. Хотя можно и добродетельной и милостивой… Лишь бы поэтично. Последний, четвертый выстрел. Он зачал целый пожар. Сочное жёлтое пламя объяло мишень, жухлую траву, землю, поднялось выше даже деревьев. И рассеялось. Только пепел летел. Девушка парила обратно к земле медленно, бумажным самолётиком, медленно кружащим по ветру. Разве только самолёты не думают. И уж тем более им нет разницы до героинь. Неудивительно, ведь героиня — это слишком очевидно для представления да и неинтересно. А барахтающийся крот с крылышками уже весело, даже немного мило, если уметь подать. Нащупав землю, девушка усмехнулась. Грустно получается. Куда ей изобразить такое со своим умением? Только и хватит, что на невозмутимого героя. Лицо камень, тело столб. Благо очень скоро стало не до того. Нужно куда-нибудь присесть, хоть на стол, лишь бы расслабиться. Твёрдое дерево приняла усталую девушку не хуже перины. И как только солдаты могут часами так сражаться? Стрелять заклятиями, вытягивающими все силы… Всё не покидая дум, она легла, укрывшись крыльями, и вспомнила великие заклинания старых воителей и искусных актёров. В десятки раз больше, в сотни тяжелее и в тысячи краше. Так могут лишь те, кто хоть пол Леталии пробежит. Сил нужно много, слишком много. Пригретая лёгким весенним солнцем, девушка не приметила тени, лёгшей на неё. Так бы и задремала, если б не переменившийся ветер и пришедший с ним сигарный дым. Девушка слегка нахмурилась. Затем осознала. Она вскочила, уже полная сил, и махнула крыльями, сдувая всякие остатки дум. Потревожившая покой госпожа молча смотрела на неё. Рамина забеспокоилась. Сколько она уже тут стоит, прямо перед ней, молча выдыхая клубы дыма? Даже сейчас, будто не время нарушить тишину, молчала. Разглядывала. Девушка на миг сама не удержалась от этого. Слишком привлекала взгляд ужасающая обожжёная половина лица, шеи… Наверное, и всего тела. Но как увидишь точную грань под болотно-зелёной формой? Оставалось строить догадки, коим благоволила яркая деталь: железная рука. А в ней толстая дымящая сигара. — Тренируешься? Жёсткий голос Воительницы заставил опомниться и посмотреть в глаза. Желчные, прикрытые тенью фуражки. Не злые, но цепкие. — А, нет… Это скорее отдых, госпожа Флавия, — вдруг девушка всполошилась. — Или лучше Sanèra? Или?.. — Хоть как, — Флавия стряхнула пепел с сигары. — Бездельничаешь, значит. На ум пришёл лишь один ответ: смешок. Столь бездарный, что его впору наречь подделкой подделки. Флавия же будто и не слышала это. Её интересовала винтовка. — Дай-ка мне ружьё. Просьбу девушка восприняла как приказ. А приказ надо выполнять соответствующе. Чего она добивалась изо всех сил, но без знаний. Это вылилось в неуклюжую пародию отточенности и дисциплины. Если верить лицу Флавии — смешная. Уже хорошо, наверное? — Просто дай. Флавия усмехнулась. Хрипло и шипяще, по-драконьи плюнув дымом и оскалившись. Насмешка такая явная, что девушка тут же всё бросила и поскорее отдала оружие. Флавия прищурилась, высматривая что-то на корпусе. Скорее всего надпись. — Рамина Сепа́, — прочла она. — Хорошо. Покончив с подписью, воительница проверила патронник — пустой. Зная, что выстрела не будет, Флавия прицелилась в дерево и нажала на курок. Глухой щелчок и ничего больше. Но отчего-то Воительница переменилась в лице. Оно стало чересчур довольным. И слегка зловещим. Но то, верно, от ожога. Так думала девушка, пока не лязгнул затвор, выплёвывая патрон прямо в руку Флавии. Ровно такой же, как и все, но с четыремя поблёкшими белыми линиями на гильзе. Девушке стало не по себе: она помнила их значение. Боевой, высшей силы. Флавия ностальгически ухмылялась. — Старая добрая сигаретка за упокой. Просрок, конечно, лет на двести-триста, не меньше, но, если повезет, говницо им можно слегка поворошить… — внезапно взгляд Воительницы поднялся к Рамине. — Фамильная реликвия, значит? — Э… — Рамина уже собиралась ответить, как в голове стрельнуло — нужно соблюсти этикет. — Да, Sanèra. Мой батюшка стрелял с неё ещё до Последней чумной войны. Потом появилось… — Потом появились пушки получше, а этими наградили отличившихся, ибо нечего добру пропадать. Помню, мой приказ. Так и знала, что до внуков доживёт, надёжная зараза. Что ответить? Девушка не представляла, но чувствовала, что сказать нужно. Если только не вспомнить про… — Позвольте спросить… — Воительница ничего не ответила и Рамина продолжила: — Выходит, всё это время я… могла случайно выстрелить? — Не могла. Если не знаешь как, то сигаретку не запалишь. Воительница показала девушке на тугую кнопку близ курка и как она нажимается. Беззвучно и незаметно. — Небось при разборке так ни разу и не заметила тайник. Чистила, чистила, а что в глаза долбилась, — Рамине стало стыдно. — Но ухаживала хорошо, похвально. Флавия протянула винтовку обратно владелице. Та, поблагодарив, взяла и остановилось. Что делать дальше? Снова ни единой мысли. Воительница их тоже не подавала — лишь медленно курила, смотря в сторону особняка, виднеющегося сквозь голые ветви деревьев. В конце концов Рамина решилась — нечего просто стоять — и зарядила винтовку. Нужно отстрелять ещё пять патронов. Хлопок вылетающей тарелки вклинился в молчание. Он предрекал другие звуки, куда громче, но… Выстрел. Не слишком. Точно не настолько, чтобы распугать весь сад. Скорее чуть громче шмеля. Хотя хотелось бы ещё тише. Второй. Впрочем, жаловаться не на что. Отец научил охотиться, так что из богатых угодий вернутся ни с чем даже стыдно. Всегда хотелось подивить друзей и гостей блюдами из мяса, добытого самой хозяйкой. Третий. Жаль вряд ли скоро получится снова отправиться за дичью. Четвертый. Есть дела поважнее и, конечно, пристойнее. Пятый. Матушка не даст соврать. — Толково, — сказала Флавия в перерыве между затяжками. — Благодарю вас. Воительница подошла к Рамине. Это значило и приблизившийся запах дыма, и неловкость, и сумятицу. А попросить отойти боязно, причем не зря. Не просто прохожий ведь. — Трясёшься, будто развалиться собираешься, — едкий смешок. — Из таких, значит, Диана теперь набирает себе помощников. Несомненно, Пучина всё решила, но она ли назло приукрашивала, проталкивала, представляла Рамину? Она ли не пропускала случая посмотреть исключительные таланты дочери швеи и фабрикантки? — Это, скорее… моя матушка постаралась. Она всегда хотела чего-то такого. Хохот раздался прямо над ухом, громогласный и хриплый. — Ещё скажи всучила мимоходом. Нет, это на тебя глаз положили. Вон, даже стрельбище недавно приладили, чтоб развлекалось. — Но… разве вы не приходите сюда?.. Сноп дыма поднялся вверх и рассеялся по ветру. — Прихожу. Год назад тут чуть не травяной лес стоял. Так что обычно я прихожу сюда по чью-то душонку. Сейчас — по твою, — Флавия прервалась на затяжку. — Расскажи-ка мне про твоего батька поболе. Вдруг слыхала о нём где. Рамина опустила глаза на винтовку. А ведь и верно — вдруг? Душа сама просилась раскрыться древней Воительнице, что может поведать о самом родном. — Ну… Если про винтовку, то… Батюшка служил по молодости уездным стрельцом на юге, восточнее вашего Фарадеса. При упоминании града, принадлежащего Воительнице, её лицо стало чуть отрешённым, словно она начала представлять, где это — восточнее. Язык девушки тем временем словно отлип от нёба. Она начала осторожный, но увлечённый сказ. — А затем там вспыхнула Чума, — глаза сами собой обратились к солнцу, яркому и жгучему. — Вы лучше знаете, как она любила — самым ранним утром. Батюшка рассказывал: только и спасло, что щенок на чумного, который прошмыгнуть хотел, залаял. Если б не он, то и вовсе б не встали, так бы и умерли. В постелях. Только вот с прокаженным справились, а со страхом нет. Все засобирались в побег, и едва всё-таки не сбежали. Благо батюшка командиром был, не дал, всех за собой повёл, искоренять очаг. Рубили. И Рамина размахнулась винтовкой, как шашкой. — Стреляли. Прицелилась в лесок, щёлкнула для вида. — Жгли — всё пережгли! Под конец она ударила прикладом о землю. И неожиданно замерла, стихла. Застой прервался смешком. — Простите, я… Увлеклась. Так… Так вот. Живыми остались не все. Они победили, но одним в награду лишь покой и слава, а другим — Королевская гвардия. Там-то батюшке эту винтовку и дали. С ней он отслужил. С ней вернулся. — «С ней»? — вдруг удивилась Флавия. — Сотни лет с ней прошёл и даже имя не дал? — Ну, почему… Просто мне неудобно… Mítsa. Флавия лишь стряхнула пепел с сигары. — «Честь», значит. Стыдишься имени? — Нет, совсем нет! Это… Не моя честь. Это батюшкина. Негоже брать чужую славу. Воительница хмыкнула и зптянулась, дабы в следующую секунду начать пускать кольца. Рамина с интересом следила за ними. Каждое из них рассеивалось дуновением ветра и улетало прочь, как мысли, отметаемые потоком разума. Разве одно кольцо осталось. Самое последнее. — А неплохо тебя батька выучил, — хриплая усмешка. — Крепко, значит, вбил, что жить надо честно и с честью. Чтоб не подкопались под душу. — Надеюсь, у меня получится, как он завещал. — Любят бывшие чумные такое завещать, однако. Дрожь прошла по телу и тут же унялась. Откуда же Флавия узнала?.. Ах, конечно. Разве можно ждать иного. — Вы и правда Богиня Света, Sanera, — поклонилась Рамина. — Святая проницательность. Снисходительный оскал на полуобожжённом лице заставил Рамину сомневаться в своих же словах. Благо совсем ненадолго — покуда разум не взял вверх. Нельзя судить по виду. — Уездные стрельцы для Чумы на один зубок, девица. Их дело было новобранцев в армию отбирать, а такие отпор Чуме дать не могли. Разве что зараза сама отпустит. — Богиня взглянула на солнце. — То есть… Он… Дыхание спёрло, будто грудь сжали тисками. — Хороший был мужик. Иных Чума не отпускает. Пошли, покажу кое-что. Но внезапно тиски разжались. Рамина недоумевала. — А что?.. Хотя нет, неважно, только дайте прибраться… Беглый взгляд приметил работы не меньше, чем на десять минут. — Идём, успеешь ещё. Вперёд! От резкой команды Богини, казалось, облака поплыли быстрее. Рамина стояла не шелохнувшись. — Простите, но, — она оглянулась на стрельбище, — мне надо сперва прибраться. Я обещала госпоже Heláno. Взгляд, припорошёный виной, умасленный просьбой и заострённый упрёком — главное оружие Рамины — обратилось на Богиню. Она и сама не замечала, как использовала его. Просто упиралась всякий раз, когда вынуждали забыть о своём обещании. И всякий раз это работало везде и со всеми. Хотя девушка и не знала, почему. Так и сейчас. Флавия, дымя, хмыкнула, и встала сложив руки на груди. Она явно намерилась ждать. Рамина улыбнулась. — Спасибо.