Принцесса мёртвой души

      Дионна остановилась. Краткая повесть прибавила в ряд догадок ещё несколько. Каждая из них влекла к себе, но больше всякой манила тайна глаз. Столь странная черта матери и дочки… Желание, однако, покорно уступило разуму и подутихло. Не выпросить ответ у зеркальных очей Дионны. Как и впредь, она смолчит, не получив сторицу взамен. Её и следует устроить перво-наперво. Нужно лишь избрать… Трапеза. Столь обыденная для Дионны обильная и сладкая домашняя пища — то, что позволит удивить её здесь совсем иной, порой вовсе безо всякой специи. Обеденная, столь же скромная, как прежде, благоволила тому. Будет довольно украсить её ожерельем тарелок. — Помнится мне, в сей зале я проводила свои трапезы да угощала домочадцев да гостей близких. Молви, дитя, желаешь ты узреть яства те? — Они сладкие? Хино покачала головой. Дионна кивнула. — Тогда, — веки Хино сомкнулись, пряча мир от часовщицы, — прошу, закрой очи. Пусть пища станет игрою. — Я не люблю игры. Чуть погодя девочка добавила: — Такие игры. — Разве не желаешь ты разгадать, что таит в себе аромат? Из чего сплетен его воздушный узор? Тишина. — Я могу соврать, что закрыла глаза. — Что ж, пусть так. Сие не омрачит наш обед. Минута иль две, и холодок, до сих пор не отступавший от души Хино, исчез. Славно. Часовщица открыла глаза и встала, нисколько не тревожась шума. Дионне не услышать её, застывшей и умом, и телом в моменте «до», покуда часовщица пробралась во время, в холодный подпол, где секунда становится днями. Дни же, свободные и податливые, плывут против тока, в былое — лишь укажи путь. Хино взяла их под руку и привела к туманному, расплывчатому застолью. День, где не различить лиц, где одежда — лишь пятна цветов, лица — формы. Часовщица не пыталась придать им очертания. Она тихо прошла меж них и тронула блюда, что пояснее. Никто не обернулся к ней, Хино не встревожила никого. Она скромно заняла своё место и опустила веки. Ток времени вернулся к настоящему. — Сырое мясо? — тут же прозвучал тихий глас Дионны. — И рыба?.. — Чуткость твоя чудесна, Дионна. И мне не разгадать средь трав столь тонкий аромат. — Эти специи я не знаю. Но… Похоже на восточное. И не похоже. Послышался глубокий вдох. — Острое. И пряное. И что-то мягкое. Как пшеничная скала, перемолотая на мельнице, чтобы всех с утра накормить кашей такой вкусной, что никто не откажется. Но тут всё как будто перемешали… Они открыли глаза и увидели блюда самых разных тонов, ароматов и, вне сомнения, вкуса. Подле всякого из них стояла большая, полная кружка тёмного и хладного напитка. Он первым обратил на себя взор Дионны. — Это?.. Не понимаю. Ещё вдох, настороженный. — Совсем не знаю. Что это? — Квас то, излюбленное хлебное питие с запада. — Хлебное? Дионна застыла. Изучая прежде неведомый квас, она медленно отходила от него. И ногтем не дотронулась кружки. Удивлённая, Хино наблюдала, как девочка последний раз обводит взглядом кружку. Не попробовала, даже не принюхалась. Обратно тому, она отводила нос. Следом её привлекла рыба. Свежая, не тронутая ни огнём, ни солью, ни специей. Лезвие рассекло его на полосы, не боле. Видно, от того девочка не страшилась его и даже дотронулась. Осторожно и недолго, и всё ж. То же случилось с мясом, столь же нетронутым. Более Дионна не прикоснулась ни к чему. Ни к пряным и ярким южных блюда, ни к острому супу. Будто никакая пища из всех ведомых Хино кухонь не могла привлечь девочку. — Это не ваша еда. Не из вашего города. С миру по нитке собрали, только, — глаза Дионны поднялись к часовщице, — почему? Зрачки девочки все такие же непроницаемые. — Память о странствиях, дитя. Прежде, помнится, немало я путешествовала и вкушала и взирала. И порою сбирала всякие кушанья, какие могла, на сём столе, дабы вспомнить быль. Неужто ты не желаешь вкусить её со мной? В ответ лишь знакомый равнодушный взгляд. Ни блика желания не появилось в нём. Но и отвращения не видать. Губы же оставались недвижимы, пряча слова. Дитя не ответит — и сие настораживало. — Что же, оставим доколе… — Нет, — отрезал тихий голос, что кинжал. — Эта еда из Леталии. Значит, вы не были в Хаз’и’Маре? — А, мир демонов… На миг в груди вновь оказался жаркий и душащий воздух, иссушающие ароматные ветра ударили в лицо. И из носа, казалось, вновь струился густой дымок. Холодный и свежий, невзирая ни на что. — Отнюдь, и в нём я бывала, пусть мало — не боле чем толкала нужда. Плоть моя сверх меры хладна для него, а он — жарок мне, — Хино улыбнулась. — Но, быть может, тебе ближе демоновы яства? — Не все — только если не сладкое. — Что же, прошу, прости старую, не припомню. Хино постучала пальцем о висок, сводя думы в ряд, но нет — в этой каше и единой изюминки не сыскать. Однако вместо того часовщица выудила новую монетку. Память о пришельцах из иного мира. — Демоны слыли частыми гостями, но их пища нам чужда. Чудно, однако, иное… Девочка не показывала интереса. — Их караваны вставали в граде и в хлад, и во вьюги. В день они просили ночлега, в ночь — хвастались богатствами, да меняли на наши сокровища. Иные оставляли дары. Третьи — озаряли сцену, — глаза девочки неясно блеснули. — Молви, дитя, какова их доля ныне? — Я читала о караванах. Но их уже давно нет. Очень давно. — Вот как? От чего же. — Чума. Они разносили её, она их убила. — Хворь? Неужто одна она искоренила десятки станов, коим всякая земля — лишь горница? Даже самый яркий и тревожный интерес, дрожавший в Хино, что огонь свечи, не сподвигнул Дионну поведать о сём. Замок её памяти непреклонен — дабы получить, нужно отдать. Однако что можно дать взамен? — Что же. То… Не столь печально, сколь дивно для меня, ибо порой караваны спасали села от поветрий. Средь кочевников не слыло слабых, дитя, напротив, сила их бывала изумительна и редка. Даже их чада порой слыли великой удалью. От того порою они преподносили их как дар. И наш град удостоился сего. Девочка чуть заметно прищурилась. От любопытства, быть может, иль от опаски. А на лике Хино широкая улыбка радостного, важного воспоминания сместила всякое прочее чувство. Внутри же все похолодело сильнее, нежели от взора девочки. Но приятно, прелестно, чудесно. Что первый холодный день осени. — Сие — одна из моих дочерей, Дионна. Во мне лишь образ: темный и тусклый. Таковой я узрела её впервые, вместе с братом, оба — без матери, погибающие. Я даровала им душу, мой свет, и они ожили. За ту благодетель мне даровали дочь. Мы растили её, а снега с годами стёрли тьму из неё, отшлифовали и обелили. И всё ж, не зрею в памяти лика. Задумавшись, Хино взяла ломоть острого и пряного мяса. Из всех блюд, верно, дочь не предпочла бы иного. Сочное, но тугое, медленно отдающее вкус и тем услаждающее даже её великий аппетит. Однако часовщица быстро покончила с пищей. Не время проникаться вкусом. — Одно пятно и тысячи очертаний. Будто недостаёт иглы, дабы связать все нити воедино. Прошу, молви, дитя, случалось ли тебе ощутить такое? Спросила сие Хино ни миг не надеясь услышать желаемое. То скорее привычка из бесед давних, с другими, об ином. Ей не место в разговоре с Дионной. И всё ж не плохая. — Да, — кивок. Следом — призрачная улыбка. Самая блеклая, из таких, где лишь чувство укажет, почудилась она или нет. — Думаю, вы заслужили.