***
В клетке, в лучах солнца нежилось невиданное и, верно, одно-единственное на всю Леталию существо. Длинное, что черв, укрытое сотнями прочных чешуек, подобно ящеру и смотревшее на мир россыпью чёрных очей. Но то не был его истинный облик. Неизвестно, носило ли вообще оно свою, настоющую личину. Всегда оно принимало чужие облики, поедая добычу и с ней поглощая частичку её. От существо походило на всё, чем его кормили. Однако сохраняло главную, лишь его черту; незаметную до призрачности, но всегда имеющуюся. Может, то его серо-розоватый оттенок? Не сказать так просто. Приближение Хино потревожило чуткую дрёму существа. Оно начало бегать по клетке в отчаянной попытке найти лазейку и сбежать, прочь, в тень. Бесполезно. Но существо не сдавалось. Как и обещали дарители, оно и правдо интересно. Само его существование чудно, пусть и подобно низшему зверю. Но отчего же демоны, прошлые хозяева, не пытались взрастить из него большее? Караванщики лишь молвили, что оно становилось тем, что пожирает. Никогда таким же, всегда несколько иным. Самобытным. Часовщица открыла клетку. Существо замерло. Впрочем, осторожность его тут же исчезла, стоило оленьему мясу появиться в миске. Оно бросилось к нему, совершенно забыв о наблюдательнице и начало рвать пищу крупными острыми жвалами. Жилы, прочные связки — все перемалывалось в мгновение. И вот — пища кончилось. Существо последний раз щёлкнуло челюстями и отошло. Оно забилось в угол. Пошуршало. Поворчало. И свернулось булавой, выставив наружу тысячу острых чешуек. Оно не отдыхало. Дрожало и бурчало, щёлкало и хлюпало. Пища варилась в нём, что в бурлящем котле, где выжигалось всё лишнее и ненужное. Хино всегда смотрела на сие зрелище от начала и до конца, неважно, займёт оно час или четыре. Коль ее наблюдения верны, сейчас, в тёплое лето, под солнцем, оно быстро справится с пищей. Так и случилось — спустя пол часа существом успокоилось. Хино тут же отошла в тень и, слилась с ней, воспользовавшись заклятием. Существо поднялось на задние лапы и начало осматриваться. Тщательно, не спеша. И снова свернулось. Так прошёл день и каждый день после него. Хино приносило существу плоть, оно поглощало. Из всего, что было в этой комнате, менялось одно — само существо. Оно росло, его движения стали чётче, а разум острее. Оно стало подобно оленёнку. Не многим больше пса, на тонких хрупких копытцах, с жёсткой щетинистой шерстью и любопытными глазами. Вместо клетки ему определили небольшой денник. К ььму времени страх его давно растворился в детской любознательности. Но не больше. Сколь бы не давали ему корму, сколь бы месяцев не прошло, оно не росло. Хотя мало кто мог посетовать на то. Ласковый детёныш, так и норовивший вылизать каждого встречного и с радостью забавлявшийся с детьми — то ли не благо? Верно, потому демоны и оставили сие дитя. От него нет проку, кроме смеха. Часовщицу же мучил интерес. Каковым станет дитё, коли уподобится ей иль кому иному, разумному? Овладеет ли словом и письмом, как всякий прочий? Вырастет ли? Хино хорошо помнила, как умышленно начала взращивать существо. Это случилось весной. Светлый и чистый денник, где царил аромат хвои. Дитё лежало на опилках кверху брюхом то ли от теплого дня, то ли от своих привычек. Дрёма оленёнка была столь же обманчива, сколь его облик. Лишь Хино вошла в денник, дитё вскочило и начало вертеться у ног часовщицы, пофыркивая и подпрыгивая. И усмирить его нельзя ничем иным, как лакомством. Благо, с ним часовщица и пришла. Кровь. Своя собственная. Собранная только что и залитая в миску для мяса. Хино поставила её на пол, попутно почёсывая дитё за ухом, дабы хоть как-то приструнить. Этого хватило как раз до того, как оно заметило плошку. Тут же всё его внимание обратилось к пище, доселе незнакомой. Широко раставив копыта, оно наклонилось к плошке. Сперва тщательно принюхалось. Затем… Взбесилось. Подпрыгнуло, ударилось о стену, завизжало заносилось по деннику, бешено и хаотично, будто пытаясь скрыться от роя ос. В воздух полетели опилки, корыто с водой перевернулось набок. Всё окрасилось кровью из улетевшей в стену миски. Уже красная в крапинку, Хино схватила оленёнка и прижала его к полу. Его паника стала лишь отчаяннее и сверепее. Пришлось применить заклятье. Наконец, дитё лежало оглушённое. Посреди разорённого окровавленного денника. Само сплошь в крови и опилках, налипших на мокрую шерсть. Хино, однако, стояла совершенно спокойная. Её больше заботило иное. Почему? Ответ дал Светлячок. — Кровь твоя, Хино, она ведь не та же, что у живущих в Леталии, — звенел его голос за правым плечом. — Она лишь видится таковой, как я вижусь солнцем — а ведь оба мы жгуче хладны. Дай ему живого и тёплого. Истинной плоти. Вновь придя и взглянув на оленёнка, Хино приметила красный и большой, что яблоко, нос. Благо само дитё осталось столь же веселым и беззаботным, будто и не помнило ни о чём. Иль, быть может, уж слишком хорошо вышло то заклятие… Так иль иначе, ныне часовщица стояла в деннике, снова чистом, с плошкой крови. В сей раз — от дочери, вампирши. Без сомнений, не помня ни о чём, дитё принялось пить из миски. Закончив же, свернулось в углу калачом. Всё по обыкновению. Это длилось долго. Всё время, что дитё лежало, Хино стояла рядом, сложа руки на груди. Она следило за ним столь же пристально, сколь в самый первый раз. Вплоть до мига, как оно проснулось. Встало, встряхнулось и побежала прямо к часовщице. Нос его зажил без следа. Она почесала ему за ухом. Шли недели. Дитё испробовало кровь многих, свежую и сохранённую магией. В сей раз оно менялось медленно, будто бы с трудом. Настолько, что месяц али два в башне жил не то оленёнок, не то вампир. Пришлось отложить надежды выучить его говору да письму — ни лапы, ни рот не годились для того. Зато средь детей сие чадо оказалось самым смекалистым. Да прожорливым на удивление. Первое слово всё-таки прозвучало, пусть и пришлось ожидать его месяцами сразу. Да и вернее уж первый слог. Не до конца отбросив звериные черты, дитё могло молвить лишь слогами. Их оно, зачастую, повторяло многократно, прося то ли пищи, то ли игр, к коим у него выросла невероятная любовь. Нельзя стало боле только побегать да покувыркаться. Дитё, однажды увидев прятки, всякий раз играло в них — и всегда любило прятаться. Неумело, показывая то хвост, то ухо, но всегда неуёмно радуясь игре. Зазывая в прятки, оно всё время повторяло «пя», цокая неровными зубами. Однако чем менее оно походило на зверя, тем лучше у него получалось тараторить одно единственное слово. Сперва оно превратилось в цокающее «пя-ки». Затем стало целым «пря-ти-ки». Послк дитё выучило не одно слово. Пища, одежда, всяческие вещи — оно с лёгкостью запоминало всё, что просило само. К тому времени от звериного вида в нём не осталось ничего, окромя махоньких рожек, двумя бугорками растущими из лба, а посему его пришлось приучать к платью. Что не составило труда. Но не сказать того же об угождении его чудным вкусам. Выглядя, что девочка, она не желало надеть ничего из того, что полагалось. Серые волосы — и те не давала ни заплесть, ни убрать. Решеньем тому стало нежданное: воронья любовь чада к блестящему. Всякую одёжку она с радостью надевала, стоило той заблестеть монеткой али камушком. Посему везде, где бы ни ступило, оно сияло и звенело, что колокольчик. За то взрослые её прозвали Тецана́сэ. «Звенящий свет». Средь детей же повелось кликать её Тесэ. Детвора тащила её всюду, да и она бежало к ним, лишь завидев. Существо, представшее девочкой, такой же, что и они, легко стало частью детских забав. Чему Хинг была рада — ведь в них она научилась предложениям. Простым, коротким. Но на том она встряла. Училась Тесэ всегда долго, хоть и без труда, но в какой-то миг оно вовсе перестало расти как умом, так и телом. Пока сверстники, взрослея, впервые брались за инструмент, познавали сложную магию и шли в подмастерья, Тесэ всё ещё не умела читать. И неважно, сколько крови ей скормить, сколько выучивать. Она оставалась вечным, всеми любимым дитя. Хино же хотела большего. Случай представился нежданно. Средь кузнецов обнаружился ча́п’ра. Ещё в южных землях он поработил, помесь человека и паука — нара́хма — и сбежал в Град. Он не стал первым пришедшим, не оказался последним, он принёс с собой славное кузнечное мастерство. Никому не сделал худо, и всякому его труд приходился по нраву. Но до странного любил книги и понимал самые сложные из них. Это и открыло суть чап’ры. Ибо однажды нарахм своим знанием помог умирающему. Редкой, лекарской мудростью и чутьём. Под предлогом награды демон оказался пред часовщицей. Объяснять ему не пришлось — он быстро всё понял. — Прошу, пей, гость из Хаз’и'Мара, — разливая чай, молвила Хино. — Сия беседа обещает стать долгой. Демон в теле паука нахмурился. Лицо хозяина отражало его эмоции, словно свои. Впрочем, в том немалая заслуга того, что этот нарахм уродился с более человеческим, а не паучьим лицом. Лишь клыки, чёрная грубая кожа, да глаза без белков перешли ему от звериного предка. Телом же он был что человек — не считая лап на спине. С ними всякую одёжу тяжело носить. Но он носил. Шубы и кафтаны, по западно-северному манеру. — Но то лишь приятная её часть. Неприятную я изложу столь кратко, сколь возможно. — Что же за приятная часть? — сипло, настороженно вопрошал чап’ра. — Всего лишь беседа об одной услуге, коей ты отплатишь за место в сём граде. Однако прежде нам следует решить иное — как поступить с тем, чью жизнь ты украл. К настороженности гостя примешалась капля надежды. — Значит, мне дозволено жить здесь не скрываясь? — Безусловно. Вне тела. Коли ты пожелаешь найти место в сём граде, тебе придётся предстать в своём истинном обличии и лишь в нём. Демон почти заулыбался, верно, уже представив, какова будет его жизнь без прикрытия. Но миг спустя его охватило раздражение. — Я бы просто убил его, но… — не заметив ничего в лице часовщицы, демон взял попятную. — Вряд ли вам это станет по душе. Только если я его отпущу, он не успокоится, пока не прибьёт меня. Я сбежал из его племени в его теле. Теперь он забыт. Ничто. Таковы их порядки. — Вот оно как. Хино отпила немного чая. — Что же, видится мне, ты будешь готов взять ответственность и за эту брошенную душу? Чап’ра последовал примеру часовщицы и взял свою чашку. — Я внемлю. — Память сего нарахма будет стёрта вместе с частью его души. Впрочем, однажды воспоминания могут возвратится к нему, в сём ряду и твоя подлость. Сможешь ли ты, демон, чей род славен непревзойдённым умом, предотвратить сию трагедию? — Благодарю вас за доброе слово. И всё же… — большой глоток из чашки. — Не вижу возможным обуздать чувства этого существа умом. Кроме того, мне чужды его эмоции. Как и ваши. Чап’ры видят мир иначе. — Мне ведома эта ваша беда. Но я верю для доброты нет нужды в чувствах. И я желаю убедится в сём иль разочароваться, мой друг. Ухмылка, широкая и скалящаяся, как подобает демонам, появилась на лике демона. — Я предпочту… Остаться честным. Не верю в доброту. Предпочитаю более надёжные методы. Которые, впрочем, могут послужить и на пользу. — Пусть так. — Хино кивнула. — Видится мне, на сём и окончена первая часть нашей беседы. Ныне же я желаю вопросить — каково твоё истинное имя? Чап’ра задумался, смотря в пустую чашку. — Хе… Зовите меня… Вивилай. Подобное чтение легче для леталийцев. — Настоящее же? — Вив’рах. — Да будет так. Я запомню. Ныне же, Вивилай, позволь мне поведать тебе о том, что заботит меня последние годы. Ибо сие — то, в чём мне надобна твоя помощь. Так Вивилай, демон-лекарь, что искал собственной жизни, познал о Тесэ. От самого начала её жизни в стенах Града, до нежданного тупика, где остался её разум. Обо всём он слушал с явным интересом, порой и вопрошая. Наконец, он сказал: — Такого зверья в Хаз’и'Маре не бывает. В Леталии тоже… Это проделка то ли Мастера наподобие вас, то ли Хозяина. И вы желаете выпоить его моей кровью, дабы преодолеть ещё один порог? — Сие верно. Я надеюсь, что, обретя более совершенный разум и уподобившись чап’ре, дитя сможет овладеть своим телом и вырасти. Кажется мне, оно — часть наследия Утерэ. Наверняка из её плоти явилось что-то кроме фей да дриад. Тон Вивилай резко стал серьёзным. — Я хочу взглянуть на то дитя. Хино улыбнулась. — Видится мне, сие дело отныне любо не одной лишь мне. Но прежде тебе следует начать своё, Вивилай. Прошу, следуй за мной. — М-м… Как угодно, — вздохнул тот раздражённо. — Разберусь. Впервые пред Тесэ чап’ра предстал уже в собственном обличье. Совсем крохотный демон, щуплее даже, чем пятилетнее дитя. Если не знать, то его и правда очень легко спутать с ребёнком — исхудавшим и брошенный, тёмным от грязи, а на самом деле от рождения. Просто демонёнок с волнистыми волосами да козьими рожками. Вполне милый и беспомощный. Но руку, что придёт с помощью, уже не отпустят. Клыки впрыснут яд в плоть, и та миг за мигом окаменеет, покуда жертва не превратится в податливую оболочку. И чап’ра завладеет новым телом. Эти демоны всегда предпочитали находиться в чужом обличии, боясь за себя, хрупких и маленьких. Однако сейчас Вивилай с опаской, но твёрдо сидел перед Тэсе таким, каким уродился. Дитё же всё щупала его рога, чёрные, что уголь. Демон терпел. — И она так… Три года? Возможные годы, в кои придётся терпеть неуёмный интерес вечного дитя вовсе не радовали Вивилай. — Так и есть. Неизменна, словно солнце на небе. — Ага, — демон помахал рукой прямо перед лицом Тэсе. — Скажи имя. — Тэ-се! — ответила она, радуясь тому, как ярко оно прозвучало. И колокольчики с камушками на платье бряцнули, как бы вторя ей. — Сколько у тебя пальцев? Дитё уже хотело ответить, но в последний момент усомнилось и принялось пересчитывать пальцы сперва на руках, а потом и на ногах. Для этого оно даже сняло обувь. — Пять и пять… И пять, и пять, — складывала она в слух. — Эт десять и десять. Эт двадцать! Да? — Верно, — кивнул ей Вивилай. — Верно? — переспросила Тэсе с вопросом в глазах. — Дитя не понимает многих слов, Вивилай, — объяснила Хино. — Сие — одно из них. Услышав это, демон нахмурился. Тесэ же начала беспокойно вертеться, всё больше тревожась. Она ведь так и не узнала, правильно ли ответила. Часовщица поспешила успокоить её: — Да. Услышав понятное слово, дитя расцвело и даже засмеялось. — Она хотя бы понимает, что мы говорим? — Совсем отчасти. — И больше не может. Вот уже годы. Ха. Демон задумчиво потирал подбородок. Постепенно в нём зарождалась мысль, за коей часовщица пристально следила. — Я хочу узнать её душу… — чап’ра поднял взгляд на часовщицу. С виду равнодушный и даже раздражённый. — Позволение? Хино кивнула. Тогда Вивилай облизнул два пальца и сказал Тэсе: — Дай руку. Дитя послушалось. Демон же не спеша смазал чистую детскую кожу. — Щиплет, — пискнула Тэсе. — Скоро не будет. Спустя несколько секунд рука Тэсе бессильно повисла. Дитя, не понимая, что случилось с ней, недоумённо рассматривала бесчувственную ладонь. Демон же подтянул её к себе и аккуратно дотронулся вены. — Не двигайся. Два острых чёрных когтя Вивилай медленно проткнули кожу и проникли в плоть. Но ни капли крови не вытекло из раны. Демон словно не разрывал, а раздвигал волокна и ткани на своём пути. Тэсе заворожённо наблюдала. Лишь кончики пальцев оказались под кожей, Вивилай остановился. Его голова склонилась над ладонью. — Хр-рм… — утробно захрипел крохотный демон. — Поколдуй, Тэсе. Дитя стыдливо отвело взгляд. — Я не умею. — Сделай магию. Каплю. — Так? Взмахом свободной руки, дитя создало блестящую прозрачную каплю, что тут же упала на пол и, шипя, испарилась. Простейшая магия — чистая, неоформленная энергия. Способная лишь разрушать. Большего Тэсе не постигла. — Да. Ещё раз. И новая капля исчезла на полу, оставив сероватый налёт. В этот раз синяя. Дитя же начало мотать головой и озадаченно озираться вокруг. Будто только вылупившийся гарпёнок. — Так… Ещё раз. Красная. Потом зелёная. И бирюзовая. Капли всех цветов и оттенков плавили каменный пол. И с каждой Тэсе начинала вести себя несколько иначе. В один миг её взор и вовсе опустел. Словно каждая частица магии создавалась уже другим существом, совсем иным, чем прежнее. Хино стала припоминать — всегда ли магия Тэсе была прозрачной, что вода? — Хватит. Вивилай неспешно освободил её руку и затянул рану, проведя по ней пальцами. Быстро, мягко и безупречно. И, к удивлению Хино, протянул девочке конфету. Где он только её спрятал? — Пока сиди. Рука скоро пройдёт. Сев на стул, Тэсе занялась обёрткой, которую оказалось не так-то легко снять одной рукой. Тем временем демон и часовщица переглянулись. Вивилай широко зевнул. — Пойдём. Хочу осмотреться. И комната — она мне нужна сейчас. Поменьше, пожалуйста. …беседа их продолжилась в светлых коридорах башни. Вивилай, горбясь и постоянно то завивая, то жуя свои жидковатые волосы, судорожно глядел кругом. Резко, настороженно, в нескончаемом напряжении и тревоге. Демон обходил самые светлые участки, а когда они проходили мимо дверей, прятался за Хино от возможных взглядов. Он дрожал комом нервов, что вытащили из-под защиты тела в опасную наружность. Даже подаренная накидка не помогала. — Так, — демон оглянулся на оставшуюся позади дверь. — Вот что я понял. У неё нет стержня. — Как сие следует понять? — У неё не душа. У неё много душ. Червиная, птичья, вампирья, гарпиева, человечья, даже чуть-чуть демонических. А единой нет. Они все сами по себе. Просто вампирской сейчас побольше. — Значится, с плотью и кровью она поглощала и частичку души. Любопытно. — Тц. Конечно, — демон внезапно смолк и обернулся. Позади ничего не оказалось. — Душа всегда из плоти растёт. Она не поглотила душу, та выросла в ней сама, когда появилась плоть. Появилась плоть червя — родилась и его душа. Так же с гарпиевой, вампирьей душой. Каждой. Только никакой Тэсе не правит. Правит та часть, которой больше. Больше вырастили вампирскую — вот она и такая. — Остальные же? — Спят. Нахлебники. Они не работают. Потому и не растут, а другому не дают. Одна часть не может расти, пока не растет другая. Это беда и спасенье нам, чап’рам. — Помню, порабощённые твоим родом не стареют, отчего и могут попасться. И, сколь мне видится, это от того же, от чего наша Тэсе не может вырасти. Меж беседой они прошли рядом с закрытой дверью, из-за коей доносился тонкий запах блоговония. Но и его хватило, дабы демон поспешил прижаться к полу. Его широкие острые уши то и дело подрагивали. — Да. Я давно изучал это. Пытался исправить. Сейчас… — пауза. Вивилай отрешенно смотрел пред собой. — Может получиться. Попробую объединить её души. Что выйдет? Что-что?.. Оставшаяся дорога прошла в тишине. Хино оставила демона в его новой комнате: небольшой, тёплой подсобке. Там Вивилай и начал жить. Шли дни. Во всякий из них Тэсе ровно в два часа, после обеда, забегала к чап’ре, что сам отказывался покидать свою маленькую обитель. Он поил её своей кровью, а после пытался объединить плоть, дабы с нею стала едина душа. Итоги не заставили ждать. Попервой дитя стало меньше, отрастило острые козьи рожки заместо оленьих. Скоро явились и преображения разума. Он стал хаотичен, изменчив, одни повадки сменялись иными. Тэсе стало трудно сдерживать. Однако вместе с тем она умнела, шажок за шажком ей давались новые слова, письмо и чтение. Посему с нелёгким нравом смирились. Смирились и с тревожностью, что передалась дитю в крови чап’ры. Как и Вивилай, она начала сторониться всего, что не знала. Лишь подле Хино, её дочерей и самого демона она не боялась. Если же их не было, она пряталась и рычала. Постепенно её рожки вытянулись и заострились, а клыки наполнились ядом. Совершенно, и умом, и телом она стала чап’рой. Но умнела, не останавливалась. Вивилай справился окончательно. Однако несмотря ни на что, она оставалась ребёнком. Если с каждым днём Тэсе становилась смекалистей, то с каждым часом её хрупкое тельце становилось всё меньше. Даже на фоне Вивилай она казалась крохой. Ребёнком чап’ры. Однажды Тэсе спросила Хино. В тёмной мелкой комнатке, кою выпросила, как и Вивилай. — Мама. Почему всё стало таким страшным? Даже само дитя заметило перемену в её жизни. — Раньше я любила птичек. Сейчас они пугают. Птичка та же, а мне вдруг страшно. Хино сидела рядом с дитём на мягкой перине кровати. Тэсе же вдруг решила забраться на часовщицу и устроилась на её коленях. И уместилась, благо крохотная, что кукла. Затем вздохнула. — Это так взрослеют? Хино не смогла сдержать смеха. — О, нет. Сколь мне видимо, с годами многие страхи проходят. Иные подавляются волей. Глаза боятся, да руки творят — так молвят. — Значит, ты тоже раньше боялась? Этот вопрос застал Хино в чистом поле, где ни единая мысль ещё не давала росток. — Нет… Раньше я ничего не боялась, Тэсе. Я пришла из холодной пустоты, где не было ничего, окромя звезд да тёмени. Там нечего бояться дитя моё. — А я тоже появилась оттуда? Где нечего бояться? — Тэсе обратила взгляд на Хино. Часовщица положила руку ей на лоб. — Отнюдь. Ты была рождена на сей земле. Однако прародительница твоя явилась из её глубин — оттуда, где пылает камень и течёт металл. Впрочем, там тоже нет места страху. Детский смешок разбавил беседу. — Я горячая, а ты холодная, получается… А как это называется? То, откуда мы появились. — Твоё — твердь земная — колыбель Утерэ, мачехи всех живых. Она даровала Леталии кровосмешение, Сумеречный лес и тебя. Моё — космос. Колыбель всех Мастеров, моя колыбель. Мы учителя, государи и градострои. — А Хозяева? — Они из Бездны — межмирья, где лишь тёмные воды и они, Хозяева, что неясны даже мне. Бездна тёплая. Среднее меж нами. — В Бездне тоже нечего бояться? — Да. Там тьма и тепло. Усыпальница душ. — Выходит, страшно становится только тут. Ёрзанье Тэсе нарушило покой. — Видится, что так. Здесь есть, что потерять, есть, что дорого. Здесь, на земле, цветёт бесконечная беспокойная жизнь. Светлая и звонкая, жестокая и нетерпеливая, добрая и злая. — Страшная, но вкусная. — Конечно, — улыбнулась Хино. — Она оттого и страшная, что много чего вкусного, что можно потерять. Но не бойся. Потеряв одно, ты всегда сможешь найти новое. — Даже если я потеряю карамельную рыбку? — в детском юрком разуме родился замысел. — Обманывать ради худого дела — плохо. Девочка приподнялась на руках. — А я не буду врать. Я правда-правда потеряю. — Если не потеряешь, то будет больше. И тебе, и другим. Разочарованная, Тэсе легла обратно на ноги Хино. — Хорошо. Не буду, — надулась она. — И славно.***
— Хорошая история, — произнесла Дионна, лишь часовщица окончила сказ. Этот комплимент обрадовал Хино пуще улыбки. — Вы Мастерица. Я так и думала. Наверное, вы смогли спастись, спрятавшись здесь. Догадка девочки, однако, рассеяла всякую благодать. Смотря на стол нетронутых яств, за который уже никогда никто не сядет, Хино погрузилась в раздумия. Зацепившись за мысль Дионны, она пыталась вспомнить. Ничего не приходило на ум. — Отнюдь, в сём месте я оказалась по иной причине. Не припомню, чтобы я создавала оное прибежище. — Тогда вас заключили? Хино пару раз стукнула по столу пальцем. Снова в разуме как в сухом колодце. Ничего. — Нет. Боле Дионна не говорила. Как и часовщица, она размышляла. Хино же понимала, что сие — пустые думы. Не угадать. — Прошу, оставим оное, дитя. Ещё не час разгадки. Мне предстоит многое вспомнить. Чуть помолчав, девочка согласилась. Она уже собиралась продолжить свою повесть, но Хино остановила её, подняв руку. Осталось ещё то, что часовщица желала узнать. — Но прежде, могу ли я надеяться, что ты утолишь моё любопытство? Дионна молчала. Но и не начала рассказывать. — Кто же она — Арабель? Ответом стала, по-видимому, заученная до безупречности строчка. — Шат’Кра — безраздельная и неоспоримая повелительница Хаз’и'Мара.