Фейри с Арбата

Конский топот и улюлюканье Деррил Сакс услышал на середине поля. В горле мгновенно пересохло, сердце ухнуло вниз. Нобли, щучье отродье! Как не вовремя – у него на поясе пара зайцев. Сакс бросился к заросшему рябиной оврагу. Вдруг повезет, и не будут стрелять? У него ж зайцы, не рыба. А в овраг конные не полезут. Оглянулся на бегу: несутся из леса, топча зеленый овес. Трое благородных, – желтые береты, тонконогие жеребцы, копья наперевес, – и полдюжины слуг. С луками и пиками. — Браконьер! — радостно заорал кто-то из ноблей. – Ату! Остальные подхватили по-своему, по-луайонски. Топот за спиной приближался быстро, зеленые заросли впереди – медленно. Между лопатками свербело: с чужаков станется всадить стрелу в спину или ткнуть копьем. Словно в подтверждение, справа просвистело. Сакс вильнул в сторону, едва не запнулся о кротовину. Вторая стрела воткнулась в землю перед ним, шагах в пяти. Нобли заржали, что твои жеребцы. – Стоять, дирт! Грязь. Чужакам все они – грязь. Сакс развернулся, хватаясь за длинный нож у бедра и прикидывая, успеет ли достать хоть одного, прежде чем его убьют. Глянул на скачущего прямо на него рыбника. Тот выкатил злющие белесые глаза, щерится – точь-в-точь их гербовая щука. Затопчет, ударит копьем? Нет. Остановился. Копыта пропахали землю в полушаге от Сакса, оскаленная морда жеребца вскинулась над его головой. Сердце билось где-то в ушах, тело рвалось бежать, спасаться, да хоть уползать — но он лишь отступил на шаг и отвел глаза, нобли как звери, не выносят прямых взглядов. И вздрогнул от боли: плеть со злобным свистом опустилась на руку, хорошо – не по пальцам, по кожаному рукаву. – Брось нож, – картавя и ломая язык, велел нобле. – Лук брось. Сакс медленно, плавно, чтобы не ткнули пикой, отстегнул ножны, уронил. Снял со спины лук, тоже уронил. Руки дрожали от досады и бессилия, чуть не до слез было жаль купленного в городе ножа и вместе с отцом сделанного лука. Остальные рыбники окружили его: мелькали края дорогих плащей, сапоги телячьей кожи со шпорами. Ни кабана, ни косули, ни другой добычи – немудрено, что злые как боуги. Поднять глаза выше Сакс не решался, и бежать снова не решался: слишком их много, а овраг далеко. Подстрелят и затопчут. А так, если Матерь поможет, вдруг и обойдется. Нобли лопотали по-своему. Сакс различал отдельные слова: браконьер, повесить, грязь, моя земля, работать. Помянули солнечного бога. Хотят отдать браконьера в жертву? Это было совсем плохо. Хуже, чем повесить. Лопотание сменилось смехом. Сакса бросило в жар: решили, дери их… – Заяц дай, мое, – приказал все тот же рыбник, и как плюнул: – Дирт. Сакс протянул обе тушки слуге. Кинул взгляд на нобля, успел увидеть только ухмылку и замах. Увернуться не успел, плеть ожгла плечи, следом — спину. Удары посыпались со всех сторон. Он только и мог, что опустить голову, закрыть лицо и спрятать пальцы. Лишь ударе на десятом вспомнил, что отец велел: падай! Будут бить — падай, кричи, что хочешь делай, но выживи! И он упал, заверещал что-то жалобное. Было не столько больно, сколько противно, и грязно, и кислая злость жгла горло, требовала рвать чужаков зубами. Но Сакс только скорчился в пыли, смешанной с потоптанными колосками, перекатился так, чтобы закрыть собой нож. Заскулил. Рыбники засмеялись, снова залопотали. Убрали плети. Сакс не шевелился, притворялся дохлым. — Мерде, — громко и презрительно сказал нобле, что-то еще добавил по-своему. Остальные почтительно засмеялись. Послышался хлопок, словно перчаткой по конской холке, жеребец нобля рысью пошел прямо на него. Сакс сжался, готовый откатиться, бежать — да пусть подстрелят, все равно уже, только не покорно ждать. Как грязь. Но рыбник хохотнул, и жеребец перепрыгнул Сакса, едва не задев задними копытами. С десяток ударов сердца, громких, отчаянных, Сакс выжидал и прислушивался. Топот копыт и довольный гогот рыбников удалялся. Зато наваливалась боль, а вместе с ней стыд, до слез. — Убью. — Он треснул кулаком об землю, сморщился от боли. — Клянусь кровью, всех убью. Дерьмо рыбье. Поднявшись, он подобрал нож и расщепленный копытами лук. Нож пристегнул обратно к поясу, а негодную деревяшку отбросил. И потрусил к лесу: возвращаться домой без лука, без добычи, в драной куртке и грязным? Нет уж. Пока бежал до опушки, представлял, как станет рыцарем и погонит клятых рыбников с родной земли: король непременно пожалует ему блестящий доспех, а оруженосец будет держать над ним зеленый стяг с королевским медведем. Нырнув в орешник, обернулся, выглянул из кустов — в поле было по-прежнему пусто, слава Матери. На всякий случай потер левой рукой правое ухо, отгоняя боуги. И, поведя плечами, — дери сворой этих рыбников, лупили от души, всю кожу небось содрали! — ступил на неприметную тропку меж поросших мхом валунов. На половине дороги, в дубовой роще, Сакс подобрал сухую ветку и принялся ворошить траву. Здесь всегда можно было найти дюжину-другую ранних маслят, моховиков или, на худой конец, сыроежек. Не мясо, конечно, но все лучше пустой сумы. Живот откликнулся согласным бурчанием. С рассвета Сакс не ел ничего, кроме горсти земляники, спешил принести зайцев к обеду. Чтоб драным рыбникам те зайцы поперек встали! Наверное, в насмешку, прямо над ним застрекотала белка. Крупная рыжая белка. Сакс с досады запустил в нее червивым масленком и пообещал себе немедля, сегодня же, сделать новый лук. И стрелы. Рыбники все стрелы переломали своими плетьми. Чтоб на них Сушь!.. Осекся, прикрыв ладонью рот. Нет, такого даже рыбникам нельзя желать! Рыбникам – просто сдохнуть, и оборони нас всех Матерь от Суши. Погладив сумку, полную моховиков и маслят, он быстрее пошел к Девьему озеру. Озеро было — и ягодное, и рыбное, и чистое как слеза. Луайонцы к нему не ходили. Не знали, а может, и найти не могли. Деревенский хранитель, старик Фианн, говорил, озеро целебное и волшебное. Мол, сама Дева-Охотница плакала над раненым возлюбленным, целое озеро наплакала. А Отец-Лекарь сжалился над ней и дал слезам волшебную силу. Возлюбленный ее вылечился, чудесное озеро осталось. Сакс передернул плечами, вспомнив, как закончилось сказание. Тут же зашипел — и спина опять заныла, и закончилось все плохо. Парень поклялся верности Охотнице, прямо у озера, а через год женился на девице из своей деревни. Охотница разгневалась, наказала изменщика — затравила своими псами, боуги. С тех пор пошло: клятва у Девьего озера крепче, чем клятва жизнью и кровью. А еще Томас, кузнецов сын, говорил, фейри туда ходят купаться — он сам видел. Румяные, как яблочко по осени, и косы у них золотые, до самой земли. Про фейри старик Фианн тоже рассказывал. Только по его выходило, что фейри вовсе не девицы-красавицы, а всякие разные. И мужики бородатые, и молодые да дурные парни, а то вовсе ночная нечисть, не приведи Матерь! И все — из холмов выходят, в холмы уходят, честным людям беды приносят. Сакс дважды сплюнул и пощупал нож, холодное железо. Без ножа на Девьем озере делать нечего, а с ножом никакие фейри не страшны. Озеро открылось неожиданно. Вот сколько ходил этой тропой, а каждый раз — как впервые. Вот точно, колдовство. Блестит, слепит, дразнит, а земляникой-то пахнет! Весь берег — сплошь земляника, красная, крупная. Сладкая! Первым делом Сакс наелся ягод. Вот пока шел от леса к берегу, кланялся Матери, и горстями ягоды — в рот. А у воды, на пригорке, снял колчан и пояс с ножнами, скинул сапоги с курткой и как был, в рубахе и штанах, плюхнулся в воду. Мальки брызнули в стороны, сердито и тяжело плеснуло в осоке, то ли молодой сом, то ли сазан. А Сакс смывал себя грязь вместе с унижением, полоскал стащенную с шипением и проклятиями рубаху. Присохла к ссадинам на плечах, отодрал с кровью. Щуки луайонские, их бы так, плетью! За пару-то паршивых зайцев!.. Но волшебное озеро, солнце и рыбный плеск быстро поправили дело. К землянике захотелось сомятины, жареной на углях. Да чего угодно захотелось, лишь бы в животе не бурчало. Не долго думая, Сакс поймал головастика покрупнее, вылез из воды. Костяной крючок он всегда носил с собой, жилу тоже. Нашел палку подлиннее — и снасть готова. На сома, молодого и непуганого, сгодится. Главное — правильно забросить, в самую сомячью яму. Со второго раза получилось. Теперь — собирать землянику, разводить костерок и сушиться. Еще бы куртку зашить… Сакс вздохнул. Иголки нет. И зашить так, чтоб мама не заметила, не сумеет. И врать не будет, пусть стыдно, пуcть больно. Не дело это, матери врать. Так, в размышлениях, он разложил рубаху на пригорке, а чтоб штаны тоже сохли быстрее, сам улегся в траву, среди земляники. Пощипал ягод, прислушиваясь к озеру: правильно же забросил, вот-вот будет сомятина. Может, потерпеть, принести домой? Вот только если луайонцы увидят его с рыбой, плетьми не обойдется. Повесят. Вся рыба принадлежит рыбникам, дери их сворой, а кто посмеет съесть хоть карася — тот изменник. Щучье племя! Это ж надо придумать такое, нарисовать на гербе Луайона щуку! Черную. С зубьями, что твой палец. Про зубья и пальцы Сакс додумать не успел, потому что в озере плеснуло. Тяжело, громко, словно что плюхнулось в воду. Сазаны так не плещут, это целый лось. Ну, не лось – но уж косуля, не меньше. Тихо проклиная рыбников за испорченный лук, – вот бы отец обрадовался, принеси он домой косулю! – Сакс пополз наверх. Выглянул из-за пригорка — и затаил дыхание. Плескалась не косуля — фейри! Настоящая фейри! Вон, белое, на берегу лежит — сорочка, и платье рядом, а какая девица станет нагишом купаться? Только дочь Асгейра-Солнца. Они как прилетят, наряды снимут и сложат на берегу, а сами в воду. Если изловчится и утащить сорочку, тогда фейри сама за тобой пойдет. И все сделает, что ни скажешь. Но дочери Асгейра — светлые и добрые. А ведь может быть, это ланнан-ши, не приведи Матерь! Томас говорил, дочери Ночного Ллира заманивают парней песнями. А потом выпивают кровь, не оставляют ни капельки. Правда, опять не сходится – ланнан-ши статные, румяные, да и не суются они в воду, сидят на берегу. Пожалуй, больше всего девица похожа на глейстиг — гибкая, беленькая. Оно и хорошо, с глейстиг можно сладить, главное, на ноги не смотреть, не любят они этого. Потому как у них и не ноги вовсе, а козьи копыта – потому как дикий природный дух, а не божья дочь. Вот сейчас фейри к берегу поплывет, и посмотрим — есть у нее копыта или нету?.. Сакс даже про сома забыл, так было любопытно, что за фейри такая. Во все глаза смотрел, как выходит из воды. Вот лопатки показались, вот уже вся спина — волосы недлинные, до пояса не достают. Прилипли. И спина узкая, ладонями можно обхватить … Ох, проклятье. Ладони закололо, словно в самом деле дотронулся, а кожа у нее мягкая и холодная, что твоя озерная вода. Фейри тем временем волосы подобрала, скрутила, чтоб вода стекла. И чуть боком повернулась. Может, кельпи? У кельпи грудь большая, лошадь же… еще повернись, а? немножко… нет, не кельпи. Маленькая грудь, тоже — в ладонь. Соски розовые, как земляника. В рот просятся. Сердце билось как сумасшедшее, горячо, сильно. В горле пересохло. И на губах вкус земляники, а кажется — это она, фейри, земляникой пахнет… и выходит из озера, уже всю видно, и под коленями у нее ямочки. Никаких козьих ножек и копыт, гладкие тонкие щиколотки. Красивые. Поймать бы… Фэйри наклонилась, — да как наклонилась, дух сперло! — подняла сорочку, встряхнула. Надела. И потянулась за платьем. Платье было неправильное: не зеленое, как у ночных, и не белое, как у дневных, а вовсе синее, васильковое. И надела не наизнанку, как кельпи носят. А башмачков у нее — чудно! — и вовсе не оказалось. Фейри подобрала подол, опять показав щиколотки, покружилась. Танцевать зовет, никак? Ох, дурной, надо было сразу сорочку хватать! Сакс замечтался, чуть сома не упустил. Вместе с крючком и жилой. Сом плеснул, дернул палку, потащил за собой. Сакс еле успел – осокой порезался, но сома не упустил. Подсек, выдернул — и на берег его. Хорошо, совсем мелкий попался, в локоть. С крупным возни было б… Фейри, конечно, услыхала. Еще бы. Шумел, как лось в валежнике. Обернулась, посмотрела на него, как на лося. Долго смотрела, Сакс успел подумать — лет-то ей сколько? Может как ему, семнадцать? Или поменьше? Все равно, деревенская б уже с дитем была. А она засмеялась. Смех у нее был — как льдинки зимой звенят. Рукой помахала, прочь побежала, в лес. Как раз туда, где заколдованные холмы — Фианн говорил, там фейри и живут, кого к себе заманят, тот вовек не вернется. Лишь когда фейри скрылась, Сакс снова вспомнил про сома. Тот уже допрыгал почти до воды. Сакс его поймал, голову отрубил прям на песке, выпотрошил. Пока потрошил, собирал костер и жарил сомятину на огне, так эту фейри перед собой и видел. Странная она была. Совсем не такая, как деревенские девки: слишком уж тонкая, руки-ноги маленькие, бедра узкие. Как такой в поле работать и детей рожать? Бесполезная. Но красивая. Как фарфоровая куколка. Сакс видел в прошлом году, когда с отцом на ярмарке продавали коней. Луайонский нобле кобылу смотрел, а с ним дочка была. Завитая вся, в кружевах, бантиках. Куклу держала, маленькую, с ладонь. То есть с Сакса ладонь, девчонкиных-то две, а то и поболе. Вот та кукла точно фейри была. Волосы белые, личико белое, глаза черные, нарисованные. Красивая. Если б сестра не умерла маленькой, Сакс бы ей такую куклу добыл. Точно добыл. Но только сестры у него не было, лихорадка унесла. И братьев больше не было. Старшего шесть лет как забрали, второго — пять. Всех взрослых парней из деревни, что не кривые-косые, забрали. Сказали — в армию, служить законному королю Бероуку. Тому самому, что живет на полдень, в замке Бероук. Фианн говорит, король хорошо живет, Асгейру кланяется, как Единому и Истинному, и своим добрым подданным велит. Мол, король сам позвал луайонцев, чтоб помогли выгнать старых неправильных богов. Потому и земли им отдал, у своих лордов отобрал — и ноблям отдал, что свои лорды неправильным богам кланялись. Только Сакс не верил. И отец его не верил. И кузнец с и сыном — не верили. Да не может такого быть, чтобы и Отец, и Матерь, и Дева со Старухой, и Ночной Ллир — все были не боги, а демоны. Слово-то какое, демоны! И фейри эта, что в озере плескалась — тоже демон? Вот еще, глупость какая! Вовсе она не злая, и танцевать не позвала, и в холмы не заманила. Поняла, наверное, что нельзя ему в холмы — как отец с мамой без него? И даже не рассердилась, что подсматривал. И что — ее тоже выгнать? Или Асгейру принести в жертву. Огненную. Оборони Матерь, кто ж придумал, что Солнцу нужны такие жертвы? От тяжких раздумий Сакс не заметил, как доел сома. Маленький сом оказался. И костер погас. Прикопав рыбьи кости, Сакс засобирался домой — вечер скоро, мама волнуется. А если нобли в деревне еще и похвастали, что поймали браконьера и забили плетьми, так совсем плохо дело. Эх, крепок медведь задним умом! Дома Саксу влетело. Не за то, что попался ноблям, — они как лесной пожар, никуда не денешься, – а за то, что удрал на целый день, мать извелась. В деревне рыбники потребовали питья и велели шерифу, — отцу Сакса, то есть, — лучше присматривать за грязью. Пообещали в другой раз браконьера не плетьми учить, а сразу продать в каменоломни, в возмещение потравы. Вот отец назавтра и запретил идти в лес. Сказал, матери помогай. Три дня до ярмарки, дел не переделать! Коней осмотреть, воды натаскать, дров нарубить и забор поправить — поди управься. Мать-то одна останется. Когда мужики дома — пусть забор хоть завалится ко всем баггам, а когда женщины одни — защита нужна. Так и пролетело время до ярмарки, в суете и хлопотах. На третий день отец разбудил до света, с петухами, и отправил запрягать Тянучку. Эту буланую трехлетку отец хотел продать на ярмарке прошлой осенью, а не вышло. Цапнула ноблева конюха. Хорошо, сам нобле был пьян и весел: лишь врезал отцу по уху, собственной благородной рукой — в тонкой перчатке и кольцах, что не хуже кастета, а кобыле велел выдать плетей. После тех плетей Тянучка никого, кроме Сакса, не подпускала, и на ноблей шипела, что твоя гадюка. Как такую продашь? Вот и оставили, как раз Звездочке двадцатый год пошел, уже и запрягать стыдно. Во дворе подошла мама, сунула в руку рябиновый месяц — манок для удачи. Постояла малость и вернулась в дом — собрать им с отцом еды и найти желтые ленты, которые положено вязать на рукава, если идешь в город. Вроде как признаешься в верности рыбникам и мудрым. Тьфу. Тянучка укоризненно фыркнула и топнула копытом: замечтался. Правильно фыркнула. Из дома вышел отец, между старых яблонь, у калитки, показались шорник и кузнец с сыном, тоже на ярмарку. Вместе ехать и веселее, и безопаснее. А с Томасом можно поболтать в дороге — Саксу прям зудело рассказать про фейри на озере. Томас и сам встречал фейри – если не врет. Мол, зазвала его плясать, а потом не отпускала до самого утра. Может, и не врет. Сакс сам как-то видел — шел приятель на рассвете из леса, взъерошенный, без куртки, и рубаха развязана. Хотя, может, то и не фейри была, а вовсе мельникова сестра. К ней и сам Сакс ходил, отчего не утешить молодую да румяную вдовушку? Все одно ей замуж больше не выйти, баб по деревням много, а мужиков кот наплакал. Мужа мельниковой сестры забрали на службу в Зеленый легион пять лет тому, а прошлой осенью его однополчане привезли домой: с кошелем серебра, без глаза, немого и всего обожженного. Пожил он дома с месяц и к зиме помер. Так сразу о фейрях поболтать не вышло, старшие велели Томасу править, Саксу приглядывать за лошадьми, а сами устроились на телеге спать. Потом старшие разговаривали о законном короле, Асгейре-Солнце и повстанцах, благо, поблизости никого не было, чтоб доложить мудрым о неподобающих речах. По словам отцов получалось, что по осени пора будет обоим парням уходить в леса, пока рыбники их не забрали. Да и самим отцам — тоже. Тяжело бросать родной дом, но когда дом пуст — он не дом. Слушая эти разговоры, — не в первый раз, и не во второй, — Сакс хмурился, вспоминал братьев и прикидывал, куда бы пристроить летних жеребят. Если продать вместе с кобылами, нобли заподозрят неладное. В лес тоже не увести, сгинут. Разве что подарить кому. А огород? А сад? Бедная мама, ей оставить вишни с яблонями — что детей. Томас тоже хмурился. Небось, думал о кузне. Повстанцам-то кузнец пригодится, но горн с собой не унесешь. — Эй, будешь много думать, мхом обрастешь! — Сакс толкнул приятеля в бок. Томас тряхнул головой, что твоя лошадь от овода, потянулся было вернуть тычок, но вовремя вспомнил, что держит поводья. Хмыкнул: мол, поменяемся — все припомню. И предложил: — А ты расскажи что. Скучно ж. — Это ты у нас мастер хрустальные сказки рассказывать, я-то что, я-то больше по зайцам. — Сакс пожал плечами и понизил голос. — Помнишь, ты про фейри говорил? Ну, с которой плясал? — А то! — Томас оживился, глаза замаслились. — Хороша, так бы вот прям и… А чего? — Да любопытно. Где видел-то? — У Девьего озера. С той стороны, где холмы. — Томас прищелкнул языком. — Платье у ней зеленое было, и косы такие… ух! — А вот… Я тоже видел. — Иди ты! — Сам иди! — Сакс фыркнул. — Точно говорю. Тонкая, беленькая, что фарфоровая кукла, купалась в озере. Нагишом. Такая вся… так бы и... — Прям плавала? А ты чего? — А ничего. — Вздохнул, пожал плечами. — Сорочку надо было хватать, а на том берегу ж… Ты эту свою видел потом? — А то! К ним в новолуние надо. Они из холмов выходят — поплясать, значит. И чего, так ты ее и упустил? Вот раззява! — Томас хохотнул. — Ничего не раззява. Что тебе, фейри — мельникова сестра? Она такая… да что ты понимаешь! Фыркнув, Сакс спрыгнул с телеги, догнал Тянучку и похлопал по холке. Зря он Томасу сказал. Все равно не верит. — Эй, — окликнул Томас. — Ты того, не обижайся! Чего пешком-то пылить? Ты скажи, что дальше-то было! — Убежала она, — буркнул Сакс, не то Томасу, не то кобыле. — Посмеялась, рукой помахала, и в лес. А платье у ней было синее. Тянучка повела на хозяина глазом и сочувственно всхрапнула. А может, реку почуяла. За поворотом показался мост, а на мосту — стражники. Один тощий и узкоплечий, с бритой рябой рожей – похоже, луайонец. Трое – крепкие, что твои медведи, бородатые, явно свои, тейронцы. Все четверо с мечами и пиками, в коротких желтых плащах поверх кожаных курток с железными полосами и в круглых шлемах. — Сакс, — тихо окликнул его отец. — Рот закрой и к коням. Пока отец торговался со стражниками, — те норовили содрать с каждого коня не по медяку, а по два, — и пока стражники ворошили товар, Сакс держался позади, под руку не лез и молчал. Томас тоже молчал. И когда один из стражников сунул за пояс лучший нож из тех, что кузнец вез на продажу, никто слова не сказал. Лишь кланялись — своим, как чужакам. Так же молча остановились на привал, принялись разжигать костер. Сакс взял ведра, пошел к реке — надо бы и похлебки сварить, и Тянучку напоить. И лишь у самой реки позволил себе выругаться. Тихо, но от души. Подумалось, среди тех стражников могли бы быть его братья, Марк с Грэмом. Ведь могли, а? Нобле сказал — они пойдут служить королю Бероуку, а не в Зеленый легион, не всегда же нобли врут… Справа, в тростнике, зашуршало. Сакс обернулся, схватившись за нож. — Не ругайся, — укоризненно сказали из тростника. Голос был красивый, звонкий и чистый, но говорила девица непривычно, не как оквудские. — Плохо, когда ругаются. Коробит. Сакс опешил. Хотел ответить что-нибудь насмешливое, но все слова куда-то делись. Тростник зашевелился, и оттуда показалась сначала рука — тонкая, совсем без мозолей, такие только у нобилек бывают. А потом — она. Фейри. Платье все то же, синее, и глаза синие, как нарисованные, а волосы рассыпались по плечам: светлые, как беленый лен, и камышинки в прядях застряли. Захотелось потрогать — мягкие? Фейри склонила голову набок и улыбнулась. — Я тебя видела. У озера. Он тоже ее видел. В озере… Жар залил по самые уши, снова закололо ладони. Сакс буркнул что-то невразумительное, опустил глаза — как раз, чтобы увидеть выглядывающие из-под мокрого подола ножки. Грязные, в тине. С поджатыми, как от холода, пальчиками. Фейри хихикнула. По-девчоночьи. Шагнула ближе. — Ты можешь сделать дудочку? — Дудочку? Ага, — обрадовался он: дело понятное, правильное, не то что у озера. Тут же вытащил нож и принялся высматривать подходящий тростник. — А зачем тебе дудочка? — Играть буду, — объяснила фейри и снова хихикнула. Над ним, верно, смеется. И то — нашел, что спросить! Что с дудочкой делать, как не играть? А на деле хотел знать — зачем ей тростниковая, когда у фейри дудочки должны быть золотые. С дудочкой он управился быстро. Мог бы и еще быстрее, но она все вертелась вокруг, рассматривала, словно он — диковина какая. Даже за косу дернула, и ойкнула, когда у него соскользнул нож. Чуть палец не отрезал. Протянул ей дудочку, а когда брала — руку поймал, всего на миг, уж очень было любопытно, какая она? Оказалась прохладная и мягкая, как шкурка у новорожденных жеребят. А фейри и не подумала отнимать ладошку. Только показала на ведра и задрала голову, чтоб не в шею ему смотреть, а в глаза. — Не решат, что ты утонул? Сакс помотал головой. Он — и утонул? Смешно. Потянул ее к себе, другой рукой погладил по волосам. Тоже мягкие. И сама она такая… земляничная фейри. Только красных башмачков не хватает. — Ты это… почему босиком, а? — Были у меня башмаки, — пожаловалась и губки надула. — Красные, с пряжками. Оставила у порога, а их украл кто-то. Холодно теперь. И на цыпочки поднялась. А Сакс сглотнул, шагнул к ней — согреть, верно, холодно же. Или на руки взять, чтоб ножки не наколола. Или… просто обхватить ладонью спину и попробовать, она только пахнет земляникой, или на вкус тоже — земляника?.. Но Фейри отпрыгнула. Прижала пальчики к губам, а потом этой рукой ему помахала. И скрылась в тростнике. Тростник пошуршал и стих. А Сакс, толком не понимая, приснилось ему, или в самом деле чуть не поцеловал фейри, подобрал ведра, зачерпнул воды и пошел обратно. Костер уже горел, попутчики жевали сухомятку и судачили о болезни короля Бероука. О королевской немочи уже два года весь Тейрон судачил: мудрые говорили, его колдуны прокляли, а народ шептался – мол, колдовское вино король пил, пил, да и занемог. Потому как честному тейронцу подобает пить честный тейронский эль, а не луайонскую отраву! Отец, глянув на нерадивого сына, лишь покачал головой и протянул ему четверть хлеба с куском сыра. Объясняться Сакс не стал, чего уж там. Да и что тут скажешь? Встретил на реке фейри и сделал ей дудочку? Отец велит не сказывать хрустальных сказок и будет прав. Фейри вот уже двадцать лет не показываются около городов, боятся. Говорят, мудрые не слишком-то разбирают, фейри или колдун. На костер, солнечному богу в жертву, и вся недолга. Давно, лет в восемь, Сакс видел, как в городе жгли колдуна. Прямо перед статуей Асгейра, в большом костре. Колдун был странный, очень смуглый и кудрявый, и говорил непонятные слова, верно, заклинания. Только толку от них не было, и плакал колдун по-настоящему, и кричал от боли по-настоящему. А мудрый говорил, мол, огонь очищает колдуна от проклятия ночного демона Ллира. Ох. Странно это все, неправильно. И Фианн неправильно говорит, что надо верить мудрым и отказаться от Отца с Матерью… Давно еще, до войны с Луайоном, когда Сакс-старший был шерифом при лорде Оквуде, Фианн был деревенским хранителем. Одним из трех. Высокого, – хранителя Отца и Матери, – и ночного, – Ллирова хранителя, – луайонцы сожгли. А дневного – пощадили, нельзя приносить Асгейру в жертву его же слугу. Правда, мудрым Фианна не сделали, никого из тейронцев не брали в мудрые, как бы те ни клялись в верности новому порядку. Просто повесили асгейрово солнце на грудь и оставили доживать вместе с деревней – вместо села в сотню дворов, окружавшего замок лорда, осталось полтора десятка домов и развалины на пепелище. Почему отец не погиб вместе с лордом, Сакс не знал. Ни сам отец, и никто из деревенских об этом не рассказывали, а когда спрашивал – морщились и велели благодарить Матерь за милость. Вот только Сакс был уверен, что шрамы на отцовской спине оставили именно луайонцы. Мать Сакса тоже молчала о том времени. Даже о том, что она – дочь лорда Оквуда, Сакс узнал не от нее, а из разговоров деревенских кумушек: сетовали, что нос задирает, слова мудреные говорит и сыновей неподобающему учит, чуть ли не грамоте! Грамоте, конечно, мать их не учила, она и сама не умела. Считать умела и учила, рассказывала про лордов и их гербы, про тейронских королей и дальние страны. А еще про Хрустальный город и войну фейри, от которой и пошла Сушь, а вовсе не от Агейрова гнева на колдунов, как мудрые говорят… Сакс молча забрал у отца еду и, жуя на ходу, принялся поить Тянучку. Хлебом тоже поделился, нельзя ж отказать малышке — она и фыркает, и тычется мягкими губами. Так бы всю четвертушку и съела. — Хватит с тебя. — Сакс похлопал ее по морде. — Пей, девочка. Лошадка укоризненно вздохнула, припала к воде. Осталось следить, чтоб не обпилась. Подошел Томас. Постоял, помялся. Наконец, не выдержал. — Ты чего так долго? Зайцев своих в речке ловил? Сакс усмехнулся, пожал плечами. — Не слышал, чтоб фейри на дудочке играли? — А как же, играют, — охотно подтвердил приятель. — Сам не видел — дед рассказывал. Чего, опять тебе фейри из Хрустального города являлась? — Нет. — Сакс так и не обернулся. — Не являлась. Просто послушать бы. Любопытно.