Клод прошагал анфиладой комнат, узким длинным коридором, стены которого заливало, выплеснувшись из пустых зал, тусклое масло картин — слепое отражение потрескавшегося света. В изысканной гостиной, бывшей когда–то комнатой старых мастеров, пустовали стены с белеющими прямоугольниками от полотен и скрипел потрескавшийся от лака паркет. Хрустальная люстра, в тени похожая на большого паука, растопырив лапы, покоилась на полу.
На улице громыхал дождь, в темнеющих комнатах проносился отблеск молнии, содрогались стекла от грома. Пахло затхлостью, мышами, плесенью и смертью…
Клод смотрел на вскипающее небо, и ликующее, нехорошее злорадство просыпалось в нём.
Алоис поглядел на матовую синеву небосвода за окном — размытая глубина — горький привкус во рту. Когда он попробовал уснуть, последнее оказалось пыткой. И он стал размышлять о том, что где–то там есть тот, другой дом. Что там тоже идёт дождь. Поля в тумане. Ветвистые каштаны отбрасывают кривые тени в огромных пустых залах. Пахнет смолой. Но всё это блёкло, терялось... Он любил спускаться рано утром на кухню и перед завтраком встречать отца в библиотеке. Любил мокрую акварель закатов в лесу и поляны колокольчиков. Весенний дождь уносил бессонницу. И, верно, никогда ему туда не вернуться теперь…
К сожалению, он на этих мыслях уснул, — а проснулся вдруг, как от толчка. Было самое тёмное время — он это почувствовал своим колотившимся сердцем. Алоис вскочил, посмотрел в один конец залы, потом в другой: со всех сторон вспыхивало полное грохота небо. Одно окно было приоткрыто, слышался ровный шум улицы. Мрак заливал всё. Ярко мелькал огонек за плотными шторами, — отблеск пронзал огромный буро-фиолетовый небосклон.
Транси скинул плед. Пол мягко застонал, слегка кружилась голова, потом что–то ударило под рёбра, — стол. Он отошёл, сделал шаг в темноте, но, не рассчитав направление, задел одной ногой пуф, нет, не пуф, кресло, нащупав его гладкую ручку, и невольно остановился.
Транси не мог твердо определить сон это или нет.
Слева, да, слева, — в крохотной боковой гостиной — звякнула медная затычка чернильницы, что-то бухнуло, точно кто–то захлопнул крышку бюро. «Поезд завтра в одиннадцать, не оставаться же теперь здесь, — сказал знакомый голос. — Нам, должно быть, понадобится помощь. Все это…» Голос замер. «Мама», — подумал Алоис и, выпустив подлокотник, направился к двери. Позади, под окнами, глухо хлопнуло, Алоис закашлялся и остановился, с трудом восстанавливая дыхание.
Беззвучие.
Стараясь не шуметь, Транси нащупал скважину, ключ. Повернул.
Он не слышал чьих либо шагов или дыхания, однако, словно кожей почувствовав постороннее влияние и обернулся. Острый, пугающий трепет осознания, холодком пробежал по наружным частям его рук. Всё его существо было так настороженно, что в те секунды он острее, чем ранее, ощущал нечто совершенно жуткое.
В темноте без единой опоры, он тем не менее, легко предугадал, что где–то около консольного столика, — оттуда слышался остро-определимый шум, что-то тянуло воздух, как тянет его случайный сквозняк.
Алоис медленно прошагал назад, стараясь ничего не задеть, дабы не тревожить слух. И вытянув из кованой стойки у камина тяжёлую кочергу, стал водить ею перед собой, выискивая во мраке живую дрожащую точку.
Вдруг наткнувшись на твёрдое, не опуская «оружия», постарался изучить преграду. Небольшой шахматный стол. Он отодвинул его к окну и опять пошел по параллели комнаты, затесняя мнимые тени. Но тут же ощутил какую–то пустоту в той стороне. Повел кочергой, но чужое присутствие переметнулось опять. И, следом, оно будто начало ускользать против него. Затем, как бы стало понижаться это влияние, оно суживалось, мельчало, укрывалось и вот поползло на стены.
Алоис, держа в правой руке кочергу, нащупал левой замок открытых дверей, шагнул, захлопнул дверь за собой и повернулся к ней спиной. Вокруг Транси видел вполне ясно: позади — полосатый диванчик, у правой стены — комод и на нём скелет настольной лампы, в углу кресла — подушка, посредине — столик чайный и два стула.
Граф теперь знал, что в комнате он один, что из комнаты только один выход. И что в никого, кроме него, в комнате быть не не может. Не может быть…
Алоис вслушался. Шум куда-то переметнулся. Да, теперь он был дальше, у самых дверей. "Их необходимо запереть!" — подумал Транси и хотел было повернуть
в ключ, как вдруг увидел через стеклянную дверь силуэт и вздрогнул. Там за дверью стоял Лука!
Призрак, приложил ладонь к стеклу, на графа посмотрел и вступил в гостиную. Стал приближаться. Холод пробежал у Алоиса по телу. Он слышал звон дождя за окнами, чувствовал, что необходимо очнуться, вернуть себе силы. Но сил не было. И он отступил. Сердце его сжалось, застучало.
Тень остановилась напротив, чернея в сумраке глазами.
«Тебя нет», — произнес граф, едва дыша, смотря пристально на этого человека, который молчал, склонив голову к плечу. Нисколько не смущаясь своей отвратительной реальности!
И будто утратив знакомые слова, граф взревел ужасным надломленным голосом:
«Вон!» — махнул кочергой.
Звон точно оцарапал тьму, и тотчас после этого что-то накинулось, толкнуло Алоиса — сразу в грудь, в плечо, в спину. Падая, он «оружие» выронил, немедленно отыскал его вновь, но сразу почувствовал тяжелое дыхание, холодная проворная ладонь пыталась вырвать то, что сам он пытался схватить.
Транси вцепился в гладкое настоящее и вскрикнул, как от выстрела, и тут же: шум в голове, невыносимый гул, как это тяжко, надо переждать несколько секунд в покое, затем подняться, заговорить.
«Он меня уничтожил. Надо все же подняться, сказать…»
Как умиротворен этот шум, как жёстко, как холодно.
Клод внезапно зажег свет, резанувший мальчишке по глазам. На Фаустусе был домашний жакет вместо фрака, хмурое лицо выражало пугающее неверие.
Стеклянные витражные двери были распахнуты настежь. Зала пуста. Там, сквозь другие стеклянные двери, горели огни широкого высокого вестибюля, суетились лакеи.
Алоис Транси сидел на полу, неуклюже поджав одну ногу, вскинув голову, а потом апатично повел глазам, наклонился вперед и в ужасе немоты распахнул глаза, рот зажимая ладонью. Белая краска ужаса словно разлилась по всему его лицу, он вдруг вцепился в штанину дворецкого, стал кричать, кричать совершенно нелепо. И лишь понемногу из общей бесплотности звуков начали выделяться слова.
— Клод, я тут один, — вопил он. — Клод, скажи, что кроме нас тут никого нет. Он умер! Умер! Луки здесь нет, я умоляю. Скажи мне! Я сам, сам его... у ... видел.
— Милорд, милорд, — Клод, стоя над ним, пробовал его успокоить.
Транси вырвался, хватил кочергу, лежавшую на полу, замахнулся на дворецкого — демон разозлился, выставив руку, — и Клод, терпеливейший Фаустус, который в положении своём не за что бы господина не ударил, со всей силы треснул графа ладонью по щеке.
— Клод, — задыхался граф, — Клод! Я больше здесь не могу, дай мне уйти! Я не хочу больше спать! Не разрешай мне заснуть.
Фаустус грубо схватил Алоиса за локоть. И сразу понятно стало, как внезапный порыв гнева разбил всю его нарочитую выдержку. У демона глаза заалели, расширились, лицо застыло, в углах оскалившихся губ выступили клыки.
— Заснуть? — спросил дворецкий. Алоис вновь отыскал на полу то, что ему было нужно, и замолк. — Я немедленно уведу вас отсюда.… Какой вы, однако, ещё слабый. Это всё жар тревожит вам голову. Вот… возьмите меня за шею. Вам нельзя босиком. Уйдемте, господин, я дам морфия, вы уснете. Главное, сейчас увести вас отсюда.
Клод притянул его к себе, Алоис не противился, только изумленно оглянулся назад.
— Нет, — пробормотал граф умоляюще и потянулся из Его рук, — Нет! Я сначала должен с ним поговорить. Он стоит вон там… Пусть он подойдёт ко мне, подойдёт ко мне…Я должен, это всего на мгновение.
Клод нахмурился, пристально посмотрел Алоису в лицо и подметил всё разом: приоткрытый, алый рот, бледность скул, немигающие влажные глаза…
— Господин, успокойтесь. Поднимайтесь. Здесь никого нет, только мы. Никого. Пойдемте со мной.
Мальчишка не видя глянул на дворецкого, сделал движение рукой, как будто целился ухватиться и вдруг с надрывным страшным рокотом зашатался, повалился вперед.
— Я сошёл с ума, — прошептал он, хватая демона за плечо. — Я не знаю Клод, скажи мне? Что происходит? Я не понимаю…
Фаустус успел подхватить его на руки. Алоис, едва ворочая языком, забормотал с больным равнодушием: «Я запутался. Что же такого я натворил. Я умру, не знаю. Почему так происходит, Клод…?».
Граф не понял и не заметил, как это прекратилось. Он нашёл себя на краю большой прохладной кровати, в комнате тускло освещаемой настольной лампой. Фаустус поил его водой, и зубы у Алоиса стучали о края бокала, и его пугала внезапная мысль, что он может нечаянно стекло прокусить. Пижама на нём была расстёгнута, не хватало пуговицы, а одна, оторванная, висела на ниточке, на рукаве темнело мокрое пятнышко.
Клод медленно, точно нерешительно коснулся его рук своими ладонями, посмотрел Алоису в глаза. И граф с мучительным усилием встретил его взгляд. Клод отступил, поставил на тумбочку полупустой бокал и замер в темноте, где висела тень от лампового колпака. Из деликатности, принятой с людьми, при смерти осуждёнными и опозоренными, он не осмеливался у господина спросить, что же там всё-таки произошло.
Поздним вечером, огонь в камине начал пробираться Алоису в голову. Тлеющие угли опаляли разум и выедали собой последнее об Академии, о Фаустусе, о доме, о Сиэле и об Уильяме Хемилтоне. Всё оно теряло своё значение и затмевалось единым, — отдаться беспамятству, заглушить жар.
В мягких, на войлочной подошве, тапочках дворецкий подходил, будил его слабого, чуть задремавшего, и взяв на руки, шёл через комнаты, до узкой двери за углом коридора. И так же возвращался...
— Верно, душа моя этого стоит… — прошептал Алоис, опускаясь на постель, подрагивая в холодной волне жара, но чувствуя, что боль, уже почти привычная, из тела плавно уходит, — идите спать, или чем вы там занимаетесь… Надеюсь, я забуду этот кошмар.
— Не разговаривайте много, милорд, вам надо отдыхать, — ответил демон и, устроив у кровати поднос с лекарствами и чашкой чая, пропал.
Транси легонько стянул с подноса чашку и стал рассматривать глубокое отражение, которое трепетало на лаковой глади. Он повернулся глянуть по сторонам, но не мог. Дурман перед глазами затмевал всё, становился гуще. И тут в памяти возникла ясная картина. Целая минута жизни! Вот он в Академии, в ночь смерти брата. И Лука — мёртвый, окровавленный лежит в его руках на земле. Фантомхайв сказал, что он в сознание, наверно, уже не придёт.
Алоис чуть не выронил чашку, услышав голос Луки, шепчущий: — «Расскажи ему. Пожалуйста, расскажи ему».
— Да, расскажите мне, господин?
Фаустус стоял в дверном проеме комнаты. Его алый взгляд был нацелен на Транси. Вдруг демон качнулся назад, словно падая на спину, и исчез во тьме коридора. Неизвестно откуда ворвавшийся сквозняк захлопнул за ним дверь. Огонек керосиновой лампы потух. У графа кровь остановилась в жилах, когда чудовищный, придушенный дверью хохот, перемешанный с глухим, жутким грохотом, донёсся из коридора.
Но звуки быстро стихли.
Алоис дёрнулся, расплескал чай и, отставив «отраву», забрался под одеяло. С движением этим всё исчезло, — но не воспоминание — веянье. По крайней мере, так желал думать сам граф.
Он вернулся с охапкой дров, шумно положил их в поленницу у чёрной пасти камина. И обратился к графу:
— Что–то случилось, милорд?
Алоис опешил. Мысли путались. Несколько мгновений царила тишина.
— Нет, — граф поджал губы, замотал головой, — ничего.
Царапина на руке, как и старые раны, молчали, всё копилось в голове. Расползаясь от правого виска, пульсировали круги беспросветной боли. Клод стоял у камина, вороша поленья щипцами. В изнеможении щуря глаза, Транси смотрел на его склоненную голову, волосы озарённые жаром огня, не то иссиня–черные, не то медные, на чёрные брови и янтарные глаза. Красивы ли были его черты, тонкие линии, печатные жесты. И что плещется в этом переменчивом взгляде. Должно быть ненависть или выжидание, а вдруг презрение.… Да, презрение. Вот Он стоит там, и отблески пламени оттеняют его, монументального, вечного. Палач.
Следом произошло странное. Алоис думал, что то был вовсе не сон, и он не заснул, а пролежал закрыв глаза, несколько мгновений. Но оказалось, что в неясном этом состоянии душевного онемения минуло более двух часов. Он, внезапно, нашел себя на ногах, с унынием в сердце. В комнате горела тусклая лампа.
Клод ухитрялся исчезать всякий раз, когда граф отворачивался. И ужас одолевал Алоиса в одиночестве, сколько бы он не уверял себя, что это пустое.
Когда же Фаустус вновь зашёл в спальню, Транси сидел на краю кровати, спиной к двери.
Никакие внешние эмоциональные проявления контрактёра не влияли на Фаустуса столь сильно, столь ярко не питали его сущности и силы, как проявления душевные. С первого дня и до конца вечности тяга греха и запах крови останутся для него неотрывными чертами наслаждения. Однако, вот уже второй раз за этот день испытывал демон беспокойство. Душа, ещё утром сама рвавшаяся в его когти, теперь, истощенная болезнью, пустыми мыслями и страхом, опасливо молчала под настойчивым взглядом. Даже лучащаяся внутренняя сила та, которая пронизывала графа насквозь, померкла, затуманилась…
— Я не слышал, как вы вошли… — раздраженно сказал Алоис и обернулся, посмотрел на дворецкого своими тусклыми покрасневшими глазами.
— Очень мягкие ковры.
— Их здесь нет, — глухо шаркая по полу ногой, ответил Транси. — Ни одного.
Фаустуса тяготило порой его молчание, однако тот тон, каким граф теперь говорил с ним, был в разы ужаснее: полный осмысления и расчета.
— Все ещё не хотите засыпать? — спросил демон.
— Ничуть.
— Это вам не на пользу.
— Напротив, очень даже бодрит! Взгляните , вот разговариваю с вами. К тому, есть ли разница, усну я нарочно, или же потеряю сознание от жара?
— Выпейте.
— Что там? Снотворное? Сами пейте!
— Потерпите, Тимбер ещё готовит лекарство. Впрочем, я его сейчас потороплю.
— Нет, к чему беспокоить? — остановил его Транси. — Так вы вызвали врача?
— Да, вызвал, сэр.
— Что, нашли того, который не будет задавать лишних вопросов? — спросил он, неприятно усмехаясь. — Или возле меня больного крутиться сутками ниже вашего инфернального достоинства?
— Милорд, вам лучше лечь в постель, — заговорил демон, наконец. — Я сам принесу лекарство. Тимбер включит радио. Доктор будет утром. И завтра состояние ваше улучшится…
Алоис подошёл к окну, прислонился ладонью к стеклу и, задумчиво глядя в теплый мрак осенней дождливой ночи, заговорил вздрагивающим, глубоким, голосом:
— О, Господин Фаустус, да вы навык теряете, — граф вдруг обернулся, точно почувствовал что-то: Фаустус стоял у кровати. — Лгать разучились! Вы на меня смотрите слишком пристально. Бросьте! Неужели думали, что ожидания ваши на свой счет, не угадаю? — спросил Транси. И в ту же минуту услыхал ровный голос:
— Тут нечего угадывать, мой милый «лорд». Вы лично пробудили мне посыл.
— Я? А кто расписывал себе ярлык при нашей первой встрече, тогда вы, значит, врали? Где ваша преданность теперь? — спросил Транси раздраженно, — и верно, ждёте моей просьбы? Нет, приказа! — прибавил он, усмехаясь. — О немедленном и вечно сцеплении от всех недугов, дабы натерпелся, хватит?
— Я говорил лишь то, что вы хотели слышать, и предан вам до кончиков волос. Вас мучают сомненья? — ответил Клод с досадой. По тону его было заметно, что рассуждения графа он считает ничтожными и презирает их.
— Но выбор был за мной!
— Вы выбрали тогда, и знаете всё сейчас, как есть.
— Тогда я приказал не врать и не юлить! Вы же из–под тяжка хотели всё нарушить! — крикнул Алоис. — Неужели, полагали, что, гордость мне приказать не позволит? Ответьте, что я, по-вашему, ума лишился от болезни? Скорее уж от вашего соседства! И дальше вам пиршество — мне смерть и избавленье?
— Взгляните на себя, ведь вы больны, — ответил демон, — вы умираете.
— А следующий раз, я заболею, вы гробовщика вызовите? Ждать моей смерти? Алоис, старался на Фаустуса не глядеть. Фаустус же всё более мрачнел и приближался.
— Ждать вашей смерти я буду и когда вы здоровы. Сейчас же это жар, — ответил демон. И подошёл совсем близко., — Вы больны: положен сон, постель и абсолютный мрак.
Демон протянул к лицу мальчишки ладонь, желая коснуться лба, узнать температуру. Но Транси озлобленно сжал зубы, нахмурился. Потому как, допустив этот незначительный и привычный жест, он бы позабыл остатки воли. И тогда бы забыл всё: цель свою, которую он, как настольную книгу, всегда при себе держал, ложь старых воспоминаний, тёплых чувств, гладиолусов красных, которые он будто бы любит, неизвестных ему никогда Уальдов и Бодлеров. Забыл бы и всё то, чем думал привлечь, одернуть, оскорбить или настоять, холодность тона и остроту взгляда, — и всем своим слабым, больным, ненужным ему телом припал к демону, сомкнув веки.
— Не вздумайте полагать, что я сдался! — граф топнул в пол. — Или брежу! — произнёс Алоис, чужую ладонь отбивая. — Ещё чего! Я сейчас говорю это в здравом уме, — нарочно громко добавил он, выходя на середину комнаты. Чтобы демона не видеть.
— Вы убедить пытаетесь не меня, а лишь себя, — тихо и совсем близко послышалось у него за спиной. — Вам страх затмил глаза. Не вы ли так отчаянно хотели жизни?
— Бояться вас, последнее, что я себе позволю! — срываясь на хрип, ожесточенно выкрикнул Транси, оборачиваясь. — Не пугайте меня, вот я бы поглядел, как вы, поборник дьявольской морали и чистоплюй, пошли против моего приказа и Контракта!
Однако Клода там уже не было, он стоял позади, за его левым плечом.
— О! Вы боитесь не меня, вас преследует прошлое, не так, господин? За сожаленьем прикрываете ужас за старые грехи? — Зашептал ему на ухо демон, — припомните, сказали их убить, хотя они уж были невиновны. Вы им соврали, хотя они искали правды…
— Что значит, невиновны? — Вновь обернувшись, произнес граф и судорожно отодвинулся назад, к кровати, на неё же упав. Фаустус невозмутимо достал из внутреннего кармана фрака стопку листов.
— Письма! Вот уж вы хитрый черт! — прорычал Транси, пытаясь подобраться к демону ближе и вырвать у него из рук письмо.
— Оригиналы были уничтожены. Однако, столь неудачно, что мне не стоило произвести малую хитрость для их восстановления.
— Отдайте! Нет, для начала скажите. Кто? Скажите, у кого вы их нашли? И тогда их даже читать не придется!
— К сожалению, имя посредника ничего вам не скажет. Пешка — пустая фигура.
— Пешка — это отвлечение от короля. Отдайте!
— Что, вы читать сейчас думаете?
— А кто же мне запретит?
— Ваше состояние вам и запретит.
— Конечно, какое там состояние? Чужими стараниями. Я живой, и в лапы вам так запросто не дамся. Не надейтесь. Что я, на цепи у кого? Отдайте!
— Ну что вы, не горячитесь, — ответил Клод с недоумением. — Бумажки подождать могут, — и убрал письма обратно в карман. Демон не ожидал такой прыти от больного графа.
— Ничего мне от пары строк не сделается! — крикнул Транси с тоскливой злобой.
— Вы уверены? — Я ведь вам сказал, никого чтения, пока не пойдете на поправку,
— Что же вы думаете, что я «врачебным» вашим наставления перечу? Как же вы мне осточертели, вы бы знали! Зачем только явились?
— А вы моим присутствием тяготитесь? Кому, как не мне, ухаживать за вами? — спросил демон, невольно понизив голос.
— Не знаю, к чему, вообще заговорил с вами. Будьте вы где угодно, только не рядом постоянно.
— Вы не правы, милорд, мне стоит всегда быть при вас, дабы беречь. И сейчас я здесь, поддержать вас в болезни.
— Мне от физиономии вашей только хуже становится, никакая болезнь не сравниться.
— Какой вы скромный. Мучаетесь в кошмарах и обмороках наравне с лихорадкой — и это не болезнь?! Крепкое здоровье, не думаете? В моих глазах вы сами по себе большого значения не имеете, — говорил демон негромко и размеренно, поправляя и стягивая белые свои перчатки. — Человек существо слабое. Позаботиться о себе не в состоянии. в вас всего то ценного - душа одна! Вещь такая в собственности у того, кто ей хозяин изначально, конечно. Однако и для неё владельца поменять несложно.
— Да… — прошептал Транси чуть слышно. — Душа, да, — глубоко оскорблённый, добавил он, указывая на демона пальцем, — Вор! Может и есть у меня, что душа одна, но и она пока не ваша! Шли бы вы прочь, да отвязались!
— Вас оставить? — продолжал, Клод, не слушая. — Разве могу я вас оставить, на кого я вас оставлю?
— Тут пока я хозяин!
— Именно! Так разве не прекраснее будет хозяину, ценности, что бы всё, что окружает его, по стоимости ей было равно?
— А вам по карману будет предлагать такое?!
— Стоило ли ожидать от вас таких бесстыдных рассуждений, Ваше Высочество.
Тут, на глазах у Транси, стали твориться вокруг странные вещи: обои синие вдруг стали чёрными, рисунок на них, затёртый временем, засиял золотой гладью; окно с грязной от пыли шторой, обрамлял теперь пышный дорогой гобелен. По стенам, в подсвечниках, вспыхнули острым пламенем свечи; паркет залился светом, зазеркалился от лака. Мебель приосанилась, выпрямилась, точно вот-вот из салона… Даже безголовый торшер и просиженный стул, (что громоздились у дальней стены) приняли красочный облик! Только плотный, гнетущий сумрак вокруг полнился чем–то боязливым, тайно крадущимся…
— Если душа моя и вещь, — запнувшись, зло заговорил Транси, — то очень дорогая!
— Задумайтесь, мой лорд, … — произнес демон. И приглашающим жестом повел рукой на возродившуюся красоту вокруг.
— Хватит, — оборвал его Алоис. И все веянье вернулось к первоначальному. — Я вам приказывал ни дюйма не скрывать! А вы меня на такую сделку не взяли! Еще и разглашать запретили! Кому? Мне! Так и придется дела свои дальнейшие вести мне со старыми клерками из Сити или Вустершира! Правда, одной душой там не отделаешься…
— Господин поверьте, — перебил демон, опускаясь перед Транси на колено, — ни один человек не будет служить вам честнее, и преданнее меня.
— Позабыли уже, что я при смерти? — точно ненароком, ставя на его колено ступню, спросил мальчишка. — Как вы низки. Расхваливайтесь тут передо мной? Отдайте письма, да уходите!
Демон сквозь одежду испытал его живую, дрожащую теплоту и, глубоко передохнув, прикрыл глаза на мгновение.
— Скажите, отчего вы мне не доверяйте? — спросил он, удерживая графа за лодыжку. — Я беспрекословно подчинюсь.
Демон сжал зубы, под тонкой кожей чувствовались все косточки, граф, однако, совсем жеста не поняв, сам, склонился к его лицу и, взяв за подбородок, пристально глянул в глаза.
— Обманываете. Вам доверять, себе дороже! — он грубо вывернул ногу из цепкой паучьей хватки, — видел я ваше подчинение, — вскочил с места, забираясь на кровать с ногами, и глядя на демона сверху вниз. — Смотрите на меня как на домашнего зверка, у которого вроде и шубка хороша, глазки блестят, но и съесть его не зазорно, даже правильно. Фантомхайв на меня смотрел честнее! С жалостью на грани презрения, а честнее! Хотя, угадываю, понимал меня, теперь. Ведь этот Михаэлис, одного с вами племени, не так ли? Никто никогда не желал заглянуть мне в душу, ни сочувствия, ни теплоты… — он рассмеялся, шагнул к самому краю и крикнул с побледневшим лицом: — А! К черту эту кислятину! К черту жалость! Я не нашел понимания, купил вашу верность. А вы сейчас покупайте мое доверие.
— Кайтесь? — поднимаясь спросил демон. И снимая очки, с мальчишкой поравнялся. При этом он почувствовал, какой лорд исхудавший: тонкие предплечья, слабые — нестерпимый соблазн, так бы, сжать посильнее, до хруста. Ох, пытка сдерживаться, ну хотя бы ощупать, так, легонько.
— Кому, кому, но только не вам, — запальчиво ответил, Транси.
— Не мне?
Фаустус одним движением оказался к нему так близко, что у графа перехватывало дыхание. Глаза у демона был распахнуты, и сверкали дико, зубы были хищно оскалены.
Алоис, охватил голову демона ладонями и, заглядывая в глаза, побледнел от злобы.
— Нет! — ответил он.
— Так отчего же вам бояться новых грехов, раз не каетесь в грехах содеянных?
вновь спросил демон.
И Транси не находя слов, вдруг поцеловал его. Фаустус точно задохнулся весь, — ухватил графа за шею, поймал губы и не отпустил. Алоис позабыл все, он, падая, потянул Клода к себе — покорно повиновались его руки, все его тело повлеклось вслед за руками… Демон опрокинул мальчишку навзничь.
— Вам ли мои грехи замаливать? — прошептал Транси и словно бы уводя лицо от поцелуя, прижался выгнутым телом, раздвинул медленно ноги...
Шёлк кровати оказался шершав. И Алоис ёрзал, хотел расправить покрывало, оттолкнуть подушки. Но почувствовал у себя на затылке Его напряженную ладонь, жадно ткнулся губами в уголок его полуоткрытого рта, скользнул, нашел, и весь воздух сразу стал темно-пурпурным. Постель тронулась, поплыла.
Клод хотел ответить, найти необходимую секунду, слова: чтоб Транси уничтожить и в то же время дать понять ему, который так норовит склонить его к откровенности, как презирает его, такого светловолосого и бледного, слияние золота и холода поскуливавшего в наивысшей точке своего распада.
Но вот он уже покрывал поцелуями его обнаженное плечо, (возмутительно, с вызовом, потрескивало пламя в камине, несколько подушек валялась на полу), разглаживая и комкая на мальчишке рубашку, еще не смея проникнуть рукой под, однако, уже дерзнувши пройтись вверх по податливым, подрагивающим ногам.
— Всякий грех есть от закона, ваше Высочество, — прошептал демон, глухо, — ибо, как иначе вы бы узнали его? Вы не понимали бы и пожелания, если бы закон не говорил: не пожелай... И до закона был в мире грех. Однако нет греха, когда нет закона…ведь законом он познаётся*. Отдайтесь, своим желаниям, мой лорд. Отдайтесь пороку своей души. И Вы будете красивы, будете здоровы. И ни в чем не будете знать отказа. И…
— И никогда, слышите, никогда я не дам вам так легко купить мое доверие... — прошептал граф и не задумываясь, почти на ощупь — выудил из кармана на груди дворецкого заветные письма.
Клод с дерзостью перехватил левой рукой его правую руку. Вскинул голову и увидел лицо. Как же оно вдруг изменилось! Выражение страха исчезло, взор затуманился, остался, однако пристальным и каким-то настырным, губы раскрылись, лоб покраснел.
— Вы думаете, что я способен на такую низость?
Послышался прерывистый вздох, и демон ощутил, прикосновение руки на своих бедрах. (Демон ни как не мог решить, действительно ли господин его столь невинен, или же умения рождают его нахальную живость?)
— Если вы на нее, не способны, я лично сдам вас на растерзание жнецам, — сказал Транси, переводя дыхание. И, не отнимая руки, поглядел на демона с усмешкой. И голова его склонная игриво набок, открывала шею, открывала ее под Его загоревшиеся губы… У Транси глухими толчками зашумела в ушах кровь. Он, с трудом потянулся к его полураскрытым губам. Но, не находя их, приподнялся на локтях и посмотрел на склонившегося над ним Фаустуса.
— Вы меня шантажируете? — спросил демон.
— А вы мне поддаётесь? — ответил Транси, и улыбаясь показал демону язык.
В следующую секунду Клод прижал мальчишку к себе, упиваясь сладостью его нёба.
Письма шумно посыпались на пол.
Демоном овладела бурная, властная страсть к этому измученному, упрямому существу, к его молодому, красивому телу. Влечение к человеку, подавляемое до сих пор строгой аскетической жизнью, постоянной напряженностью внимания, работой ума и силы, неожиданно воспылало в нем невыносимым, дурманящим жаром.
Всевидящим, пронзительным своим взором, он видел Алоиса ближе, ослепительнее, он сплавлялся из двух, раскрывался весь, принимая все, что предлагалось ему: и только в возможностях самого Фаустуса оставался теперь вердикт, принять это или уничтожить в самой своей сияющей сердцевине.
И когда, Фаустус выдыхал в его волосы, в теплую шею, повторяющиеся слова, сила которых была только в их внушении, и когда, уже, не отрываясь губами от его лица, закидывая его ногу себе на поясницу, второй рукой стягивал пижамные штаны по боку, — он ощущал в Алоисе совершенно не то беззащитное, необдуманное исступление, которое ему не раз ожидалось, а какую-то благосклонную силу — упоительное торжество.
Прикосновение его кожи, его пламени хранили все эту силу.
В голове же у демона теснились удивительные, злобные мысли. Он не терял надежды хоть на мгновение Транси уколоть, выкинуть нечто жестокое, чтоб из глаз Алоиса брызнули слезы. Но, то было навеяно ему его «voluptas», а не мальчишечьим «voluptatem explere Ter».
Поцелуй его сомкнутых губ был обжигающе настойчив. но когда Клод попытался задрать на мальчишке рубашку, Алоис схватил его за волосы, чтобы отвести от себя, пробормотав через силу «холодно». Глянул на демона своими замутненными глазами, в которых холодная злость не уступала горячему нажиму слез. И сам же потянулся, следом обхватывая руками Фаустуса за шею.
И демон осмелившись, пройтись вверх и вниз по изгибу его спины, сдавить ягодицы, закрыл ладонью мальчишке глаза,вынуждая запрокинуть голову, пока Транси, еще кое-как балансируя на коленях, не зашипел тихо и не прижался к нему.
— Память ваша — враг ваш, — шепнул Клод язвительно. — Никогда вам не забыть, матери, которая покинула вас. Скажите, разве вы не злы на неё?
Транси медленно покачал головой и ответил тихо:
— Нет...
— Лжете, — произнес Клод покорно, — своему маленькому брату вы тоже солгали, перед смертью?
— Нет.
— Лжете, — с суровой и грустной нежностью подталкивал графа голос. — Как лгали вам те, кто причинил вам боль? Простили ли вы их?
— Нет.
И Фаустус вдруг отстранился, переменил тон и спросил мягким тихим голосом:
— А что же вы сделали?
— Убил их, — ответил Транси.
Никогда ещё демон не видел столь кривой, страшной улыбки, на его лице. Глаза его вспыхнули. Он облизнул губы, и сказал:
— Так простите же себя за все!
И доведенный до последней грани, грубо уткнувшись в подол чужой сорочки, граф не смог сдержать стона.
Тщеславие Его было ублажено.
Они находились друг, против друга молча, слыша, дыхание друг друга, глядя в глаза и не видя их.
— Это то, что Вы есть, — прошептал Клод, проводя рукой по его волосам. — Это то, чего вы хотите.
Как никто другой ведающий сколь бездонно глубока область плотских восторгов, для человека, он позволил, едва-едва касаясь, своим воспаленным губам пройтись по жаркой тонкой шее.
Память Транси невольно затмевали особые моменты, навечно запечатлевшие в себе дерзкие, жгучие, временами обидные телесные муки. Фаустус, напротив, мог припомнить всякий аномальный пароксизм страсти, сокрытый им от него, до этой ночи.
— Лягте, — совершенно отчетливо, произнес он, но и совершенно уже собой не владея, потому как, а рука Алоиса уже, нырнув к нему под рубашку, (к тому моменту в их действиях царил уже полный хаос) плутала дальше, большим пальцем придавливая сосок так, что у демона заныло в нёбе.
— Ну, уж нет, совсем нечестно, — сказал граф, расстегивая и помогая ему снять рубашку. Он поднял взгляд, сильно в него уперся; весь вытянувшись, расправился… чувствуя, как холодные пальцы кидают в озноб, бродя по голому телу.
Демон вновь скользнул губами по его теплой шее и полузадушено прорычал:
— Лягте, — с жадностью впиваясь в горячую, бледную добычу. Он толкнул его такого податливого, назад. Под треск разлетающихся пуговиц содрал рубашку.
И Транси погрузился в прохладные влажные шелка точно в волны вязкой смолы. Демон не произнес, более ни слова.
Неистово он душил его сопротивление; но сладостное противодействие, которым он упивался, было слишком надломлено, что бы можно было его отличить от миража болезни и температуры.
Ощущения пытки, такой силы и такой порочности мальчик никогда еще не испытывал. Даже та ничтожная похоть предшествующих недель, ни в какое сравнение не шла с этой пронзающей остротой блаженства, с этим отчаянным исступлением.
Перед глазами всплыли похожие на сказочные озера черные овалы, окруженные золотым сиянием. И все вокруг: они оба, комната эта, мир, заполнилось сразу каким-то невыносимо счастливым, знойным бредом.
И мрак что так страшил Транси с детства, наконец, поглотил его. Невидимыми стальными нитями обволакивала его беспроглядная тьма этой ночной эгоистичной тайны; он точно был соучастником сокровенного преступления, в котором никому нельзя признаться, о котором, даже двое, не заговорят при свете, вслух. Весь пропитанный какой-то слепящей, бесовской силой, ничем с демоном не связанной, граф уже, без стыда, оплетал его руками и ногами, подобно как во всех с ним временах они уже целую вечность только, и поглощены были этой страстью. После криков и метаний, после напрасных стараний жар это контролировать, он чувствовал, что впадает в полуобморочную одержимость, и тогда вновь нарастало, распространялось что-то паническое, невыносимое, уступающее только бесконтрольной, агонической лихорадке недуга.
Он, выгибаясь, стискивал зубы, елозя ногами, резким движением поворачивая голову то вправо, то влево, рвался куда-то, но не было никакой возможности откинуть эту цельную огненную пелену, являвшуюся словно бы долей его самого. Он задыхался, ловил ртом воздух, желая что-то сказать, но не мог произнести, ни слова.
Где-то далеко там, демон возбудил в нём какое-то помешательство, когда они были только масками, неутолимую телесную жажду. И стоило Алоису лишиться Его прикосновений, и он не в силах был это вытерпеть, для него ничего не было, кроме этого безумия касания, бесконечного ощущения его рук. Его горького яда. Его паутины. Он Фаустуса проклинал, но по его, же дьявольской вине был столь отчаянно подвластен напору чужой ласки; дабы их единое прошлое волочило за собой тень нескончаемой лжи.
Все, что теперь происходило с ним в этой душной тесной и обветшалой комнате, взвинченным, возбужденным, и больным, казалось, совершалось стремительно, нелепо и бесповоротно. Точно какой-то злой, сумбурный; циничный, яростно-издевательский демон овладел им, принуждая, совершать вопиющие, непристойные вещи.
И знакомый голос, Его голос нашептывал омерзительные страшные вещи.
Демон твердил что когда он будет забирать его душу Алоис не почувствует боли потому что она будет настолько сильной что граф в ней захлебнется. И агония, которая так мучает его сейчас, покажется наслаждением. Он шептал мальчишке, что тот безнадежно грешен и что ни в одном своем грехе не сможет покаяться, дабы нет для него ни рая, ни ада, дабы ждет его вечная агония. Он убеждал, что Алоис Транси мертв. Что граф, еще не осознавший своей смерти, уже невидим для мира.
Он был зверем, которого более не сдерживали ни рамки собственных «принципов», ни порядки положения, ни даже слова его господина.
И в бесцветном мареве летели несвязно какие-то серые образы, слышались знакомые голоса, но и они виделись лишь на мгновения, для того чтобы пропасть бесследно, и граф не в силах был их уловить. Их прекратить. На секунду, Транси с дивной ясностью увидел совсем, около себя близко чье-то лицо с искривленным кричащим ртом, которое сразу не узнал даже, — столь оно было перекошено тревогой и злобой, сиявшие безумным огнем глаза. Это Фаустус кричал ему что-то, и граф жадно прижался к его губам. Бледнея от того, что сию минуту произойдет. Он вдруг судорожно захотел зажечь лампу. Но не отыскал рычажка…
Сознание его туманилось плотным, беспроглядным мраком. Сразу, будто без малейшего перерыва, он увидел себя в крохотной темной комнате с черным кафельным полом и с красно–желтыми отблесками вдоль всех стен. Над раковиной и по две другие стены от нее, висели слепые зеркала — лаковые и блестяще ходы по другую сторону реальности, три мерцающие огнем точки света под серыми колпаками. Такая же беспросветная пропасть, слабо колышась и отсвечивая, отворена была в черную тьму коридора. Глубоко внизу под его ногами в беспорядке разбросались маленькие огоньки. Граф точно находился в какой-то зеркальной зале, которая чудом обрывалась к воде, и вода сияла всюду.
Ледяной блестящий сумрак густо пах влагой. На миг откуда-то пахнуло теплом и запахом апельсинов, огромный шарообразный точно бутон неизвестного цветка зашелестела у плеча, губка, шумно истекая росой, и тотчас же потянуло сырым холодом, дыханием разрытой могилы.
Ощущая под пальцами легкое горение кожи, он пережил редкое наслаждение, обнаружив, что образ, отлива слоновой кости, в памяти запечатлённый, болезнь не изменила. Клод снял запотевшие очки. Провел губкой по его замерзшим, гладким ногам, и мальчишка вытянулся со странным чувством кружения и невесомости.
Тонкая серебряная змея, обвивавшая зеркальную раму, вместе с Клодом наблюдали сбоку за графом. За, чуть подрагивающими его плечами, за линией худенькой спины, ближе к нему просвечивающей ребрышками.
И мутный свет прямо падал на лицо этого человека, и Транси узнал ясно своего дворецкого — Фаустуса. Он стоял подле него на колене с обнаженной шеей, держа губку в руке, с взглядом, хмуро направленным вперед. Он был так близко около графа, что почти касался его полой своего фрака. В зрачках его глаз яркими, острыми лучами отражался алый свет.
У графа затекли ноги, и ныла спина. Вытянувшись во весь рост, мальчишка потянулся, ища опору руками и задев напольную стойку, выгнул грудь, и все его, слабое тело захрустело в суставах от этого резкого перемещения. Он чувствовал, будто двигается под влиянием какой-то потусторонней, глубокой, таинственной силы. Транси молчал и колебался. Ему хотелось сказать что–то, потом — нет, потом опять — да. Он глубоко, по-детски, в несколько приемов, вздохнул и пониже наклонил голову, почувствовав, как раскаленный комок губки коснулся, заскользил по ложбинке на спине.
Алоис теперь близко видел Его блестящие линзы, линию сомкнутых губ, — и заторопился, чувствуя, как нарастают в нем нестерпимые сладость и стыд; и он уже почти прикоснулся к нему, быстро хотел сделать шаг, но млеющий от растущей душной усталости, он, точно лунатик в ногах запутался. Пол стремительно ускользал.
Тотчас беспамятство с поклоном выдало ему ключи, и тут же понял он знаки всех отблесков вокруг, звуков, горящих взглядов, все собралось тягуче в единый чудесный образ. Окружающая его всюду тьма обрушилась на него ледяной скользкой пеленой.
_________________
В кабинете лондонского дома графа Вильяма Хэмилтона на Парк-Лейн было тепло и нарядно. На широком низком подоконнике лежала, бело-желтая газета с фотографией на первой странице. На его письменом столе покоился поднос с остывшим обедом, и полупустая чашка кофе. Большое черно–белое фото на первой странице забытой утрешней газеты, как и заголовок над ним, кричали о вчерашней перестрелке у аукционного дома.
Сам граф не находил себе места. Из головы у него до сих пор не выходило случившееся утром. Пуста. Как так? Куда? Где теперь Алоис? Вильям рыскал по комнате, погружаясь во все большее беспокойство. Что предпринять? Нет. Пока не уляжется вся эта громогласность случившегося, накануне, стоило, конечно, принять меры и переждать. Дабы так раздражающая (и пугающая одновременно) череда уже выученных маневров была проделана: ниточки были уже натянуты, люди посланы, и звонки совершенны. Но решить было все не так просто. Отправиться назад и расспрашивать?
На Сент-Джеймс-стрит? Но люди Матти уже побывали там, и полагается все, что было возможно узнать, узнали. Да и под каким предлогом получил бы он доступ в квартиру, вновь? Или еще раз навестить Лидс? Вдруг там удастся раскопать что-то ещё? Нет, причем тут Лидс! Он видел мальчишку своими собственными глазами вчера, у аукционного дома, перед тем как начали стрелять. Столько дней поисков. И всякий раз мальчишка, промелькнув у него прямо перед глазами, без следов исчезал, точно его уводила какая посторонняя сила…
А может обратиться в полицию? И тогда дело примет оборот почти благородный. Граф так и видел скандальные заголовки газет: «Похищен наследник семьи Транси, никому до сего дня не известный?» или «Таинственная гибель младшего сына семьи Транси!». Дело пойдет быстрее и откровеннее…
Три раза взволнованный граф Хэмилтон подходил к телефону и трижды передумывал. Как вдруг в хладном затишье кабинета телефонный звонок прогремел сам, в ту самую минуту, когда он решил, что полиция возможно …. Холодная дрожь, как быстрая сухая ладонь, скользнула по его спине. «Вот же нервы пошаливают», — выдохнул он и, схватил трубку. И мгновенно смертельно побелев, трубку отбросил.
Вкрадчивый и тихий женский голос на том конце провода заговорил:
— Зачем вам в полицию Хэмилтон? Мальчик ваш в Кенсингтоне.
Трубка замолкла. Чувствуя мурашки граф быстро оглянувшись, увидев стол, слепой белый лоск паркета, там, где падал на него дождливый свет, льющийся в окно, — он почувствовал стыд и страх.
Он поколебался. Затем бегло набрал номер, попросил соединить. Занято. Но ответили еще более странно, что никто на этот номер сейчас не звонил. Как так? Полоса коротких гудков походила на длинный сигнал морзянки… «Никто не звонил…», «никто», «никто», «никто»…
Хэмилтона самого несколько поразило то странное обстоятельство, что в первое мгновение он будто не мог понять, кто ему телефонирует. И тому, что мысль его о полиции, так сокровенно совпала со звонком, он совершенно не удивился и даже не задумался.Тотчас же Вильям понял, что он должен сделать. Он выхватил из кармана тяжелый парабеллум, захлопнул обойму — и бегом, не дыша, выбежал из дома, ворвался в свой темно-синий дюзенберг.
Ему, честно говоря, хотелось, как ни в чем, не бывало быстрее возвратиться к себе в квартиру, но то было бы еще ужасней. … А потому он продолжал устало и скоро ехать дальше по переливчатым улицам. И предчувствие чего-то немыслимого, нестерпимого, ошеломляющего, веяло на его душу жуткой смесью легкости и кошмара. Его странно обеспокоила мысль, что сейчас мальчик его шагает по неведомым ему дорогам, в компании совершенно неизвестного (ни ему, ни как оказалось другим) этого Фаустуса, дурно питается, мёрзнет, холодает, — может быть уже болен. «Где-то я его видел, этого Фаустуса, — думал Вильям. — И ещё раньше, до первого знакомства, совсем, совсем недавно, и вот сегодня. … А какой неприятный взгляд при приветствии, даром, что за очками, жесткий и острый, точно лезвие. И пахнет от него серой. И лицо ужасно нечеловеческое!
Когда-то давно ему думалось, что бы Алоис поступил в наилучшую школу, лучший университет, обеспеченное будущее. … Легче же было бы знать, что мальчишка в сохранности, в тепле или хотя бы в надежных стенах приюта. И, тем не менее, он совсем не собирался каким-либо образом обстоятельства его улучшать, содержать его графу ничуть не хотелось.
Прошел год, и тревоги об Алоисе затянулись. … Граф, сам для себя, отмечал плавный ход этой фразы — избитую простоту двух начальных слов, а следом протяжный выдох мнимого ублаготворения. Впрочем, затягиваться, собственно говоря, полагается не воспоминанию, а ране. Это, однако — пустяк, ни к чему не относящийся.
Да и обеспечить для него будущее в Лондоне, и так полном красивой молодёжи, было все равно невозможно, а, проще говоря, предпочтительнее, чтобы находился мальчишка в достаточном отдалении от него, точно близкое с ним соседство нарушало бы прелести их родства. И дабы будущий Граф не затух, не потерялся окончательно среди своих далёких скитаний, оставался живым, преданным носителем его фамилии в обществе, он ему, пожалуй, посылал небольшую сумму каждые две недели…
Но про себя он подумал с горечью и тоской:
«Сколько еще несчастий падёт на него? Что мне делать с ним? Кто научит меня?» Но о Боге граф в эту минуту почему-то не вспомнил.
Меж тем, он прогнал на всей скорости через мост, мимо бутиков и заведений, мимо готического собора, всколыхнувшего в нем неприятнейшие воспоминания, затем по главному бульвару, и переходил широкой площадью, когда, рассекая воздух, навстречу ему внезапно…
Хэмилтону начало казалось, что все сегодня происходящее следуют одно за другим без малейшего перерыва и без всякой связи, точно перед ним разматывалась крикливая и пестрая лента с уродливыми, нелепыми, кошмарными картинами. Снова гулко завизжал машинный клаксон, загудел и задрожал трамвай.
Чей-то крик оглушил улицу.
_________________
Было около девяти вечера, когда Транси после морфия уснул, и Клод остался в кресле у его постели. Квартира тревожно молчала. При тусклом теплом свете керосинки под зеленым куполом Томпсон колол лед.
— До десяти не позвонит, — холодно сообщал дворецкий, — Придется искать другого. — И, поднимаясь, шел, молча, как тень, из спальни через гостиную мимо арки в коридор, мимо телефона и назад в гостиную, отвернув беспросветную портьеру, смотрел через окно на улицу… Улица, тесная и кривая, была люднее, чем с утра, и куда беспокойнее. Визгливо проносились машины, гудели клаксоны, тревожно мигала вывеска лавки. Фаустус подозревал что, придется, видимо, уйти… Возможно госпиталь. И уж на крайнюю меру, наконец…
«Плохая, плохая картина вырисовывается, …не протянет…» — думал он. — Я отбуду с Тимбером. А вы с Кентербери у господина дежурить останетесь...
Тимбер исполнительно согласный, изъявил желание идти один, так как Фаустуса узнать могут и незамедлительно сменил фрак на штатское.
— В Лондон вечерний знаешь, он, скорее уже отбыл? Синий? — Вдруг забормотал и замотал, головой Транси глянул на потолок. — Это проверяемо… В сущности все проверят, все билеты. Часы бы перевести, ключа нигде нет.
— Мой лорд? — ошарашено спросил Клод, приподнимаясь. — Поезд? Какой поезд? Алоис…
Тимбер в светлом костюме стал молодым, серьезным; блестящие носки калош, белые гамаши глядели из–под брюк. Он плотно прикрыл дверь в столовую, а из гостиной в кабинет.
— Не хотел я, не хотел я… это, кошмар, — неуемно лепетал Транси, глядя в потолок, — зря соглашался… Сиэль слушай — Он стал ворочаться освобождаться от покрывала… — ты уезжай следом, никому не говори. Придется, конечно, объяснить, мол, горе такое и как?.. Ты, только, ни слова, ни слова… — Алоис заволновался хотел подняться, но без сил, лег.
Лакей решительными шагами вышел в столовую. Поглядел на циферблат: часы показывали пять минут.
— Бредит, — с глубоким вздохом ответил Фаустус.
Тимбер глянул на него и вернулся в гостиную, заговорил:
— Чего планируете делать, господин?
— До половины десятого не позвонит, — сжимая губы и отворачиваясь к окну, отвечал тихо Клод, — хлопотно. Десятый час… На улице абсолютно неспокойно. Я подозреваю…
— Перезвонить? Или же идти на Харли–стрит*? — вмешались Томсон с Кентербери.
— Надо идти!
— Тимбер! Сто… — крикнул Фаустус, нахмурив брови.
И секундой хлынуло гробовое молчание. В парадной, за несколькими дверьми дрогнул коротко звонок. Тишина. Раздалось кряканье ключа. В гостиной Тимбер оглянулся и спросил:
— Не рано ли? А?
— Без звонка?
— Да, рано, — отозвался дворецкий, — слишком.
— Открывать? — озадаченно спросил Тимбер.
— Ни в коем случае, — ответил Фаустус, — не утруждайтесь встречать. Не приглашали, — он, поправил очки, поднялся с кресла, — более того они уже вошли…
— Нам уйти? — сказал Тимбер.
— Нет, — сказал дворецкий и глянул так, будто приказ отдавал корпусу. — Эта квартира пуста. Стало быть, никого… К Его Высочеству вы двое. Ты, Кентербери, со мной… Долго им тут делать нечего — любопытство… Сгинете в спальню!
Дверь скрипнула, лакей повернулся, вынул из кармана пиджака черный револьвер.
— Повремени, — сказал Клод.
— А как же так, — сказал, лакей. Вид у него был удрученный, — это неспроста. Нам бы быть поосторожнее. Как же вы не углядели?
— Не суетись, — грозно и внушительно ответил Фаустус, — увидим. Так, — он обратился к Тимберу и сказал: — друг–студент навестить зашел, — к Томпсону, — медбрат, — к Кентербери, — камердинер. Томпсон паспорт покажешь.
— У меня документ французский, — удивляясь, пробормотал Томпсон, оный из карманчика, вытягивая, — и бельгийский на женское имя.
— Женский уничтожить, а иностранный выправить! — прикрикнул на него Клод.
Лакей кивнул, а потом большими шагами скрылся в кухне.
— Прочее — незатруднительно. Граф… — продолжал Фаустус, — там все бумаги у меня. Вокруг ничего нового? Тимбер!.. Узнайте у него, чего меняли?
— Эй! — окликнул в зале лакей. — Кухня?
— Пусто, пусто, — откликнулся откуда-то Тимбер, — ни шагу даже.
Скрежет оборвался резко, визгливо, надломлено.
— Что, ж посмотрим, — сказал Фаустус и двери открыл. Двое растворились в бурой спальне Транси.
— В темноте ужинали, — сказал Томпсон и ладонью провел по куполу керосиновой лампы: фитиль затух, а стекло посерело от пыли.
Несколько дверей вели в старую квартиру Транси. Одна — парадная с площадки у лифта, вторая двойная стеклянная с лоджии из главной гостиной. А в дальнем конце коридора темнела дверь на пожарную лестницу.
Шаги грохнули, и мужской голос крикнул:
— Кто ни-будь есть?
Впереди за стеклом дверей прошли два силуэта. Тот же голос за дверью заныл:
— Вот ведь замки навыдумывали, мучаешься, мучаешься … Никого тут нет, мисс Ламберт… Сколько говорите, она уже пустует?.. Лет пять как… Вот видите.
«Полиция?», — пронеслось в голове у Фаустуса, и он нахмурился. Один силуэт впереди в коридоре ушел. Дворецкий повернул ключ, бесшумно открыл дверь, и, минуя коридор, вошел в столовую.
Посетительница была тревожна… Это была женщина преклонных лет несколько угловатая. Ясные глаза, хрупкие плечи, седые волосы, уложенные по моде.
— А я слышала, как здесь кто-то разгуливал, — сказала дама, становясь за констеблем позади, так, что он прикрывал ее. Рука в бордовом вытянулась и указала, чуть вошли в гостиную. Пораженный Фаустус увидал, что это дверь спальни.
— Заперто, — злобно шепнул Клод. И метнув взгляд, на телефон, услыхал, как грохнула черная дверь на улицу.
— Вот, вот! — испуганно и в тоже время приободрено, вскричала она оборачиваясь. — Взгляните туда!
К Фаустусу подбежал Кентербери, зашептал. И демон его, выслушав, шепнул Томпсону:
— Гони их отсюда…
Дверь проскрипела… Хлопнула. Фаустус с Кентербери двинулись через гостиную.
Чудовищный грохот, словно пушечный выстрел, пролетел по квартире. Кентербери схватился за револьвер. Фаустус побледнел и вцепился в дверную ручку. Шум был так ужасно, внезапен и силен, что даже полисмен отвлекся. Из спальни Транси послышался шорох.
— Телефон!.. — крикнул Клод.
Из комнаты, нарушая все указы, выбежали Томпсон и за ним не на шутку озадаченный Тимбер. За стеклянной дверью кухни прошел черный силуэт, исчез голос.
— Это уже нехорошо, — бормотал Фаустус.
— Ну что там Чарли!.. Есть кто?.. Мисс Ламберт? — громко вопрошал силуэт. — Мисс Ламберт?
— Никого сэр, — выходя и снимая с головы, шлем, констебль пригладил волосы, — задняя дверь оказалась неплотно закрыта.
— Не думаю, что здесь вообще мог, кто-либо быть, — сухо заметил старший констебль.
— На что вы намекаете? — спросила женщина.
Полисмен подался вперед.
— Вам мисс просто показалось. Время уже позднее. Давайте, пройдемте в холл, надо вернуть ключи консьержу.
— И все же я настаиваю, что слышала, здесь кто–то был.
— Все возможно, мисс. Все возможно, — сочувственно соглашаясь, закачал головой констебль, провожая гостью к главным дверям, — но мы только что здесь осмотрели.
На площадке их ждал молодой носильщик, в аккуратной ливрее. Полисмен захлопнул дверь, скрипнул ключ.
У Фаустуса лицо сделалось, как у отравленного, серым. Глаза мерцали. Он отпустил ручку двери в коридор и вдруг качнулся, чуть не рухнул на глазах у лакеев.
_________________
Встреча с таинственным информатором, который, по словам Себастьяна отговорил бы графа от поспешных, резких и необдуманных и решений, (более того прольёт свет на его нынешнюю ситуацию в целом, была назначена на девять) у Пикадилли Серкус. Часы показывали уже четверть десятого. Но дворецкий, за рулём авто был выдержанно спокоен.
Сиэля угнетала беспримерная тоска. Впервые, может быть, за все время знакомства с Алоисом Транси он отчетливо осознавал тот грубый мерзкий налет, который приняла жизнь.
Судьба с головокружительной ясностью давала понять, что не поздно еще все исправить, бросить в покое и не вмешиваться, столь опрометчиво. Фантомхайв понимал, что если сейчас вернется домой, продолжит безмолвно и безучастно существовать как раньше, — невообразимая для всякого иного, участника этой будничной, ситуации катастрофа произойдет почти само собою.
Некоторые воспоминания той ночи не давали ему покоя — он вспоминал, как Алоис взглянул на него вдруг блестящим ужасающим взглядом, а потом, отвернувшись, сжал ему руку ниже запястья — и вспомнил, как в зеркале уловил непонятное выражение на лице Транси, хмурое, жалостливое и все-таки сродни человеческой скорби. Может ли быть, что он уже тогда все решил? Что если все знал? Что если граф Транси с самого начала все знал…
Тонкие фигурные стрелки на огромном циферблате, белевшем наискось от вывески чайной, показывали 36 минут одиннадцатого. В туманной синеве неба, уже почерневшей к ночи, не видно было не луны ни звезд.
Улица кипела жизнью.
Сиэль оглянулся и увидел освещенный фасад дома. Лопасти высоких дверей медленно поблескивали, впуская и выпуская яркие фигуры людей. Лестницы жили шагами, возгласами, смехом. Суета прохожих непрерывным гулом полнила воздух. Вдали радужный отблеск скользил на трамвайных рельсах. Грузовичок с открытым кузовом шумно прокатил вдоль панели: на мгновение, скрыв за собой разноцветные рекламы по окату будки, той стороны. Лавки, засыпающие за решетками, сменялись другими оживающими в азарте близкой ночи.
Пронзительно визгнуло такси на перекрестке. Вывернул из–за угла блестящий синий дюзенберг*. Улицу переходил мужчина в макинтоше, без шляпы, и шустрый скотч-терьер бежал рядом с ним. Навстречу же ему перекрест переходила молодая дама. Облик у нее был легкий и стремительный: яркие губы, расшитое белое пальто с большим меховым воротником. Все это показалось Фантомхайву таким знакомым, что разъяснилась на секунду тяжкая тревога, вот уже полчаса над ним тяготевшая.
Сиэль распахнул дверцу, выскочил на тротуар, но едва он успел сделать хоть что–то, катастрофа рухнула окончательно.
Мгновение — и он увидел: яркие губы, блеск глаз. Дама взметнулась, повернулась в воздухе — распятая. А затем… камнем упала. Ничто, конечно, не могло предвещать этого. Синий автомобиль казалось, даже не намеревался затормозить, вылетев в ослепительные прожектора фонарей, он замер на секунду, и тут же стремительно исчез в повороте улицы. Такси у перекрестка, которое шло навстречу, остановилось. Движение обмерло. Люди кинулись туда, где лежало бездыханное тело незнакомки, стремительно и жестоко лишенной жизни, и ее густой белый воротник тонул в темной алой крови и дорожной грязи.
Фантомхайв, медленно подошел. Спины шарахнувшихся к ней людей сразу скрыли ее из виду. Четко, будто бы яркая вывеска, предстало перед ним: таинственный информатор, спешные решения.
Михаэлис и господин с терьером наклонялись над ней. Господин в очках профессиональным движением ощупал недвижное тело. Приподнял ей голову. И Граф увидел перед собой мертвое, словно оголенное лицо Ханны Анафелоуз.
_________________
Транси лежал на спине, наблюдая, как переливаются алые искры на головешках, в утихающем камине, и, чувствуя, как его медленно схватывает, туманя голову и тело, привычный приступ лихорадки. Мысли его странно цепко заострены были на письмах, которые раздобыл Фаустус. Разумом он догадывался, что дворецкий прав: кому бы они ни принадлежали, истинный получатель их был уже графом давно вычислен.
В неосвещенной комнате теперь было совсем тихо. Стояла та особая, гнетущая, скупая на звуки тишина, какая бывает, когда несколько человек молча, находятся рядом с умирающим.
Воздух в комнате будто бы медленно выцветал. И профиль Фаустуса, пристально глядевшего на кровать, казался вылитым из бледного золота; у изножья, близь кресла смутно побелевшего стояли Тимбер Кентербери и Томпсон, — лица их были как три белых маски.
При взгляде на демона казалось, что он о чем-то глубоко задумался или старается припомнить что-то забытое и очень важное. … Странное производили впечатление эти глаза, неподвижно устремленные в одну точку и ничего не видящие, эта глубокая, суровая складка, неожиданно за две ночи прорезавшаяся между бровями…
Алоису хотелось сказать многое, — что домой он уже не вернется, что недолгая жизнь его была вся посвящена одной только цели, ныне так и не завершенной, что он, ведая, почему и как жил, боится как умирает. На секунду в пропасть, куда безвременно проваливалась, душа его нашла зыбкую опору. Повернув голову набок, он взглянул на Фаустуса мутными глазами и пробормотал: «Гос…па. Фа… К-клод?», — судорожная улыбка прошла по его губам. Он снова зажмурился, омываемый жаром, и снова шевельнулся, поманил к себе.
— Подойди, — сказал он, — ближе, — голос его был черств и глух.
Дворецкий наклонился к нему.
Алоис протянул руку и ухватил за ладонь, притянул к себе и поцеловал в губы. И ощутил вдруг, точно коснулся чего-то горького и ледяного.
Клод, однако, поведению господина ничуть не удивился, продолжив, рассматривать серую голубизну его глаз, болезненную краску лица и лоск солнечных волос сожженных лихорадкой. Он хотел отстраниться, но граф вцепившись в его руку, не дал.
— У вас сильнейший жар, я немедленно вызываю врача, — продолжал демон, не обращая внимания на его замешательство.
— Сюда, — тихо заговорил граф, — в такой туман почтальон не сунется … — добавил он, помолчав. Клод посмотрел на него и все же попытался отстраниться.
— Вам становится хуже и хуже. Что я могу сделать?
— Останьтесь.
— Лежите не двигайтесь, — прошептал демон, — я останусь. — И не сопротивляясь Фаустус, поправил очки присел вполоборота на краешек кровати. — Рука у вас не болит? — спросил он с доверчивой лаской в голосе.
Алоис едва, едва помотал головой и, не вытерпев, вновь притянул Клода к себе. Он не противился. Но когда демон склонился к графу совсем близко, мальчишка ладошкой коснулся его губ и, обнял, не спеша, отстранился, посмотрел, как будто убедившись в чем-то, закрыл глаза, опять обнял. Он провел рукой ото лба к волосам, и стало так легко, что сон показался мучением. Боль клином ворвалась в голову, — воздух стал непостижимым наслаждением. Алоис укусил нижнюю губу. Он вздохнул, зажмурился, и последнее благо, мягкое ощущение Его прохладной ладони под рукой, — исчезло. Транси заснул.
И Фаустус покинул спальню. Тогда же Алоис приоткрыв глаза и молча, тяжело шевеля губами, подозвал Тимбера.
— Найди Ее, — прошептал он лакею. — Найди Ее….
Демон, не дослушивая, выразил абсолютное подчинение одним кивком головы.
Более Алоис не просыпался. Он метался в жестоких приступах, корчась в ознобе, тяжело бредя, забываясь только на мгновения в безобразных, фантастических кошмарах. Обрывающимся голосом, запутанными и несвязными фразами, постоянно мыча и прибавляя нелепые междометия, он что-то шептал.
Решено было немедленно вызывать доктора. Дозвониться до мистера Гарвея удалось только с пятого раза. Но отбывший по вызову, он жаловался на туман, который, появившись ещё к вечеру, теперь стоял над Лондоном беспросветной пеленой. И твердил, что приехать в силах лишь к утру. Прогнозы его были скупы, а до тех пор он советовал телефонировать со всяким ухудшением состояния Транси. Тем не менее, Фаустусом было твёрдо решено ни минутой, ни медлить.
Спустя едва ли полчаса мистер Гарвей в домашнем своем костюме, белом халате и тапочках в перекошенных очках, пальто в руках, недоумевающий и встревоженный уже стоял посреди старой гостиной. Сопровождающие его Томпсон и Кентербери отбыли в спальню, скоро вернувшись с Фаустусом.
Разговора, однако, никакого так и не состоялось. Ничего более Клод, как бы ни хотел, предпринять пока не мог.
После первого же осмотра он на вопрос Клода, вопрос, читаемый в хмуром выжидательном взгляде, в неухоженных прядях, в мятом фраке, во всем его вдруг прекратившем быть идеальным облике, ответил, что шансов не много. И добавил, глядя в лицо демона взглядом очень, очень знающего, а потому сочувствие переживающего вдвойне человека, — «утром будет видно».
Фаустус знал превосходно, как впрочем, и все, что означает эти его слова, — шансов нет. Ни одного. Алоис Транси не дотянет до утра. И посмотрев на мальчишку, он это увидел ясно. У графа начиналась верно, агония.
После он сразу же быстрыми шагами вышел в гостиную, где минуя всех трех лакеев, обратился какой-то обрывочной совершенно, неслышной фразой к Тимберу и тот, быстро кивнув, бегом бросился в коридор. Послышалось, как звонко упал телефонный рычажок.
Гарвей потоптался и вышел в книжную, там его шаги остановились. К нему вышел Фаустус. Они вернулись в комнату графа.
— Помрет, граф, — прошептал Томпсон, на цыпочках подошел к закрытой двери спальни, склонился к замочной скважине, но ничего не увидел. Он, любопытствуя, оглянулся на Кентербери, стал делать ему знаки, беззвучно жестикулировать. Кентербери шагнул к двери, помялся, но потом прислонился ухом, все-таки тихонько прислушиваясь.
— Похорон не будет, а похорон то не будет…
Но тут Томпсон отпрянул, и Кентербери тоже. Они оба вернулись на свои места — на стулья под окном — и стихли.
Транси лежал, мучаясь от жара, жара, однако надрывного, вот, вот готового раствориться. Его детское лицо облекло восковой тусклой тенью, черты заострились, и какая-то черта безысходности пролегла у губ.
У Клода похолодели ладони, ему на мгновение стало дурно в насыщенном лекарствами душном воздухе. Но, то скоро пропало.
Транси дышал тяжело, с присвистом, точно кто-то тесно сдавил ему грудь, он сквозь оскаленные зубы вбирал отяжелевшую волну воздуха. Он не приходил в себя вот уже последние несколько часов. Не открывал глаз, не бредил, и не знал, что вокруг него случается.
Клод стоял, молча, лишь смотря.
Гарвей протер спиртом чуть подрагивающие руки, взглянул на Транси, и, тронув Фаустуса за плечо, прошептал:
— Позовите их, — он кинул головой в сторону дверей, — пусть войдут. Держать будут.
Серая тень углубилась у демона вокруг глаз, очертила скулы.
— Коразола*? — Спросил Фаустус хмуро.
— Именно, именно.
— Капельницей?
Вошли лакеи.
В спальне сразу же стало тесно от четырех незнакомцев. Первые два были черно-белые прилизанные и худые юнцы другой, молодой, темноволосый и высокий, походящий более на профессора, чем на камердинера, и, наконец, четвертый, доктор.
— Разово, — сказал Гарвей. — И чаще.
— Безнадежен, — входя, очень тихо сказал Кентербери на ухо Томпсону. Вслед за ними вошёл Тимбер, что-то сказал на ухо Клоду, демон кивнул, они вышли. Дверь скрипнула вновь, Гарвей не обернулся. А минуту спустя за закрытыми дверьми, Фаустус вернулся один. Все сразу засуетились.
Клод закатал Алоису обе штанины, Кентербери склонившись над постелью, держал графу руки.
— Ноги ему держите, — восклицал Гарвей с внезапной силой и грозностью, расправляя длинную резиновую трубку с иглой. — Да крепче же. Крепче!
Транси стоная, что-то хотел кричать, пытался поднять руки, толкнуться ногой, но скоро ослаб.
Спустя несколько минут полных шума криков и напряжения, процедура была окончена. Доктор судорожно промокнул свой лоб носовым платком, выдохнул и, расстегиваясь, прошел по комнате и остановился, у окна.
Фаустус замер в шаге от постели. Тикали часы. Все молчали. Откуда-то появился Тимбер, но быстро ушел назад в гостиную и так не вернулся.
Молча доктор сел на кушетку и молча, встал. Пролетел за окном автомобиль, мазнув по потолку надломленными лучами фар. Где–то на улице взвизгнула и затормозила машина. И этот громкий звук еще долго стоял у всех в ушах, отчего-то сделав атмосферу неуютней.
Камин совсем затух. Гарвей поднялся вновь, тяжело.
— Вы, господин Фаустус, оставайтесь возле него, — сказал он, раскатывая рукава сорочки.
— Этого не понадобится, — проговорил Клод. Было что-то ненормальное в его взгляде, и Гарвею сделалось не по себе, потому, что он расслышал в словах камердинера прямую нешуточную угрозу.
За запертой дверью гостиной послышалась чья-то деловитая поступь, затем створки её распахнулись от непосильного удара.
— Кто вы еще такие? Что это значи… — Гарвей вдруг подскочил с бегающими страдальческими глазами, что-то закричал. Но закончить фразу ему не дали. В ту же секунду в комнате раздался выстрел, всколыхнувший пустые стены грохотом, как от взрыва. И мгновенно с так же раскрытым ртом доктор на месте рухнул.
На пороге замер высокий широкоплечий мужчина в тонком распахнутом плаще. Он был гладко выбрит и носил круглые очки в дорогой оправе. Остальные четверо стояли позади — клетчатые костюмы шляпы и, не по погоде, начищенные ботинки.
Клод не успел атаковать первым. Кольт противника рявкнул трижды, прежде чем все тело демона стремительно отклонилось вправо, и одна из пуль пройдя в доле миллиметра от его шеи, попала в стену над головой Транси.
Спустя несколько секунд напряженного замешательства, из тени перед ними силуэт Клода, дико блеснув линзами, протянул руку, наклонил ладонь. И на ковер с лёгким звоном посыпались пустые гильзы.
Следом произошло что-то непредвиденное, Фаустус из поля зрения незнакомцев исчез вовсе, лампы все разом затухли. Двери в спальню накрепко захлопнулись, вытолкнув всех пятерых в сумрак гостиной. Мгновенная попытка двери опять распахнуть, а затем выломать оказалась пуста.
Прозвучал глухой выстрел, но пуля срикошетила, обломив ручку. И «гости», как будто пойманные в капкан, обернулись, всматриваясь в темноту, готовые стрелять, в любую возникшую угрозу.
Фаустус шагнул к постели. Самым выдержанным спокойным тоном он заговорил, обращаясь к милорду:
— Ну что ж господин Транси, вот все и закончилось.
Но тут перед ним выступил Тимбер.
— Я должен предупредить, что в случае если вы продолжите, контракт будет аннулирован, а ваш договор с мисс Анафелоуз нарушен.
— Живо! Уйди! — рявкнул Клод, сдвигая брови.
Тон, каким были произнесены эти два слова, был полон чего-то исступленно дичайшего. Фаустус не крикнул «Живо! Уйди!», а сказал «Живуйди!». То была уже не человеческая речь, то был дикий рык.
— Первый пункт договора гласит….
Тимбер ни сделал, ни шагу. Он метнул на демона взгляд, которым Фаустус порой смирял Транси, и от которого у обычного человека начинала раскалываться голова. Этот взгляд пронзал до костей. От крика Транси приоткрыл глаза. И увидел что–то совершенно невозможное: Фаустус схватил лакея за воротник.
— Тимбер! — только и мог, что прошептать Алоис.
Демон оскалился своей ужасной ухмылкой, обнажившей его клыки.
— Вот значит кто!
Тимбер не сделал попытки отстранить руку, сжимающую его воротник, а в следующую же секунду Фаустус, разжал пальцы, и, взвыв от боли, схватился за ладонь. Печать на тыльной её стороне прожигала огненно-черным контуром ткань белой перчатки. Клод без колебаний одним ударом отшвырнул лакея в угол.
Следом откуда-то из глубин темноты, появился звук. Монотонный шорох, как приближающийся гул волны среди шагов, скрипа половиц и ветра за окном. Он рос. И вместе с ним росла черная подвижная тень, что точно вода распространялась по паркету. Скапливалась у ног Фаустуса. Фигура его, с тьмой сливаясь, очертания свои начинала утрачивать. Малейший световой отблеск затух во тьме, лишь головешки в камине еще подрагивали. Лакеи переглянулись, попятились.
А затем тьма вся эта, Клода окружила. И вместе же с ним нахлынула на безмолвного бездвижного Транси, будто дикий вихрь.
Больше не случилось ничего.
В гостиной мрак стоял кромешный — ни улицы, ни вывесок. И один из незваных гостей с трудом добрался до выключателя, несмотря на пятно уличного фонаря.bДвери в комнату, где скрылся дворецкий, которые, без сомнения, все это время были накрепко заперты, не позволяя им проникнуть внутрь, теперь были открыты.
Все прислушались. Безмолвие.
Один из четверых, перехватил автомат, толкнул одну из створок, нацелился.… Но комната встретила его кромешной пустотой и тьмой.
Прикрывая двери в коридор к ним бесшумно вышел Фаустус. Все обернулись.
— К моему господину заявились гости? — спросил дворецкий преспокойно, — это не вежливо наведываться без предупреждения. Во всяком случае, мой хозяин сейчас отдыхает, и никого не примет.
— Ты кто, черт побери, такой?
— Простите, я не представился. Клод Фаустус — дворецкий господина Транси. — он склонился в поклоне.
— Подними-ка руки.
— О господа, господа, — заговорил дворецкий, поднимая руки. — Ваши предшественники вели себя куда сдержаннее.
— Заткнись. — Два дула все еще почти упирались в грудь Фаустусу.
— Джеймс, стреляй, этот тот тип, который убил Тома! — закричал вдруг один из четверых.
— Внимательней, не промахнитесь, — сказал Клод, медленно поднимая голову. И вспыхнувший его взгляд, отразился неподдельным ужасом на лицах присутствующих.
Демон закрыл глаза, ожидая выстрела. Но на какое-то мгновение охотники перехватили инициативу и таким образом оправились от неожиданности с быстротой, с какой их опередили.На одном из револьверов щелкнул курок.
Попытка была безнадежной.
— Тс–с–с…
Стоя на консольном столике позади них, дворецкий прислонил палец к губам, указывая всем помалкивать. Его глаза пылали в темноте. Стрелявший колебался ровно столько, сколько хватило Фаустусу, чтобы метнуться, схватить одного из них и, приподняв его перед собой, прикрыться, как щитом. Очередь из автомата пронзила тело. Из глубины комнаты раздался звук разбивающегося стекла. Однако демон уже не мог остановить свой прыжок. Ножи, вонзились точно в цель.
Следующая пуля мелькнула у Клода прямо над рукой, и куски от разбитой каминной полки зажужжали вокруг. Демон рванулся вправо, а рядом опять взвизгнул очередной выстрел.
— Какая дьявольщина здесь твориться! — Заорал Джеймс и поднял пистолет, чтобы выстрелить в демона, но, прежде чем он успел спустить курок, огромная черная тень пронеслась над его головой.
— Где он?
Секунду его ладонь сжимала кольт, затем тело в забрызганном кровью плаще дернулось и согнулось, припав на колено, и рухнуло ничком. Очки спали, а голова точно арбуз глухо откатились под стол. Еще секунду было слышно, как скребут об пол каблуки. Наконец, щеголь затих.
Все произошло так внезапно и так быстро, что двое оставшиеся растерялись. Пальба началась громкая и безрасчетная.
Когда же один из них увидел лицо, стоявшего перед ним, изуродованное ножом, который вошел ему в голову прямо у глаза. Нечеловеческий вопль оглушил стены квартиры. Тут в темноте за ним блеснул осколок зеркала. И захрапев, от боли он закинул руку, вцепляясь в пиджак на плече дворецкого, начал заваливаться на пол. Однако следующий же выстрел поразил, не успевшего сориентироваться Фаустуса врасплох, со спины. Демон, распахнув глаза, безмолвно рухнул на ковер.
Стоявший в дверях спальни Транси опустил револьвер.
В комнату вбежали трое.
