Children of the Sun

- Он заряжен? – почти кричит ему Джеймс, выхватывая из сумки обрез. Александр вырывает обрез у канадца и почти небрежно вскидывает руку. Выстрел гулко разносится над холмом, и издаваемое им эхо тонет во влажных шелестящих травах раскинувшегося перед церковью луга. - Заряжен. Бегущий прочь человеческий силуэт медленно оседает в выжженный августовским зноем сухостой. Дождь как назло усиливается, и Александр раздраженно оттирает со лба его холодные капли рукавом кожаной куртки. - Уебок, - мрачно констатирует Уильямс, осматривая свою окровавленную руку. - Идем, - сухо бросает Брагинский. - Нужно узнать есть ли смысл доставать трансплантат из мертвого тела. В их продвинутом мире, где внутренние органы давно уже стали разменной монетой для кого-то подобного ему, не было места ни скорби, ни сожалениям. Любой желающий мог трансплантировать себе новую печень или почку на срок до двух дней и даже лет, в зависимости от индивидуальных пожеланий и наличия достаточного количества валюты на сберегательной карте. Тот – кто был побогаче, мог позволить себе безвозмездно установить превосходные кибернетические органы не подверженные ни заболеваниям, ни старению, тот – кто не мог побаловать себя ухищрениями последних разработок, устанавливал органы доноров, коих в последнее время развелось, как собак нерезаных. Можно было спокойно взять любые внутренности в аренду или кредит, выплачивая суммы за эксплуатацию постепенно. Ну, чем не утопия? Любой слепой мог стать зрячим, любой глухой – слышащим, а у безногого инвалида уже завтра могла появиться нога. Мир – в котором каждый из ныне живущих мог превратиться в полноценного «бездефектного» члена социума, не мучаясь и не преодолевая тысячи порогов по принятию себя в попытках адаптироваться к существованию в жестоком, не приемлющем «отличающихся» людей обществе. Однако была одна небольшая загвоздка. Далеко не у всех хватало средств для того, чтобы содержать свои новые части тела, особенно сильно это удручало, когда они были жизненно необходимы их владельцу. Как за банковской неуплатой приходили к должникам коллекторы, так и за непогашенной вовремя арендой на органы приходили к заемщикам конфискаторы. Их не слишком-то волновало какие беды постигли того несчастного, который не успел своевременно погасить ежемесячную оплату на свою новую печень. Они просто приходили и забирали то, что принадлежало их конторе по праву. Иногда недобросовестным арендаторам делались поблажки в виде увеличения процента по выплатам вместо скорой конфискации с условием, что в следующий раз нерадивый эксплуататор вовремя оплатит предоставленные ему во временное пользование потроха. Александр просто великолепно устроился в этом новом прекрасном мире, собственно, и являясь тем, кто приходил по чужие… Нет, не души, правильнее будет сказать – внутренности. Будучи конфискатором уже как десять с лишним лет, он повидал на своем веку такого дерьма, коего некоторые не могли бы представить и в самом отвратном из своих ночных кошмаров. Поначалу он работал в крупных фирмах, которые предоставляли свои услуги законно: имели патенты на органы, проводили операции в стерильных хирургических кабинетах, в случае просрочки выплат не ломились в дверь к своим клиентам и не изымали трансплантаты прямо на диване у задолжавшего, а вежливо приглашали в свою клинику для возврата арендованной части тела сначала по телефону, затем в письменном виде, ну а в случае неявки присылали к дверям конфискаторов и обращались в суд. Спустя некоторое время Саша очень сильно устал от своей неблагодарной работы за весьма скромную заработную плату, устал от плачущих матерей, умоляющих его о том, чтобы очередной Мэгги сохранили зрение, в противном случае она не сможет играть на фортепиано или лепить из гипса, а ведь она такая талантливая девочка! В такие моменты у Брагинского создавалось впечатление, что это именно он занял бедняжке Мэгги искусственные глаза, а не гигантская корпорация в которой он был не более, чем пешкой. Куда больше ему понравилось работать в нелегальных конторах, где органы ставили подпольно черные хирурги, где искусственные сердца и легкие не имели сопровождающей документации, лицензий и гарантий, но стоили гораздо дешевле, в то время как его личный неофициальный доход был раза в три или четыре больше прежнего. Да, обязанностей прибавилось, иной раз приходилось применять силу оружия, дабы не быть продырявленным очередным обозленным на жестокие превратности судьбы должником, однако верный Хеклер Кох* и черный шприц полный наркозного эфира всегда находились под рукой, а физической силы Брагинскому было не занимать. В остальном же рабочие будни ничуть не изменились. Вот только созерцать рыдающих мамаш, калек-студентов, хронически больных офисных работников, едва-едва сводящих концы с концами, размазывающих по лицу сопли и слюни изо дня в день, теперь уже за хорошие деньги стало куда легче. Намного легче! С Джеймсом они были напарниками чуть более двух лет. Мужчины неплохо сработались на почве того, что у обоих моральные принципы были понятием исключительно условным. Джеймс также не чурался никакой грязной работы, не жалел тех, кто не смог рассчитать свое время и силы, ненавидел нытиков и всегда и во всем шел до самого конца. Он точно также презирал тех, кто подсаживался на наркоту и обезболивающие, а потом обнаруживался в очередной сточной канаве со свернутой шеей, ибо видит Бог, трансплантированные органы имели свойство доставлять своим хозяевам некоторые неудобства и не приживаться до конца. Иными словами, Александр был прагматиком и реалистом до мозга костей. Он не питал ложных надежд относительно чего бы то ни было, никогда не сожалел и не щадил слабых, не испытывал ни к кому особой привязанности, а в личном общении не скатывался до панибратства и сантиментов. Ровно до тех пор, когда в его не слишком-то радостной жизни появился черный хирург по имени Гюнтер Байльшмидт.

***

Брагинский медленно спускается по склону, набросив на голову капюшон и неторопливо перезаряжая лупару*, однако как только он замечает боковым зрением, что из церкви выходит высокая белая фигура, тут же направляется к ней навстречу, странно усмехаясь. - День добрый, док, - в его темных глазах плещется любопытство и насмешка. - Все молитвы отчитали? «Док» поднимает на него свои прозрачные голубые глаза, обрамленные белоснежными ресницами и, чуть нахмурив белесые брови, отвечает тихо, твердо и без тени иронии: - Да. Ровно столько, сколько нужно, - а затем переводит беспокойный взгляд на примятое мокрое разнотравье, туда – куда рухнуло тело некоего Альфреда Ф. Джонса, как значилось в его личных документах. - Вы убили его? Александр безразлично пожимает плечами. - Вероятно. Надо проверить. Джеймс! – кричит он шагающему вниз по склону напарнику. - Давай сумку, иди, глянь, мертв он или, может, живой еще! - Блять, а раньше ты сказать не мог? – грубо выплевывает Уильямс, бросая сумку доверху набитую огнестрелами Брагинскому под ноги. - Ты лучше сразу тело принеси, наверное, - задумчиво сообщает русский, внимательно разглядывая у своих ног их общий скарб. - Даже если он уже подох, потроха нужно будет вынуть на обработку, я полагаю. Пригодятся еще… Джеймс фыркает что-то неразборчивое и уходит. Доктор Байльшмидт провожает его внимательным взглядом своих бледных глаз. - Зачем вы пристрелили его? – спокойно спрашивает он Александра, нервно позвякивая чем-то металлическим в широком кармане своего медицинского халата. Брагинский делает ставку на то, что это какие-нибудь очередные его хирургические железки или ключи. - Да ни зачем, - нарочито равнодушно отрезает он. - Можно подумать он бы дался нам живым. Все равно ему нечем было выплатить долг за аренду. Шеф не поймет, если мы будем каждому второму оборванцу позволять сбегать от нас, имея за спиной задолженность в двести тысяч марок. А без селезенки и поджелудочной как долго бы он протянул? Как по мне, это был вполне милосердный поступок, Док. Все, как ты любишь. Брагинский бросает на Байльшмидта долгий пытливый взгляд полный темной иронии и плохо скрываемого интереса. - Это пренебрежение правилами, господин Брагинский, - с расстановкой произносит хирург, делая особый акцент на его фамилии. - Пусть не прожил бы, но стрелять на поражение у вас указаний не было. Ваша обязанность – доставить клиента по желанию (или без него) в место, где будет проходить изъятие арендованных частей тела, а потом отвезти туда, откуда забрали. Гюнтер поворачивает к нему свое скуластое бледное лицо и цедит почти агрессивно: - Не. Убивать. - Послушай сюда, штопальщик, - не выдерживает Александр, надвигаясь на невольно отступившего от такого напора врача монолитной скалой. Он притягивает немца одной рукой за ворот кипенно-белой рубашки и всем своим видом источает лед циничного безразличия и опасности. - Ты не будешь учить меня делать мою работу, ясно тебе? Если твои лжегуманные идеи проповедуют допущение чьего-либо существования без жизненно-важных органов, и если ты думаешь, что такие люди были бы благодарны тебе за то, что ты всего лишь изъял, но не прикончил… То хочу тебя сильно разочаровать. Жизнь в вечной кабале нищеты, с постоянными болями и невозможностью вести адекватное существование лишь потому, что у тебя нет добрых двух метров кишок, это не жизнь ни разу. Встреться ты со своими невольными пациентами сейчас, и они в лучшем случае послали бы тебя на хуй. Тебя и твою ебаную гуманность. Он разжимает пальцы. Не позволяет себе оттолкнуть или опрокинуть на землю, как поступил бы, если бы на месте Дока оказался любой другой человек. Слишком сильно было уважение, и все еще теплилась в душе благодарность за свои бережно зашитые дырки от пуль и ножей. Байльшмидт досадливо расправляет еще секунду назад туго затянутый на беззащитном горле воротник, а затем возвращается в церковь, громко хлопая напоследок тяжелой дубовой дверью. Александр тут же закуривает. Курить в присутствии Гюнтера для них с Джеймсом что-то вроде негласного табу. Однако для того чтобы приучить их не делать этого в его присутствии, доктору Байльшмидту пришлось изрядно попотеть. С губ срываются ажурные завитки сизого дыма, и Саша блаженно прикрывает глаза, старательно подавляя в груди скребущееся где-то глубоко внутри зыбкое сожаление о том, что наговорил их штатному эскулапу лишнего. Он ни за что не отказался бы от своих слов, нет. Он все еще считал, что существование ради существования в вечных муках и лишениях такое себе удовольствие. Считал, что для этих бедолаг – смерть куда милее наполненной морфием иглы. Но это было его личное мнение. Гюнтер же мыслил иначе, и если уж на то пошло, Александр понимал и принимал его точку зрения, пусть и не был с ней солидарен. Брагинский одновременно ненавидел и восхищался тем, как Гюнтер относится к своей грязной работе. С какой педантичностью и бережностью подходит ко всем аспектам ее выполнения, с какой деликатностью обращается с нелегальными донорами и теми, кто давно не платил по счетам. «Пусть их увезут отсюда без почек, но хотя бы и без инфекций», - сказал он как-то Александру, повторно дезинфицируя все до единого инструменты перед тем, как начать операцию по изъятию почек у пятилетних близняшек, мать которых поставила им имплантаты, а затем умерла через пару лет от цирроза печени. Пьющей же бабке не было до детей никакого дела, как не было дела и до того, что ежемесячную оплату органов арендодатель настоятельно рекомендовал погашать в срок. Байльшмидт никогда не халтурил, и не резал на авось. Он делал все возможное, чтобы процедура конфискации происходила безболезненно, в стерильных условиях, чтобы от нее не страдали другие органы, не скупился на уколы гемостатических и витаминных препаратов. Для конторы подобного плана это было золото – не хирург. Он же оказывал первую и не слишком помощь всем работающим в их шаражке конфискаторам, когда те сталкивались с вполне объяснимой агрессией своих задолжавших клиентов. Александр не мог не испытывать уважения к человеку, который несмотря на свой род деятельности не позволял себе опускаться и расслабляться, и который, как ему казалось, относился к нему много лучше, чем к остальным конфискаторам. Тому же Джеймсу, например. Но как же он, блять, ненавидел это его нездоровое стремление помочь всем страждущим и обреченным! Эту его гребаную двуличную лжегуманность. В такие моменты Брагинскому отчаянно хотелось напомнить Гюнтеру, кем он сам все-таки является, и что работает он за грязные деньги, щедро политые донорской кровью. Возможно, хорошее отношение Байльшмидта было лишь плодом Сашиных фантазий на почве того, что он сам испытывал к черному хирургу необъяснимое влечение, подкрепленное стремлением понять и изучить. Сам Александр списывал это на свое образование в области психиатрии, но ему все еще очень хотелось верить, что бережные, почти нежные прикосновения во время очередной процедуры врачевания и прямо-таки косметически зашитые ранения, это не самовнушение и не невесть откуда объявившаяся мнительность. Церковь встречает его сырой прохладой, цветными слезами разбитых витражей на полу и тоскливым видом на певчие хора, чья вычурная лепнина покрылась паутиной трещин и пылью. Его организация уже довольно давно использовала подсобные помещения этой церквушки, как операционные и донорские лаборатории. Гюнтер стоит у одного из расколотых витражей, задумчиво обводя указательным пальцем красный стеклянный узор, на котором изображено нечто неопределенное, видны лишь очертания чьих-то крыльев в самой верхней части уцелевшей мозаики, а внизу осталось только два больших крупных осколка, на одном из которых извивается нечто наподобие… ленты? Костлявый палец доктора медленно обводит понизу контур этой ленты, и Брагинский следит за мужчиной немигающим пристальным взором, не торопясь окликать. Но вот Гюнтер, наконец, оборачивается. В его голубых глазах колючее неприятие и некоторая прохлада по отношению к нему – Александру. - Джеймс принес тело, – в этот момент в молельный зал, наконец, вваливается запыхавшийся Джеймс. - Тяжелый, скотина, - сообщает он, сбрасывая с плеч то, что когда-то было Альфредом на близстоящую скамью. - Отнесите его вниз, - распоряжается немец, привычным движением поправляя свои белые, как снег волосы. - Тащи, давай, Брагинский! Я заебся переть его сюда по этим колдобинам, - выдыхает уставший канадец и вальяжно разваливается на скамье, вытягивая вперед длинные стройные ноги. - Еще и в кровище его весь перемазался… Саша хмыкает, даже не пытаясь скрыть своего недовольства, но потом все же дотаскивает еще не остывший труп до Гюнтеровой обители, где суетливые ассистенты уже подготовили все необходимое для конфискации. - Бог в помощь, Док, - хлопает он по острому плечу натягивающего стерильные перчатки Байльшмидта, - В этот раз не придется тратить ни наркоз, ни обезбол. Скажи мне спасибо. И неторопливо удаляется, с истинно садистским наслаждением ощущая, как два голубых глаза, горящие бессильной ледяной яростью, прожигают его спину до самого поворота.