А карты говорят

Деворак лениво оглядывает таверну. Из всего, что ему удается увидеть, внимания стоит лишь свеча, одиноко освещающая маленький участок у витражного окна. Он смотрел и думал: а кто, собственно, поставил её туда? Да и не похожа она на остальные: чистая такая, неиспорченная. Должно быть, Бард раздал долги и закупил новые, решил он, а затем уронил свинцовую голову на руки. День сегодня как-то не задался. Даже повеселиться не удалось, только поплохело, да и соображает едва. И всё-таки, как это не практично — держать свечи в месте, где стены хоть из камня, а вот остальное — сплошное дерево. Сухущее. Такое обычно разлетается в щепки от заряда одной пушки, Деворак знал не понаслышке: на корабле приходилось зажимать уши. Упадет такая свеча на пол ничего, наверное, и не будет. А если кто-нибудь неаккуратный разольет, скажем, алкоголь? Причем не салтибиттерс или дешевое вино а, скажем, чистую спиртягу? Тогда пожару не миновать. А там и среагировать не все успеют, сюда приходят отпускать контроль, а не наоборот. Вот и прибавится Девораку работы на неделю, а то и на месяц. Если он сам под огонь не попадет, конечно. И за окном ни души. Он не часто засиживается один, но когда припрет так клюет носом, смотрит в окно, надеясь увидеть там хоть одну новую душу. Соврет, если скажет, что не знает кого как зовут и кто чем болел. Уж на это память у него отличная. Вон, у Грега проблемы с печенью, сколько предупреждали, а он вот — красавчик, попивает вино, ржет как не в себя, обнимает красотку-жену. Они вдвоём сюда и приходят. Кажется, единственные, кто нашел радость в подобном семейном походе. Деворак сонно прикрывает глаза и воображает себе что-нибудь приятное — расстегнутый воротник рубашки фантомно душил горло, во рту отчетливо ощущался вкус соли, полыни и подкатывающей тошноты, а голова едва соображала. Из приятного выходит представить только поле под открытым небом где-то около сумерек, где так свежо, прохладно, пахнет ветром, а под тобой, пока лежишь, раскинувшись, на траве стрекочут сверчки, роются всякие твари. И всё тебе чудно и всё тебе мило. Воображал он и о большой луне, отдающей свой свет таким же тысячам Девораков как он, берущей на себя, казалось бы, непосильную ношу, завершая этот день. Он представил, что летает, и этот полет — такой изысканный, свободный и приятный, показался ему чуточку раем. Раем, что кажется непосильной ношей уже для него. Не бывать такому, подумал он, слишком хорошо это всё. Не для меня. Мне светят лишь чужие утки, слезы и отчаяние умирающих, неготовых к последнему этюду жизни. Перед ним разбилась бутылка. Кто-то крикнул, Деворак оглядел ноги, на предмет осколков. — Ты, вонючий урод, хочешь проблем, я тебя спрашиваю?! — орал Патрик, завсегдатай Воронов, известный желанием подраться, едва выпьет чего покрепче, — Тебе говорю! Отвечай, КОГДА С ТОБОЙ РАЗГОВАРИВАЮТ! Зеваки повернулись, едва вошедшие зашумели. — Не слишком ли много на себя берешь, а? Патрик, с каких пор из-под юбки вылез? Неужто писькой помериться захотел, а? — ЗАТКНИ СВОЙ…! Всем своим весом Патрик бросился на худощавого незнакомца, схватив того за ткань холщовой рубашки. Удар кулаком был ему ответом. Публика расшумелась. Кто-то продолжал играть в карты, кто-то сношаться в ближайшем темном углу, но каждый спиной чуял нарастающее напряжение. Потому что в потасовке под удар попадает любой. Доктор перевел взгляд снова на свечу уже намеренно: видеть мясо вместо физиономии едва ли казалось любопытным, подобных на своём веку он повидал тысячу, если не больше. Тихого вечера уже точно не будет. И всё-таки как это может практично — упади сейчас свеча на разлитое вино и всё загорелось бы в щепки. День бы наконец закончился.