Запрещенное можно

Стрелка часов липнет к циферблату. Голова начинает гудеть точно так же, как и людской улей принятых звонков. – Благодарю за обращение в службу поддержки, – слова уплывают облаком в микрофон. Скрипт, заученный наизусть, за три месяца работы в колл-центре не вызывал более никакой дрожи в голосе. Звонки, словно пробки в час пик – снедали время тающей патокой и кроме раздражения не приносили ровным счетом ничего. Оглядывая комнату быстрым взглядом, замечаю пятнадцать таких же горбатых спин, уткнувшихся в немигающий взгляд экрана. Настроение, мягко сказать, не внушало радужных перспектив на этот вечер. Это все ненадолго, скоро это закончится. Клятвенное обещание и бесполезная мантра особо не спасали, но прикрепленная к рабочей перегородке записка внушала надежду на лучшее. Меланхоличный ход мыслей прерывает короткий, хромающий на ритм, стук. Белобрысый безбожно матерится про себя, пока на том конце телефона его кроют не менее этажными выражениями. Он изображает висельника, а на клочке бумаги выводит «заявление об уходе». Чуть ниже, размашистым подчерком первоклассника, Котов интересуется, является ли смерть хорошей причиной, чтобы уволиться. Давлюсь смехом, получая недовольный взгляд старшего смены. У Илюхи это в крови – замечать, когда его участие строго необходимо в медицинских целях. – Мы же увольняемся, да? – отключая микрофон, бросает он, пока на том конце надрывался несчастный клиент, у которого в очередной раз отключился интернет. – Я готов клеить наклейки на бананы… – До конца смены минут десять. Просто расслабься, поставь его на удержание и занимайся тем, что ты делаешь лучше всего – развлекай меня. Он ухмыляется, а я отмечаю про себя, что за это лето он успел с десяток раз понравиться мне без влияния алкогольного опьянения, которое обычно становилось отличным оправданием для того, чтобы «ничего не помнить». Котов застрял занозой во всех моих воспоминаниях. С самого первого курса этот лицедей увязался за мной настырным, лисьим хвостом. Пройденные этапы безразличия, злости, ненависти, долины отчаянья и случайного секса перешли в русло смирения. И случайного секса, который я мысленно оправдывала разделом «ничего не помню – ничего не знаю». – Сегодня в паб? – отрывая меня от ностальгии, спрашивает Илюха. – Было бы неплохо, но мама притащит своего хахаля на званый ужин. Меня просили быть рефери на этом празднике жизни. Котов подъезжает ко мне на невесомые пару сантиметров ближе на крутящемся стуле. Как бы случайно задевая пальцами мои оголенные коленки. Простое, изученное до мельчайших деталей движение. Сейчас наклонится ниже, перейдет на полушепот, а дыхание будет щекотать мою щеку. Слишком знакомо и понятно. – Когда познакомишь меня с семейством? Я закатываю глаза и стряхиваю его ладони, пока старший смены не сделал неуместное замечание. – Когда мне понадобятся тупые вопросы на тему: «когда уже замуж?» – ты будешь первым претендентом с конца. Белобрысый улыбается как Чеширский Кот, щуря карие глаза. – Ты сдашься, Соболева. Однажды путей к отступлению у тебя больше не останется, – уверенно заявляет, будто репетировал, – и тогда клетка захлопнется. – Оскара этому молодому человеку… – Ты, блять, еще раз вытворишь что-то подобное, и можешь забыть про машину и свои цацки! – громогласно доносится из-за двери менеджера, по ту сторону комнаты. Мы переглядываемся с Котовым, пока остальной колл-центр погружается в гробовую тишину. Трелью отзывается очередной звонок недовольного клиента, на который, как мне кажется, никто ответить так и не успеет. Все взгляды устремлены на закрытую дверь. – Все перевернулось в доме Облонских, – отзывается Илюха. – Опять дебошир объявился? – С жиру бесится от своей вседозволенности, да и все. Спермотоксикоз и дурость лечится кулаками по выхоленной морде, – мрачно бросаю я. – На этот раз все серьезно, раз он приперся на работу… Оживление доходит и до соседнего ряда. Мобилизуются силы женского коллектива. К нам подкатывается Юлька, перехватывая спинку кресла как наездница. Каштановые косы подпрыгивают, когда та умащивается рядом с Котовым, посылая ему недвусмысленные взгляды. – Есть предположение, что он запорол встречу с инвесторами, потому что Олег Леонидович орал на контроль качества сегодня все утро. – Какой умалишенный доверит этому кретину хоть что-то? – бросаю я. – Яблонька от яблоньки. – Слухи ходят, – многозначительно отмечает Юлька, – что он разбил папкину бэху, а теперь отмывает деньги в отделе качества. Ретируется, так сказать. – Тогда я все же увольняюсь, – заверяет Котов. – Жить этому цирку на выезде осталось немного, раз за него взялся младший отпрыск Бакунина. В этот момент директорская дверь открывается с неистовым свистом. Громкий хлопок соприкосновения ручки и стены заставляет аудиторию вернуться к своим прямым обязанностям, и улей продолжает гудеть в своем привычном режиме. Из кабинета вываливается Олег Леонидович. Лицо разъяренного начальника пунцовеет на фоне бледного и вытянутого лица зажравшегося сынишки. Бакунин-младший выглядит невозмутимо. Внешность типичного холеного потомка депутата контрастировала со свежим синяком, который ало-сизыми разводами расплылся под его глазом. На душе становится чуточку легче – справедливость восторжествовала, и карма достигла мордашки начинающего бизнесмена раньше, чем я. Перед тем как скрыться в коридоре следом за Бакуниным, темноволосый оглядывает аудиторию и, подмигивая кому-то из толпы, ретируется в лучших английских традициях. – Дай мне ведро, – цежу я. – Так понравился? – слышу, как расплывается в улыбке Илья. – Не то слово.

***

Вечер, который встречает меня встревоженным криком ласточек дома, наступает запоздало. Смена выжала из меня последние соки, а гудение еще долго отзывается в сознании текстовым скриптом. На мой возглас квартира отзывается многозначительной тишиной. Значит, несколько спокойных часов у меня все-таки есть. Записка на холодильнике, прикрепленная старым магнитом, сообщала о том, что счастливый ужин счастливого семейства был перенесен на неопределенное «в другой раз». Широченная улыбка беззубой трехлетней Маши рядом с интересом наблюдает за моей реакцией с глянцевой поверхности фото. Сестра беззаботно хохочет на старой дачной качели, демонстрируя фотографу будущую улыбку Мисс Университет. Зубы-то отрасли и, в случае чего, теперь дадут отпор любой акуле. Интересно, замечаются ли такие перемены за мной? И заметил ли их Илья? Но мыслей о белобрысой занозе и так слишком много на сегодня. Стаскиваю джинсы прямо в кухне, где-то в районе коридора теряю футболку. Будто бы отзываясь на мои действия, в сумке мяукает оповещение мессенджера. Котов настырно занимался экспансией моей жизни. «Я сейчас около Поляны. Решил выпить пива после смены. И вспомнил, как охрененно мы праздновали мой день рождения здесь в прошлом году». Я улыбаюсь, несмотря на то, что вечер тот помню плохо. Не успеваю набрать ответ. Это монолог пьяной души, который мне предстоит выслушать. «Ты была пьяная. Много говорила про то, как я достал тебя. Нервный тик всего лица, Соболь. Вот, как я достал тебя». На экране всплывает фото, которое незадачливый романтик-одиночка делает, дабы освежить мою память. Парк, что медленно переходил в густую лесопосадку, уходил под гору. Сама Поляна находилась в укромном, спрятанном густой шевелюрой листвы, месте. Ни любознательных детей, ни семенящих мамочек – забытая гора шлакоблоков и кокон леса, скрывавший «наше» место. Получается фото так себе: горизонт завален, земля усыпана белыми фалангами бычков, да и Поляна – то еще романтическое место для начинающих маньяков. И все же на душе приятно запекло ностальгией. «А потом ты достала пиздеть, и я трахнул тебя прямо там». Сердце екает. Едва, совсем чуть-чуть. В рамках дозволенного. Есть Котов, который шутит и мечется, несется и развевается по ветру жизни как воздушный змей без хвоста – ковыляя, срываясь в полемику и бесстрашные поездки среди ночи. У его запала ни конца ни края, а идеи вечно стремятся к отметке «идиотизм». Наивность белобрысого бьет по голове жизненным опытом, а он упрямо прется наперекор. И есть Котов пошлый. До чертиков, до дребезжания посуды и ходящей ходуном спинки кровати. Котов, который готов заниматься сексом ежечасно, просто ради удовольствия. Не ради эмоций, лишней информации и ответственности. Ради длинной череды засосов на шее и пота, остающегося на простынях рваными следами. Чтобы отвести душу, самоутвердиться или сбить оскомину дружбы, которая была у нас изначально дырявой – поди знай. В такие моменты он мне нравился. И дозволенным там и не пахло. «Поляна простаивает пустая абсолютно зря». Я бросаю телефон на диван, прерывая пыточный монолог и направляюсь в ванную. Этой дури в нем на нас двоих с головой хватает. Холодные струи душа приводят мысли в порядок не сразу. Хотелось его страшно, с какой-то неадекватной силой, но, как и в каждой бочке меда, мне виднелась ложка дегтя. Заиграйся я с эмоциями, и красивая история о сексе окрасится в бытовой, нафталиновый привкус отчаянья. Быт, рутина и однообразие – то, что сгубило не одни отношения, а оправдывать себя «непростыми периодами в жизни» и «любовь все переживет» мне не улыбалось вовсе. Вот и приходилось маневрировать между абсолютной отстраненностью и сексуальной зависимостью. Я просто смою этот день. Голова не сразу лишается монотонного гудения улья. Сперва недовольный клиент, с вырезанным кабелем интернета. Потом дамочка, которая забыла внести абонентскую плату, а интернет ей нужен был «прямо сейчас» и ни секундой позже. Череда звонков на монотонную дробь диалога «пробовали включить, выключить?». Отчеты о бонусной программе для старшего смены. Выговор за несоответствие контролю качества в разговоре с гениально предприимчивым мужчиной, который планировал судиться с компанией. И теперь еще и пошловато-наглый Котов со своей настойчивостью имбецила. Слишком насыщенным и неспокойным оказалась простая рабочая пятница. Но, видимо, недостаточно. Дверь ванны открывается, впуская бесцеремонный сквозняк в помещение. Тело реагирует мгновенно и покрывается гусиной кожей практически за доли секунды. Этого хватает и на то, чтобы прикрыть все самое важное. – Я думал мы начнем со спальни, – начинает незваный гость. И, к моему ужасу, я узнаю его. Вместо трехэтажного мата, формировавшегося в моей голове и рвущегося наружу короткими вздохами негодования, вырывается только многозначительное: – Ты.